Литературная
мастерская

 

Приходи, будет весело!

 

Мрачные до черного вышли люди,

тяжко и чинно выстроились в городе,

будто сейчас набираться будет

хмурых монахов черный орден.

 

Траур воронов, выкаймленный под окна,

небо, в бурю крашеное, -

все было так подобрано и подогнано,

что волей-неволей ждалось страшное.

 

Маяковский.

 

Черт возьми!

Ненавижу свою беспринципную натуру – обещаешь себе, обещаешь, а в нужный момент интерес берет свое.

Вчера, например, сказал – не буду надираться – так нет же! Обязательно после водки надо было пить портвейн.

Так и сегодня – нет, все-таки любознательность доведет, рано или поздно, или до тюрьмы, или до морга! – ну был же у человека нормальный принцип – не ходить на похороны. И придерживался этот человек, этот слабовольный человек, данного самому себе обещания – с пяти лет до почти двадцати пяти.

Это обещание я себе дал после похорон двоюродного дяди Арнольда. Этот самый тезка знаменитого губернатора, по словам жены его – «От водки сгорел». И не мог понять я, бедный молокосос, понять, как это дядя сгорел, а тетя целая, даже собака, да что собака – мебель – и то в порядке! Представлял я, как дядю в ванной заливают водкой, поджигают, и ужасался. А потом размышлял - не эту ли самую водку пьют сейчас здоровенные лбы – его сыновья.

Тяжелый это на мне оставило отпечаток, и сказал я сам себе, окончательно и бесповоротно – на похороны я – больше ни ногой.

 

Ну так вот – просыпаюсь я сегодня с бодуна – не успел еще ни кофе сварить, ни рассол достать из холодильника, только-только сделал первый глоток воды из-под крана – тут звонок. Открываю, значит, и думаю – «если кто-то из вчерашних собутыльников, вздерну поганца тут же, сейчас же, у себя в кухне, на сетевом шнуре!». Нет, оказывается, это почтальонша наша, Даздраперма Никифоровна, принесла телеграмму. «От кого бы это? – думаю – можно было и с-м-ску отправить…» - а потом понял, это родственники с Дергачей, туда такое изобретение, как с-м-с точно еще не дошло.

Смотрю – так и есть.

Пишет брат Проша, которого я знал, как единственного вменяемого из всей этой ветки моей семьи (чьей религией, как он говорил, был староверческий алкоголизм). Вменяемость его заключалась в непроходящей (и, чаще всего, непотребной) веселости, а также в том, что вместо самогона он по праздникам пил коньяк. Правда, закусывал он его все равно селедкой…

Так вот, телеграмма приблизительно следующего характера – «померла бабка окстисья тчк похороны субботу тчк приходи зпт будет весело». Когда до меня дошла суть высказывания, я чуть не поперхнулся рассолом. Но, по здравом размышлении понял – во-первых, если Проша говорит, что будет весело, так будет весело. Во-вторых, развлечений на сегодня у меня все равно никаких – не заседания клуба борьбы с последствиями климакса, не собрания в церкви «Христос – твой кент», а на секцию байкало-амурской борьбы я бы и так не пошел, после того, что там со мной сделали в прошлый раз.   

В общем, пока я доел остатки вчерашней курицы и запил их чашкой кофе (café-Pele – полное пенальти!), решение было принято.

 

С Прошей мы встретились на окраине города – оказывается, бабка жила не в Дергачах.

Мы шагали по пожухлым листьям, и Прохор рассказывал, отхлебывая из бутылки, в присущей ему развеселой манере.

- От чего помела-то? От семечек.

- Семечек? – переспросил я с недоверием

- А то! Любила бабка семечки… лузгала-лузгала, вот и померла.

Я даже не нашелся, что ответить. А брат продолжал.

- Как же не помереть! Лузгала-то она их целых девяносто восемь лет!

Я криво улыбнулся и хлебнул из бутылки.

- Ты пей, пей. Там особо не напъешся. Бабка славилась своей жадностью, а внучка ее и того похлеще будет, так что похороны ожидаются «по-минимуму».

 

«Похороны по-минимуму!» - это было очень слабо сказано! Это не минимум, это – дно выгребной ямы!

Четыре бабки выли всю дорогу – зудели, как мухи, сильнее всего выделялась чья-то низкая, с хрипотцой, нота.

Денег не было даже на катафалк.

Гроб с бабкой четыре мужика медленно пронесли на плечах до остановки маршрутки. Люди недоуменно оглядывались, сторонились нас. И не удивительно – я б тоже сторонился! На остановке гроб (кстати сказать, роскошный, красного дерева, оббитый бархатом) поставили на землю и … стали в очередь!

Проша обернулся. «Я же писал, что будет весело!» - говорил его взгляд. И тогда, господи, только тогда я понял, что будет ой как весело!

Подъехала маршрутка. Мы, к счастью, стояли первыми. Бабку каменнолицые участники процессии внесли в салон. Водитель был даже не белый – какой-то синевато-кремовый, как магазинная курица.

Дальше произошел примерно следующий диалог:

Водитель:

- Рехнулись, что ли? Куда вы хоть гроб пхнете?

Один из мужиков:

- А шо такого, забодай тя комар? Могем свидетельство о смерти предъявить!

Водитель (зеленея)

- Так там еще и покойник?!!!

Дочка бабки Окстисьи баба Зина

- Покойница!

Бабки (на заднем фоне)

- На кого ж ты нас покинула?

Водитель (цвет лица описать невозможно)

- Вы в своем уме?! Вылазьте сейчас же!

Баба Зина (с возмущением)

- Я жизнь прожила! Я – пенсионер!

Бабки (на заднем фоне)

- У-у-у-у-у-у!

 

Во время этого театра абсурда, я вжался в окно на заднем сидении и старался сделать вид, что я сам по себе и вообще не из этой компании. В итоге, заднее место оказалось не лучшим – мне в ноги долго пытались всучить еще один атрибут похоронного церемониала, над которым так бессовестно глумились – огромный несуразный крестяку, сколоченный, судя по всему, из дверцы от шкафа. От креста я наотрез отказался, и мне дали что-то, завернутое в брезент.

После споров, уговоров и матов, маршрутка все-таки двинулась. Бабки завыли еще сильнее, чтобы перекрыть звук мотора. Ощупал сверток – ничего было не разобрать, и я решился его развязать. Это были – о Господи! – две лопаты!!! Судя по всему нам еще и самим надо было рыть могилу!

 

- Света, шо? Два с ливером? А ты, Ваня? Капуста?

Я сидел на лавочке и потихоньку сходил с ума. Им мало было маршрутки. Мало было того, что в нее, по ходу движения, заходили пассажиры, и гроб, в целях экономии места, поставили стоя. Мало, наконец, процессии через метро, с гробом на плечах, с крестом и лопатами, с бабками на заднем фоне (На кого ж ты нас покинула? У-у-у-у-у!) – и все это с двумя пересадками. Господи, друзья и ближние, они у выхода из метро остановились поесть пирожков!

- Толя! Та Толя, еж твою медь! Ты с чем?

Хотелось сбежать. Больше всего на свете. Хотелось бежать так, будто за мной гонится сам Саакашвилли с «градом» наперевес. Так нет же – кроме беспринципности у меня есть еще один минус – нерешительность. Поэтому я сидел и смотрел, как мои родственники, разложившись прямо на гробе, едят пирожки, запивают захваченным из дому компотом, и мечтал, чтобы все это хоть когда-нибудь закончилось.

Но это было еще только начало.

Пирожки были доедены, компот допит. Бабки, освободив беззубые рты от теста, снова начали выть. Прохожие оглядывались. Мы шли.

 

В трамвае…

В трамвае все прошло относительно спокойно, если не считать того, что гроб два раза упал с последних сидений от тряски, и один раз у него открылась крышка.

Трамвай завез нас в какую-то глухомань, мы пошли по трассе. Начал накрапывать мелкий дождик.

- Гроб! Гроб берегите! – закричала баба Зина

Его накрыли чем-то. Пошли дальше.

И тут вспомнилась мне одна вещь – нигде в этом районе нету ни одного кладбища.

В самых скверных предчувствиях я спросил об этом бабу Зину.

- Нету, нету, сынок, – ответила она мне – ну дык на кладбище место дорогое, а пенсия сейчас, сам знаешь…

- Ну?!

- Ну, так решили бабку сталбыть в посадке-то и прикопать.

 

Посадка была очень милой – тополя и дубы. Птички пели, листья падали, но приятней от этого не становилось.

Бабки устали выть, осталась лишь одна, самая выносливая, но и в ее вое уже не чувствовалось прежней уверенности и мощи.

Общими силами была вырыта яма – два на метр или около того.

Настал самый ответственный момент – опускание гроба в могилу. Кто-то включил похоронный марш с телефона. Остальные начали подпевать. Картинка получалась завораживающе–кретинская. Чувствовалось, что сейчас что-то должно произойти, причем все знают что именно. Все, кроме меня.

И вот, в самый экспрессионный момент, когда почти весь гроб уже скрылся в яме, а сила голосов подпевающих идиотов достигла своего апогея…

Гроб резко перевернули, и тело бедной бабки выпало в яму. Яму немедля, быстро и молча стали засыпать землей, а баба Зина начала, хищно оглядываясь, протирать гроб влажной тряпочкой со словами

– Бабку мою в нем хоронили, и внучку в нем же похоронят!

 

Дальше ждать я не стал. Просто плюнул и ушел в направлении города. Подумал – и вызвал такси. Дома открыл бутылку водки и выпил ее в два приема. Стоял на балконе, курил и думал - Господи, когда решу помирать просто пойду и утоплюсь в болоте, чтоб остались по мне только круги на воде.

Бабки (в моей голове)

- У-у-у-у-у-у!

 

 

 

Часть вторая

 

 

…Тогда разверзлась, кряхтя и нехотя,

пыльного воздуха сухая охра,

вылез из воздуха и начал ехать

тихий катафалк чудовищных похорон.

 

Встревоженная ожила глаз масса,

гору взоров в гроб бросили.

Вдруг из гроба прыснула гримаса,

после-

крик: «Хоронят умерший смех!» -

из тысячегрудого меха

гремел омиллионенный множеством эх

за гробом, который ехал...

 

Маяковский

 

 

Сейчас я понимаю – мне просто тогда было скучно.

 

Во-первых, я уже два месяца не пил.

Во-вторых, работы у меня никакой не было.

В-третьих, девушка меня бросила, потому что она собиралась рожать. А я – нет.

Настроение было прескверное, делать было нечего, и я решил стать профессиональным писателем. К тому же, за неуплату отключили интернет, кабельное и горячую воду, так что обстоятельства для написания будущих шедевров складывались как нельзя лучше.

Передо мной лежал чистый лист бумаги, на котором было написано – «Черт возьми, ненавижу свою беспринципную натуру!» Теперь я сидел и продумывал нюансы – о бабе Зине, похоронах «по-минимуму», брате Прохоре, и что не надо нарушать собственные принципы.

 

И тут в дверь позвонили.

Первый звонок я проигнорировал, но в дверь позвонили еще. Тут я разозлился. Отодвинул черновики, иду к двери и думаю – «Пусть! Сами виноваты! На вас, несчастные, будет возлежать вина за то, что современность потеряла своего Чехова!»

Открываю, значит, а там – почтальон. Распишитесь, говорит. А глаза-то – добрые-добрые!

Ну, думаю, прощу засранца.

Кинул конверт на стол – все равно повестка какая-нибудь. И тут мой взгляд упал на имя отправителя.

Сначала меня передернуло.

Потом подскочила температура. Но это была иллюзия – когда я взял конверт, мои пальцы были немыми от холода.

Писал мой брат Прохор.

 

Внутри конверта оказалась роскошная поздравительная открытка – шелк и бархат, и фольга, и золоченые вензеля. Тисненые готические ангелы дули в трубы из фольги. Самый главный ангел смотрел так, как будто я чем-то провинился, и меня вот-вот ждет справедливая кара.

Внутри, написанные красивым витиеватым почерком, были буквы. Буквы злобно ухмыльнулись, сложились в слова и чуть не сшибли меня со стула.

«Помер дед Илья. Похороны в пятницу. Оденься поприличней и приходи, будет весело!»

Пару минут я сидел и смотрел на открытку, боясь заглянуть ангелу в глаза. А потом…

 

Черт возьми! Ненавижу свою беспринципную натуру!

 

…в голове закрутились знакомые шестеренки, ища оправдания, оправдания, тут и ангелы, и золоченая фольга, и мысль о том, что писатель должен работать в гуще событий, и о том, что костюм я не надевал уже лет сто, и, почему-то, что на похороны Прохора попасть бы нам не плохо. Шестеренки распухли, расширились, заерзали по седушке стула, подняли меня и принесли, одетого и умытого, на обусловленное по телефону место встречи.

 

*******************************

 

- Ты пей, пей! – говорил Проша в присущей ему развеселой манере – У нас этого добра хватает!

Я удивленно отказался и от виски, и от текилы, и от черной водки, скромненько жевал бутерброд с черной икрой и ничего не понимал.

- От чего помер-то? От жадности. Истощение у деда было такое, что его положили в больницу и кормили внутривенно - и он выжил бы, если бы не сливал питательный раствор в баночку. Все на похороны копил.

Со слов Прохора выходило, что у деда осталось два наследника – бабка, которой дед отписал двухкомнатную хрущевку, и Проша, которому достались черно-белый телевизор, сбережения и похоронные хлопоты.

- Я сперва отказался, - хохотал он, - но потом узнал, сумму и чуть не обмочился. Нет, - тут Прохор залпом осушил стакан с абсентом, - ты ж меня знаешь! Мне чужого не надо! Я дальнобой, и так все есть. Но решил я деду закатать такие похороны, чтоб фараоны в пирамидах перевернулись!

 

Я всегда побаивался людей с нереализованными организаторскими амбициями и без жажды личной наживы. Как оказалось, побаивался не зря.

Не знаю, переворачивались ли фараоны, но я до сих пор ворочаюсь бессонными ночами, когда вспоминаю эту вакханалию.

 

Ну, во-первых – ЗАГС.

Я не знаю, кто сказал этим идиотам, что на освидетельствование смерти нужно приезжать именно туда. При чем приезжать вместе с покойником, на шикарных арендованных автомобилях, украшенных сотнями черных ленточек, цветами и, почему-то, фигурками жениха и невесты.

Как оказалось, Проше не хватило ни фантазии, ни желания все организовать самому, и он обратился к одному из своих бесчисленных знакомых – директору фирмы по организации торжеств. А именно – свадеб.

- Ну, не цеплять же фигурку покойника!  - оправдывался он.

 

Я вжался в кожаное сиденье и твердо решил никого ни о чем не спрашивать.

 

Четверо огромных лбов, похожих на секьюрити, разгрузили катафалк.

Когда гроб внесли в ЗАГС, когда вслед за ним вошла вся наша мрачная до черного толпа, я впервые понял, что кроме скорости звука, есть еще и скорость тишины. Она ворвалась в просторный вестибюль, до этого веселый, полный нарядного гомона, и распространялась волнами – сперва замолчали работники, потом свидетели, вслед за ними – женихи и невесты. В завершение перестали плакать родители, приоткрыв рты.

 

А Проша словно того и ждал. Его лицо было лицом сапера, готовящегося отдать приказ о взрыве ветхого здания старого ЗАГСа. Он махнул рукой. Но никакого взрыва не последовало. Вместо него два раза тихонько звякнул камертон, и профессиональный хор русских бабок завыл погребальную песнь.

Пели красиво.

 

После недолгого разговора с Прохором. Работница ЗАГСа, со все еще осоловевшими глазами, но налепленной на лицо рабочей улыбкой и крупной суммой денежек, осевших в кармане, пыталась внести в стандартный церемониал хоть какое-то соответствие печальному событию. Ей это явно не удавалось.

«Совет да Любовь» спешно меняли на «Землю пухом». Зачем-то выбрали свидетелей. Ими оказался я с малознакомой девицей. Внесли гроб и поставили посреди зала на стульчиках.

Работница произнесла импровизированную речь, обращенную к вдове.

- Признаете ли Вы, Нина Львовна, что покойный Илья Ильич был вам мужем в горе и радости, в болезни и здравии, пока смерть не разлучит…то есть, не разлучила вас?

- Ага… - прошамкала баба Нина. Она не понимала, что происходит. При чем, уже несколько лет.

- Свидетели, распишитесь. – я и девица черкнули в каких-то бумагах.

- Объявляю вас мужем… то есть Вас с мужем… - женщина совсем растерялась, но тут же пришла в себя. – Объявляю вашего покойного мужа покойным! – выпалила она, и из динамиков захрипел марш Мендельсона. Впрочем, этого никто не заметил.

 

Гроб вынесли на улицу, где всех нас начали фотографировать, осыпать пшеном с конфетами и, под конец, выпустили четырех черных грачей. Птичник, видимо, сообразил, что белые голуби не совсем впишутся в ритуал, и сгонял через дорогу в зоомагазин. Проша тут же вознаградил его расторопность.

Грачи, правда, оказались не дрессированными, и трое из них лениво уселись на ближайшем тополе, по пути нагадив на пиджак одного из гробоносов. Гробонос невозмутимо отряхнулся и сказал в пустоту

- Проклятье, блядь!

 

А четвертый грач уселся на капот передней машины и никак не хотел улетать. Процессия тронулась. Водитель, боясь, как бы птица не поцарапала  краску, нажал на клаксон. Получилось громче, чем он ожидал. Остальные водители услышали звук и, восприняв его, как сигнал к действию, завели свои сирены. Первый шофер сначала испугался, а потом плюнул и тоже вжал кнопку в руль.

Так и поехали.

 

***********************************

 

Поминки происходили в шикарном ресторане. Столы ломились от еды и напитков.

 

Больше всего на свете хотелось опрокинуть стакашек чего-нибудь легковозгораемого, но я держался. Есть не хотелось. Остальные гости же ели и пили без тостов. Не из уважения к традициям, а просто потому, что непредупрежденный тамада отказывался работать в таких условиях. Приглашенная готик-рок группа тихонько играла грустную музыку, вокалистка пела тонюсеньким высоченным сопрано о любви и смерти.

Проша по пути открыл кое-что из того, что нас ожидает на второй день похорон. Он был заметно пьян, а это значило, что выпита им минимум половина смертельной для обычного человека дозы.

- Отпевать будут сразу три священника – православный, католический и черный протестант-методист, каждый со своим хором. – тут он икнул. – Дивизия артиллеристов даст прощальный залп, а потом…

Что Проша планировал на потом, я так и не узнал, потому что ему пришлось срочно бежать – оказалось, из клетки сбежал медведь. Медведь!

 

Мне стало откровенно страшно.

 

Когда я вернулся в банкетный зал, веселье уже шло полным ходом. Пьяный, и теперь уже не бедный, тамада выдумывал все новые конкурсы. Родственники деда Ильи старались изо всех сил. Готик-рок группа играла Цоя и Ротару, позабыв о том, что она - тру.

- А-а-ану! А-а-а-а-ану! – кричал тамада. – Горько же! Горько! – и веселые гости снова и снова заставляли бедную пьяную бабу Нину целовать своего покойного благоверного в лоб. А толпа считала – «Ра-а-а-ас! Два-а-а-а-а!». А я сидел и смотрел на бутылку.

 

Четыре гробоноса, по подсказке тамады, решили, что пора кидать букет. Только в роли букета выступал похоронный венок.

Меня уже ничего не удивляло.

- Кто следующий?! Ща посмотрим! – ревели они сквозь хохот.

Самый здоровый раскрутил тяжеленный еловый венок над головой и, борцовским приемом, идеальным суплексом с прогибом, швырнул его в сторону сцены. Венок смел музыкантов вместе со всем аппаратом и лег точно на плечи вокалистки, чем вызвал новую волну хохота – всем показалось, что страшная, размалеванная, похожая на смерть, готка, вполне подходящая кандидатура для следующих похорон.

 

Я окончательно определился с выбором и решил сейчас же бежать. Бросился к двери, но путь мне преградили.

- Куда?! Куда?! – заорал вконец озверевший тамада. – Свидетель! А выкуп? Выкуп?!

Оказалось, кто-то украл вдову.

- Вы-ы-ыкуп! Вы-ы-ы-ыкуп!!! – взревела толпа. Меня окружило с десяток людей и вытащило на середину зала.

Я не знал, что делать. Меня охватило уже не смятение, а отчаяние и ужас.

 

«Убьют. – думал я лихорадочно. – Убьют, если откажусь!»

 

С огромным трудом я налепил на лицо улыбку и сказал

- Это… Мне бы выпить…Сначала…

- Это можно. – ответила чья-то рожа.

Мне поднесли стакан коньяку, я глотнул его одним махом под всеобщее улюлюканье и попросил еще и еще.

 

«Черт. А ведь два месяца не пил!» - пронеслось в голове. Но эта мысль не испугала меня. Знакомое тепло разлилось по телу, ударило в затылок и кадык. Мои ноги подкосились. Выпрямились. Подкосились, выпрямились… – и я сам не понял, как начал танцевать.

 

Сколько еще я пил, не помню.

Помню, в какой-то момент в зал ворвались цыгане с медведями, грудастая цыганка завлекла меня в танец. Они, быстро сориентировавшись, заголосили – «от нас уехал, от нас уехал Илья Ильич да-а-арагой!»

Медведи пили водку. И я тоже пил.

 

А потом все закружилось, завертелось калейдоскопом, вокалистка перешла на ультразвук, грохнул фейерверк, грохнули музыканты, цыгане и хор бабок одновременно, грохнули переворачиваемые столы, покатились, как домино и зацепили гроб. Он начал медленно оседать на землю, замер под углом сорок пять градусов, будто принимая решение, а потом все же тяжело рухнул на пол.

Наступила абсолютная тишина. Все триста или четыреста присутствующих одновременно обернулись, протрезвели и испустили вздох.

Из гроба выкатился дед Илья и сел, протирая глаза.

 

- Все. Пиздец. Приехали. – сказала басом вокалистка и стала собирать инструменты.