Литературная
мастерская

 

<h5> Миша и Сурож</h5>

Был у Миши друг и звали его Сурож. Любил он с ним встречаться вечерами в своей уютной комнатке на Молодогвардейской, где из окна можно провожать солнце, уходящее на Запад куда-то за Жигулевские горы. Вот ведь диссидентское какое, а мы с тобой, Сурож, патриоты России, здесь родились, здесь и умрем. Он ставил пластинки с исполнением русских романсов и представлял себя столбовым дворянином в каком-нибудь уютном имении. Смотри-ка, Сурож, у меня и кровь голубая течет, - он показывал руку, сжимая ее так, что выступали синие вздувшиеся вены.

Миша открывал своему лучшему другу самые глубины своей души и тайные помыслы. Иногда он брал его с собой в дом Демократии на Венцека, где агитировал то за президента, то против него, то ругал рынок, то хвалил частную собственность. Все зависело лишь от того, насколько друг Сурож поднимал ему настроение. Иногда Миша настолько входил в экстаз, что даже начинал кричать что-нибудь непотребное в трамвае или в другом общественном месте. Окружающие часто не понимали: то ли он радуется, то ли ругается, но исходящая от него эмоциональная волна пугала и Мишука выбрасывали вон, дав иногда пинка чуть ниже спины. Вы спросите: ‑ А что же Сурож? - Так он всегда тянулся вслед за Мишей, ведь был неотделим от него. Так они вместе кочевали по городу от знакомых к знакомым и к малознакомым, и к просто случайным людям.

Однажды случилась трагедия - Сурож кончился, то есть совсем, напрочь, навсегда. Теперь у Миши есть подруга. Ее зовут Анапа. Да вот только изжога от нее случается, да и похмелье по утрам, а так бы все ничего.

<h5> Кусошники</h5>

На Западе людей, оторвавшихся от своих корней и оказавшихся, как говорят, “без руля и ветрил”, называют красивым словом маргиналы. Для нашего грубого континентального климата скорее подходит слово “кусошники”. О, это целый социальный слой, быстро разрастающийся в эпоху посткоммунизма. Кусошники - это бывшие. Под словом “бывшие” долгое время понимали дворян, купцов и прочую когда-то господствующую элиту. Нынешние “бывшие” - это люмпенинтеллигенты, воспитанные на русской классике, на песнях советских бардов. Они научились отрицать и напрочь не способны чего-нибудь создать. Время молодого и напористого капитализма оказалось для них губительным. Когда-то они спекулировали на книжном рынке, фарцевали американскими джинсами, чувствуя себя хоть немножко героями-диссидентами. Они могли закричать в толпе: ‑ Я читал Николая Гумелева. ‑ А у меня есть Архипелаг Гулаг. ‑ А вот сегодня, когда все это можно - им стало не интересно и скушно. Бывшие герои, а ныне кусошники, толкутся кучками в местах традиционных встреч, на “туче”, лениво ругая нынешние порядки. Они жестоко обнищали. “Сармак” делают совсем по-другому. Вот отрывки из дневника одного такого господина: “Проснулся утром. Нет даже хлеба, кончилась заварка. Вспомнил, что в Иверском монастыре утром бесплатный обед. Покушал рублей на 150, удалось урвать две порции. Потом пошел в общественно-политический центр. Там доел банку килек рублей на 20 и пропустил румочку “Петровки” и две стопки клубничного голландского ликера. В целом будет рублей 500. Встретил Мерзлевича, который сказал, что в 6 часов в Доме литераторов Юбилей Васи Сироты. Рванули туда. Пили американскую водку “Синий Джек”, сначала закусывая зимним салатом. Потом я понял, что достаточно дешевый салат забивает желудок и не оставляет места для дорогого “Джека”. Напился страшно, и уходя домой, вымозжил у дочери юбиляра бутылку. Вечерний сармак составил по самым малым подсчетам тысячи три . Вычтем отсюда, что я блеванул на улице. Так что в активе остается тысячи две. А дураки мне говорят: ‑ Работай, работай, - где бы я столько заработал. А завтра какой-то барон приезжает. Надо попасть на прием. В прошлый раз князь Столицын из Москвы заезжал, так ему администрация такой банкет закатила. Хотели видимо всем гуртом в дворяне записаться. Они уж постарались. Столы прогибались от балыков, сервелата, а уж водки “Абсолют” - хоть залейся, из пупка чуть не потекло. Я заранее огромный дипломат взял, набил его закусками и напитками. А пока пил, подлец “кроличья губа” все свиснул, а еще говорит: ‑ Друг я тебе, друг. ‑ Не он ли у меня термос утащил прошлым летом. А руководство тоже хорошо: отписали безнала и просто опились. Князя по плечу хлопали: ‑ Ну, что, дружище, гуляем, браток. ‑ А он ерепенился так: ‑ Какой я браток, я князь. ‑ Они ему: ‑ Князь-то князь, браток, - обнимают и слюнявыми губами в засос целуют. А он отбивается, как курица от петуха. А самому чувствуем приятно, внимание. Тут наш “Жираф” забурел, как вскочит, глаза кровью налились: ‑ Князь, вы же пьете с бывшими коммунистами, чьи собратья растерзали царскую семью. Где ваша честь дворянская, тоже за кусок продались?! ‑ Тут его казаки конечно повязали и вынесли головой вперед. Все-таки не покойник, чтоб ногами. Ну ладно, хватит на писанину время тратить. Сегодня что-то намечается у купцов, туда бегу. Не каждого так принимают, как меня. Это право заслужить надо. Вот Сева Ухов попытался со мной ходить, так его на пинках, не по чину”.

<h5> Поэт</h5>

А Митька Кисель, между прочим, не так себе. Он стихи писал. В огромную толстую амбарную тетрадь сразу как напишет без помарок, а потом аж приплясывает: ‑ Ай да Митька, ай да молодец. ‑ По друзьям ходил, читал и на полях помечал: Кукушкин то сказал, Мармышкин - это. В общем общественным мнением интересовался. Когда Кисель понял, что дозрел - уже полтетради исписал, он начал ходить в дом Литераторов. Там нараспев читал свои вирши, выбрасывая вперед правую руку и жестоко жестикулируя. Поэты запивали его строки водкой, закусывали солеными грибами, мычали то ли одобрительно, то ли просто спьяну. Однако они вскоре заметили, что Кисель пил больше всех, а сам ничего не приносил. Тут его и прогнали.

Решил Митька народу свои стихи декламировать. Народ тут как тут появился. У местной пивнухи стыкнулся Кисель с двумя молодыми парнями: одному лет 16, другому от силы 22. Оказалось, это братья Ненасытовы: Колька помладше, Петька старше. За пивной стойкой Митя им нараспев читал: ‑ Лиловый пурпур гиацинтовых линий, Как неба глоток восхитительно синий... ‑ Ненасытовы хлебали пиво и молчали. Восприняв молчание за одобрение, Кисель продолжал Он даже временами глаза закатывал и закрывал их. Вдруг Колька как стукнет кулаком по стойке, аж посуда зазвенела, и все в пивнухе обернулись, уж не драка ли? А младший Ненасытов попер как трактор на кукурузное поле: ‑ Ты мне тут не пой, что за неба глоток? Водки глоток, аль в крайнем случае пива - это я знаю. А что это за пепел весны? Пепел-то от сигареты бывает, дурилка ты картонная. А вот это-то умора. Музыка у него в посылку лягет и унесется в потьму. ‑ Не в потьму, а в потемки, ‑ возразил Кисель. ‑ Заткнись, слова не давали, ‑ возразил старщий брательник, ‑ младшой верно сказал. Всё зло от ваших интеллигентских выкомуриваний. Вот и пиво дорожает каждый день из-за таких умников. ‑ Митька осекся. Он понял, как был не прав, ведь народу нужны другие стихи. ‑ Ладно, я через неделю напишу другое.

Через неделю Ненасытовы уже сидели у Митьки дома и вытаскивали из хозяйственной сумки бутылки с Анапой. ‑ Ну и что, написал что ли? ‑ Митька заглотил стакан мутной жидкости и выкрикнул:

“ Я иду по набережной Волги

И собаки воют, словно волки,

И деревья гнутся под снегами,

А я едва переступал ногами ...”

Допив Анапу, Колян заявил: ‑ Заткни поддувало, сквозит. Жизни не знаешь, скотина очкастая. ‑ Кисель, хоть и был старше братьев лет на 10, сразу пожух, как осенний лист на морозе, и понял, что надо слушаться людей из народа. А последние повели его на улицу со словами: ‑ Сейчас жизнь показывать будем, поэт. Хе-хе... ‑ Недалеко от магазина бурлил минирынок. Торговки в зипунах ловко сбывали апельсины, бананы, минералку. Одна с краю продавала скумбрий, жирных и пузатых. ‑ Значит так, Митька, хапаешь вон тех двух жирных головастых и беги, а мы тя прикроем. Ништяк всё будет. Во, где поэзия начнется. Держи крепче, не урони. ‑ Если бы Митьку спросили, зачем это он всё делает? ‑ он и сам бы не ответил, просто наваждение, гипноз, сон сомнамбулический. Кисель схватил скумбрии своими огромными ручищами и помчался по заснеженной улице. В голове звучало: ‑ Я бегу по простыне белоснежных снегов. ‑ И вдруг он услышал истинно народные рифмы: ‑ Тетка - селедка, тетка - селедка. Тетка сзади кричала: ‑ Караул, украл, гадина, а ещё в очках. ‑ Тут он услышал звериный рык Петьки Ненасытова: ‑ Ша, бабка, а то кончу... на тебя. ‑ Митька бежал вприпрыжку, сзади сопели братья. Пролетев через проходной двор, обогнув для верности квартал, добытчики завернули к Киселю.

Вот уже веселые и разгоряченные, они снова сидели в митькиной квартире. Перед ними на газете возлежали полосатые скумбрии, как любимые наложницы в алькове падишаха. ‑ Ну тут бы к ним кое чего, ‑ заметил поэт. Он чувствовал себя героем дня. ‑ Щас Федька, третий братан наш, подкатит. По ходу киоск тряхнет и всё будет. ‑ И точно, Федька не заставил себя ждать. В авоське позвякивало бутылок шесть водяры. У поэта аж дыханье остановилось. Вот это действительно поэма.

Через некоторое время на карниз по ту сторону окна прилетел голубь. Любопытная птица заглядывала в комнату. А туда стоило посмотреть. Петька лежал на диване, закинув голову и обнажив острый кадык, где что-то хлюпало. Колька сидел на полу у батареи и стряхивал пепел папиросы прямо на линолеум. Митька с Федькой ещё держались, с напряжением заталкивая в себя очередную водку. Наконец, у Киселя свалились очки. Федор Ненасытов тупо глядел на них, видимо соображал, что это такое. ‑ А, интеллигенция, ‑ косноязычно пробормотал он и с ненавистью ударил по очкам ногой. Те разлетелись вдребезги. Федор повеселел и запел: ‑ В а-а-а ... ‑ Временами он тоже любил искусство.

<h5> Выбор народа</h5>

Ранним утром, а именно где-то около половины двенадцатого, знаменитая московская актриса Тамара Гундосова пила свой кофе без сахара из маленькой чашечки на кухне. “Динь-динь” ‑ раздался звонок в дверь. Ее любимая французская болонка Тото с лаем, похожим на перезвон колокольчиков, бросилась к двери. ‑ Кто там? - спросила актриса и приоткрыла дверь, сдерживая ее цепочкой. В коридоре стоял он, начинающий уже стареть, молодой человек высокого роста в пальтишке на рыбьем меху и летних ботинках, несмотря на раннюю зиму, начавшуюся уже в конце октября. Пришелец выпалил заранее приготовленную фразу: ‑ Я к вам, Тамара Васильевна, по делу, а не как поклонник, хотя конечно я безусловно Ваш поклонник, как и все культурные и цивилизованные люди России, знающие вас по произведениям театра и кино. Я из провинции от известной Вам парти. ‑ Надо сказать, что Тамара Васильевна серьезно согрешила перед своей душой и совестью, дав согласие, чтобы ее фамилию поставили третьей в партийном  списке. Ей не нравилась роль “свадебного генерала” для приманивания дополнительных голосов. Она не любила пустословие и словоблудие лидеров, к тому же она совершенно ничего не понимала в политике. Да и не представляла себе, что она вообще сможет делать в какой-то там Думе, где нужно принимать какие-то решения, нажимать на какие-то кнопки и заниматься еще Бог знает чем вдали от любимого искусства. Однако ей категорически сказали: ‑ Если не Вы, то кто же, - и напомнили, что российское искусство - это авангард,да вообще про свой благотворительны фонд не стоит забывать. Так она согласилась, да еще и в клипе снялась.

Гундосова впустила молодого стареющего человека. Он решительно прошел на кухню с огромным чемоданом, со словами: ‑ Я только что с поезда, устал, замерз безумно. ‑ Он допил остатки кофе прямо из кофейника и решительно открыл чемодан. Из него выпали газеты, журналы, вырезки, выписки, амбарные тетради, пачки мелким почерком исписанных листков. Актриса с удивлением смотрела на пришедшего. Тот представился: ‑ Я русский интеллигент, старейший демократ Самары, Дмитрий Козлодоев. Вот здесь в чемодане мои статьи, очерки, зарисовки, листовки, плакаты, шаржи. Вот пачка коммунистических газет, которые на меня клеветали. А вот журналы, издававшиеся большевистскими шакалами, где требуют выслать меня за пределы Родины. ‑ На последнем слове голос у него задрожал, как будто он проглотил ложку горчицы. ‑ Суть дела такова. Вы стоите третьей в Федеральном списке, я - четыреста двадцатым. Мы с Вами меняемся тет-а-тет, но держим это в тайне, так сказать маленький междусобойчик. Потом, когда выборы состоятся, и Ваша фамилия соберет миллионы поклонников от моря до моря, мы и представим официальный документ, что я на Вашем месте, а Вы на моем. И не спорьте, Тамара Васильевна, это нужно сделать для российской демократии, для будущего наших детей... ‑ Из гостя лился поток слов, фраз и выражений. Он не замечал, как лицо известной актрисы стало менять свое выражение. Ее легкая улыбка, напоминавшая чем-то восход солнца над Замоскворечьем, начала затягиваться тучками сомнений, облачками удивления и туманом негодования. Все это выразилось в том, что Гундосова решительно прервала словоизлияния, заявив: ‑ Идите к черту. Меня просили поставить свою кандидатуру уважаемые люди страны, и только они могут меня о чем-то просить, а Вас я не знаю и знать не хочу! Так что забирайте свой чемодан с пыльной макулатурой и отчаливайте, куда хотите. ‑ Голубушка, ‑ закричал гость и упал на колени, ‑ матушка, простите за дерзость. ‑ Он стал целовать полы ее халата из легкого розового арабского шелка. Болонка взвизгнула и вцепилась в щиколотку нахала. Однако демократ морально был готов ко всему, к побоям, обливанию кипятком, к скручиванию рук и выбрасыванию вниз по лестнице без лифта. ‑ Ах, вот вы как, - сказала актриса, - Сейчас вызову  полицию и позвоню руководству партии и расскажу о вашем поведении. Наглость какая! ‑ Тамара Васильевна рванулась к телефону. Демократ как толстый тюлень поскакал за ней, не вставая с колен: ‑ Не погубите. Я страдалец за идею. Меня при Горбачеве травили газом, когда разгоняли демонстрацию. Про меня говорило радио Свобода, меня гнобили еще в университете за свободомыслие. ‑ Хорошо, - сказала актриса, - я никуда не позвоню и никому ни о чем не скажу, только убирайтесь вон. Дверь открыта. ‑ Демократ заплакал, стекла очков его запотели. Огромные руки, с нестрижеными ногтями, судорожно стали скрести паркетный пол. Он безудержно рыдал, иногда краем глаза поглядывая на московскую знаменитость. Та перешагнула через него, достала из аптечки валерьянку, разбавила ее водой и залпом выпила. Она уже проклинала тот день, когда ее все-таки уговорили войти в избирательный список. ‑ Уходите, я больше не могу, у меня сегодня премьера. ‑ Демократ устало поднялся, долго стряхивал пыль с колен и, выходя заявил: ‑ Я повешусь здесь, сейчас, на ваших перилах и записочку оставлю: “Прошу винить в смерти моей ‑ Лауреата Ленинской премии актрису...”. Но вы еще меня узнаете. ‑ Дверь за ним захлопнулась. Женщина подумала, а вдруг и вправду повесится этот сумасшедший, потом грехов не оберешься. Вышла на лестничную клетку. Ее утренний визитер достал откуда-то бутылку портвейна “777” и пил из горла. Увидев ее он сказал: ‑ Это я для храбрости, а бельевая веревка у меня в кармане, а записочку я еще в Самаре написал, так что давайте меняться. Мне надо быть в Думе, а не вам.

Тут по радио пропикало час дня, и жизнерадостный голос российского диктора сообщил, что данная партия не набрала голосов до квоты и выбыла из политической борьбы. Актриса и ее гость облегченно вздохнули. Демократ Дмитрий Козлодоев все-таки огорчился - уплыла московская квартира, высокая депутатская зарплата, льготы, обеды, приемы, выпивка, закуска. Хмыкнув носом, волоча чемодан, он пошел в московскую сосисочную с пивом.

Актриса закрыла дверь зачем-то на все замки, подошла к окну кухни и долго провожала взглядом провинциальную съежившуюся фигуру, перескакивающую в летних ботиночках на платформе через выбоины и ледяные глыбы в сторону ближайшей станции метро. Вот это действительно театр, вот это действительно жизнь, - подумала она.

<h5> Воронье</h5>

Через четыре недели беспробудной пьянки, когда Коля перешел от водки к “Анапе” и пил ее безудержно, к нему в окно влетела дева Мария. Она была в мини-юбке и накрашена как самарская уличная проститутка. Но Коля точно понял, что это дева Мария. Она рассказала, что у Николая Бусыгина, так звали нашего героя, большой будущее. Ему предстоит спасти человечество. Ни много - ни мало, просто спасти человечество. Дева Мария это говорила и все выше и выше поднимала свою юбчоночку, оголяя восхитительные пухлые ножки. Когда Коленька уж было совсем решил спасти человечество, она сиганула в окно и растворилась в воздухе. Однако приключения продолжались. Бусыгин увидел из-за занавески свет. Это появился сам Иисус Христос. Он что-то долго говорил о спасении души, а потом вскользь заметил, что у Николая на Мальвинских островах есть суженая, которая его ждет и будет ждать. Он также растворился в окне. Бусыгин понял, что стал великим. Из простого биолога самарского, университета он превратился в великана, чувствующего пульсацию земли и способного влиять на мировую историю. Коленька понял, что надо дать свободу своим любимым австралийским попугаям и выпустил их из клетки в окно. На смену попугаям, которые исчезли в морозном февральском воздухе, к его квартире слетелось самарское воронье. Нет. Оно не каркало и не вило гнезд, а просто позвонило в дверь. Коля подумал, что снова Иисус Христос и открыл ее. “Ацетон” бросился с объятиями: ‑ Коля, друг! Коля, брат! ‑ Его широкие толстые губы сначала захватили ухо Бусыгина, потом вцепились в щеку и наконец, найдя ответные губы, жарко всосался в них: ‑ Да ты ж без нас пропадешь, парень! ‑ Воспользовавшись этой трогательной сценой, в коридор просочились “Кавказский князь” и Сева - человек без определенных занятий, но с тупым взглядом рекетира и красными, казалось навсегда разбитыми, кулаками. В это время на столе появились бутылки с водкой, закуска, несколько пачек сигарет, в общем все то, что так необходимо для нормального мужского интима. Приняв на грудь стакан, Коля признался и о пришествии девы Марии, Христа, и о его возвышенной роли в судьбе всего человечества. Коснулся он и темы невесты, ждавшей его на Мальвинских островах.‑ Брат, друг, - снова на него упал Ацетон. Да в этой позе они оба и заснули в широком кресле-качалке. Тем временем “Кавказский князь” и Сева, с тупыми глазами рекетира, скручивали ковры, совали в сумки хрусталь, в перерывах между действиями, отпивая из большой литровой бутылки бельгийскую русскую водку. Они думали уже уходить, но “бельгийская” оказалась разведенным “Роялем”, и они тут же уснули на полу. Ацетон пришел в себя чуть раньше. Он схватил цветной телевизор и побежал с ним, издали чем-то напоминая беременную бабу, готовящуюся к тройне.

Под утро все проснулись. Князь тут же оценил обстановку. На счастье в портфеле был еще пузырь и Коленьке не дали прийти в себя, влив еще 300 граммов. Когда он отпал, Сева злобно просвистел: ‑ Это Ацетон умыкнул телевизер! Я его замочу. ‑ Князь заметил: ‑ Мочи, но не сильно. Бери еще три литра и цюрюк на хауз. ‑ Дело в том, что князь знал английский язык, так как на крайний случай готовился отбыть в Германию. Князь не давал прийти в себя Коленьке до вечера, подливая и подливая. К семи вечера Сева приволок за шиворот Ацетона. У последнего было чуть приоторвано ухо и разорвано пальто. Он бормотал: ‑ Брат, друг, ну ты же все обследовал. У меня нет “цветника”. Я не люблю смотреть эту погань. Я - осколок России. Для меня Бог - Вертинский, а уж в кино - братья Люмьер. ‑ Ацетон лукавил. Он утащил телевизор к дяде, что жил по-соседству, и заныкал.

Однако пьянка продолжалась. Коля лежал на полу в глубоком забытьи. “Кавказский князь” положил на него чертежную доску, которую оформили как стол для пиршества. На ней стояли рюмки, бокалы, салатницы и даже сковородка с яичницей. Братва гуляла и хряпала стаканами об доску при каждом новом красивом тосте. Коленька только постанывал. Ему видимо снилась дева Мария. Уже рассовали по мешкам и растворили за дверью знаменитую библиотеку дореволюционных книг, уже выковыряли из кресла коллекцию старинных монет, уже все это растворили в ночной тишине Самары. В квартиру прибывали все новые люди из горской команды. Ацетон давно валялся на полу. Сева рекетер обнимал унитаз и шептал ему ласковые и любовные слова. Горский князь сказал: ‑ Ша, гнусы. Здесь будет мой новый бивуак, а этого, - он указал на то, что лежало как опора для стола, - Еще два стакана водки и ты, ты и ты, - указал он на своих джигитов, ‑ До Волги и в полынью... ‑ Тут всю музыку этого прекрасно сложившегося симфонического оркестра вдруг нарушил скрип провернувшегося во входной двери замка. На пороге стояла команда из Сызрани во главе с двоюродным братом Коленьки Бусыгина, что сейчас служил подставкой для стола. Встреча была коротка и как говорится в ночь ее поезд унес. Операция провалилась, - думал кавказец, вылетая под жестокими ударами кованных сапогов в ночную холодную мглу.

Кто же все-таки унес ”цветник”? Надо разобраться. А в общем плевать, у нас еще адресов десять. Все нормалёк.

<h5> Рекет наизнанку</h5>

Ацетон, Кавказский князь и Вова Жук пили пиво. Хрустела на зубах прошлогодняя вобла, похрюкивала канистра, выпуская очередную порцию в стаканы. Казалось, жизнь прекрасна. И вдруг Кавказский князь стал серьезен, и в чертах его лица чуть заметно проскользнула тень. ‑ Кажется, мне здесь кто-то должен! ‑ тень на лице, оказалось, имеет стоимость, нимного-нимало, сто американских долларов. В комнате наступила тишина. ‑ Так как же мы будем решать со стольником? ‑ Ацетон попытался спрятаться за кружку пива. Он замаскировал туда весь свой двухметровый рост, широкие плечи и огромные ручищи душителя. Кавказец был маленького роста, худ, но свиреп. Выждав паузу, он взвизгнул: ‑ Сука, что молчишь? Я с тобой говорю или нет? Деньги сюда, немедленно! ‑ Ацетон стал белым, как больничный потолок. Он спрятал глаза и нос в кружку с остатками пива, как страус скрывает голову в песок: ‑ Да я это, да я того, да мы с тобой пили три месяца. ‑ Что? Молчать тварь, волосатая. Деньги быстро! ‑ В руке Кавказца появился финач, который медленно приближался к горлу Ацетона. Последний посерел, как действительность. ‑ Да я заплачу, я отдам. ‑ Молчать, ‑ оборвал горец, ‑ значит так, ‑ продолжил он деловито, ‑ сегодня в двадцать ноль-ноль, а вернее в двадцать пятнадцать, ‑ поправился он, взглянув на часы, ‑ Я включаю счетчик. Через неделю два “лимона” в деревянных, через месяц отдашь квартиру, а не то побрею твою престарелую бабушку, напильником, между прочим. ‑ В комнате третьим был Вова Жук. Он весь покрылся потом, даже в самых неподходящих для этого местах и задрожал мелким бесом: ‑ Ребята, ну что вы, что вы, не здесь, не при мне. Какие разборки. Да у нас ещё пиво осталось, ‑ нарочито весело сказал он. ‑ Пиво вылей на свою глупую голову, ‑ сказал Князь, ‑ может волосы отрастут лучше. А ты, Ацетон, ‑ и тут он так заскрежетал зубами, будто тормозил старый бронепоезд на ржавых путях. Так вот, Ацетон, я тебе кулаком вышибу печень, и она вывалится из твоего поганого блудливого рта. ‑ Тут он завис над Ацетоном, как огромный снаряд, которым разбивают старые дома. ‑ Закрой руками лицо, ‑ взвизгнул он, ‑ буду бить жестоко, нос сломаю. ‑ Должник выронил кружку с уже допитым пивом и закрыл лицо руками, сквозь щели между пальцев наблюдая за действиями Кавказского князя. Тот размахнулся, в последний момент остановился и заявил: ‑ Буду бить пяткой. ‑ Он сел на стул, сбросил шлёпанец, снял носок и подготовил большую мозолистую пятку для удара. Вова Жук, чуть живой от этой сцены, залепетал: ‑ Не надо, ребята, давайте жить дружно. ‑ Князь оборвал: ‑ Он мне должен, и он мне заплатит, здесь и сейчас. ‑ Пятка готовилась к удару. Тут Вова Жук вспомнил: ‑ Может, я уплачу часть его долга? ‑ А ты тут причем, Вова, это наши дела, но за сто кусков деревянными я его, пожалуй, бить не буду. ‑ Сошлись на пятидесяти. Жук отсчитал, князь небрежно сунул в карман, допил пиво, встал и резко заявил: ‑ Ну что, ублюдок, пошли. ‑ Ацетон поплелся за ним. На улице было слякотно и ветрено, как всегда по весне в Самаре. ‑ Значит так, должник, дело пошло. Завтра едем на книжный рынок, и все там повторим. Я тебя только для убедительности стукну раз по носу, а ты краску размажешь локтем по щекам, да не забудь ещё думку к животу привязать, может, пинать придется. Люди - жалостливые существа, многие самарского композитора спасти захотят от злого горца, ведь ты у нас талант. Как ты здорово поешь:

“В сиреневом мареве улиц

Уснула Самара моя.

Гудит растревоженный улей,

Былое в себе сохраня”.

Кавказский князь вдруг остановился посередине ночной улицы и крепко задумался. Ацетон стоял рядом и курил. Вдруг князь завизжал: ‑ Нет, нет, нет. Если на земле жил Мендельсон, то тебе здесь не место, хоть ты и талант... А всё-таки жаль, Ацетон, что ты не бабник, я б хлестал тебя на глазах у самарских Дульсиней, и они “лимоны” отваливали бы. Ну да ничего, будем работать с этим материалом.

<h5> Вкусно!</h5>

Есть слова, которые режут, как бритва, и колют, как иглы, бьют, как молоты, поднимают людей в атаку или заставляют упасть лицом вниз. Митька Ацетон тоже знал одно слово. И те счастливчики, которые слышали его, запоминали на всю жизнь. Нет, не само слово, не смысл его, а эту удивительную, просто потрясающую интонацию, буквально симфонию в одном слове.

Впервые услышали это слово так. На Панской Ацетона угостили бананом, обычным латино-американским плодом, слегка зеленоватым и довольно неказистым. Митька как-то по особенному взял его в левую руку, а правой ноготками чуть отдернул кожицу. Выглянула ослепительно-белая начинка, буквально переливавшаяся на солнце, испуская удивительный аромат. Митька закрыл глаза, открыл рот, вытянул губы в трубочку и ввел туда плоть банана. Он сделал несколько сосательных движений и сказал: ‑ Вкусно! ‑ Не просто сказал, а протянул с истомой: ‑ Вк-с-с-но-о-о! ‑ и тяжело задышал. Все, кто видел и слышал, были потрясены, такого гурмана они ещё не видели. Если бы поблизости оказался директор ресторана, то он наверняка пригласил бы Митьку шеф-поваром дегустировать лучшие блюда. Но, увы! Директоров рядом не оказалось. Зато среди Ацетоновских друзей распространилось мнение, что у Митьки изысканный вкус. Многие хотели снова услышать это протяжное, зовущее и манящее “Вкусно”. Его приглашали на званые обеды, угощали деликатесами и бутербродами с черной икрой, креветками, лангустами и огромными колючими ананасами. Митя всё это поедал, обильно запивая то “Смирновкой”, то “Абсолютом”. Но слово “Вкусно!”, увы, никто не слышал. Пробовали ему давать и бананы, он брезгливо отказывался, мол, с них можно в обезьяну превратиться и налегал на какой-нибудь портвейн. Многие уж подумали, что тот банан, что с Панской, был особенным и только Митькино тонкое восприятие выделило его среди других. ‑ А что, такое случается, ‑ говорили бывалые сладкоежки.

И вот однажды во время очередной пирушки все услышали из соседней комнаты это восхитительное и неподражаемое слово “Вкусно!”. За столом стало тихо. Только тут заметили, что Ацетона нет, вроде только что пил, ел и ‑ нет. Вместе с ним исчез хозяин с таким красивым именем Борух, да и сам он был под стать своему имени. Огромный, как глыба, с ручищами, будто вырезанными из неотесанного камня, он тоже, кстати, исчез. А гости сидели тихо и слышали снова: ‑ Вкусно! А-ай! ‑ Все тихо поднялись и вошли в соседнюю комнату. Их встретил полумрак бархатных занавесок, а посередине огромная кровать, прямо как Куликово поле, на которой шевелилась какая-то куча-мала, накрытая широким пледом. Из-под пледа высовывались то руки, то ноги, голые и откровенные. Из-под накидки раздавалось щемящее “Вкусно!”, чмоканье и чавканье.