Литературная
мастерская

Завтрак — самое важное время

Вот это да, вот это Олег Юрьевич понимает - так и должен выглядеть стол, накрытый к воскресному завтраку.

Кофе заварен, от его запаха у Олега Юрьевича немного щекотно в носу и в районе затылка.

Молоко подогрето, налито в белый фарфоровый молочник, купленный специально для воскресений. Сыр и ветчина, яйца, много хлеба. Гречневая каша побулькивает в кастрюле. Творог и кексы. В том, что касается завтрака, Олег Юрьевич — тот еще транжира. Он просто не любит завтракать небрежно. Да, еды на столе, наверное, слишком много для одного некрупного человека, но Олегу Юрьевичу совсем не стыдно. Воскресный завтрак — самая важная часть недели, это время созерцания и медитации.

Про «созерцание» и «медитацию» Олег Юрьевич узнал во второй половине жизни, сравнительно недавно, но в отличие от многих слов, которые ему в принципе доводилось слышать, эти два приятны уху.

«Дзынь-дзынь», - звонит невидимый телефон; он всегда звонит не вовремя и влезает в медитацию.

«...От тебя неприятно пахнет, отвернись. И пожалуйста, не надо, просто не надо трогать меня во сне. Мне это неприятно. Нет, так тоже пахнет просто ужасно, какую дрянь ты пьешь, иди спать на диван. Уходи, уходи давай».

Олег Юрьевич снимает скорлупу с одного яйца, потом с другого. Для скорлупы припасено специальное блюдце, которое однажды полетело в стену, но уцелело. Одно яйцо он сжует целиком, посыпав солью. Второе разрежет на несколько частей, потом положит на хлеб с маслом и неторопливо съест.

Олег Юрьевич прислушивается. Дзынь-дзынь-дзынь.

«У вас, Олег, способности. Вам главное — здесь не засидеться. И не отвлекаться. Хоть призрачная надежда появится на отъезд, хоть самая маленькая: бросайте все — и подальше. Я вам это говорю, как состоявшийся неудачник... Слово «эмиграция» вам не нравится? А слово «говно жрать» вам нравится?»

Скушав яйца, он идет на кухню и моет руки с мылом. Как бы отмечает завершение первой части завтрака. Последние десять лет он очень тщательно следит за опрятностью рук: ногти подстрижены, и ладони мягкие, как у барина. Жена успела застать его новую привычку. Но к тому времени Олег Юрьевич дотрагивался до нее только, когда она была в одежде или пряталась под одеялом.

Дзынь, как больно, до сих пор больно, дзы-ы-ынь.

«В филармонии третий концерт шестого абонемента. Сходим? Я не знаю, что такое третий концерт... Прости, душа моя, понятия не имею. Может, скрипки? Сходим, а? Нам надо развеяться. Тебе нужно иногда гулять. Кровать никуда не убежит. Тебе надо почистить перышки, знаешь. Ты будешь красивой, и я буду рядом с тобой. Ладошка к ладошке. Будем слушать эти скрипки... да хоть контрабасы... за руки держаться».

Из тостера выскакивает поджаренный хлеб — настало время бутербродов. Олег Юрьевич думает о том, что тостер давно нужно почистить, выгрести оттуда пригоревшие крошки и смазать пружинки. Пожалуй, этим он и займется после завтрака. Пока же Олег Юрьевич хрустит бутербродами с сыром, разбрасывая вокруг себя хлебные ошметки, и представляет, каким чистеньким скоро станет его тостер. У него нынче не так много срочных дел... Он шуршит газетой, где публикуется телепрограмма.

- Сказали, что будут скучать. Что такого преданного работника не найти. Я подумал — может, не напрасно всё. Наши женщины даже сочинили про меня песню. Какой я хороший, добрый и милый. Где бы еще про меня песню сочинили?

- Конечно, они же с тобой не живут.

- Ну зачем ты так...

- Ни за чем. Констатирую факт. Какую бы песню мне спеть, чтобы ты полы помыл?

- Господи-ты-боже-мой.

- Ты, кажется, атеист.

- А ты неблагодарная.

- Что ты бубнишь, не слышу?

- Ничего.

- А в коробке что?

- Подарок. Они, знаешь, решили, что я заслуживаю подарка. Это тостер. Чтобы хлеб жарить.

- И батон можно жарить?

- Можно.

- Ну ладно, пусть остается. Будем, как аристократы в изгнании.

- Это еще почему?

- Батареи текут, зато тостер есть.

За подгоревшие крошки жена бы его отчитывала еще несколько дней. Крошка, упавшая на пол, увеличилась бы до размеров планеты. Это ничтожное происшествие — в буквальном смысле выкинуть и забыть — превратилось бы в Самое Важное Событие На Земле. А то Олег Юрьевич не помнит сценария.

Сначала она просто смотрела, нечеловечески спокойным взглядом. Олег Юрьевич в такие моменты едва сдерживался: ему хотелось броситься на колени и извиняться - за всё, что угодно, лишь бы жена перестала так смотреть, так издеваться... Вместо того он прикрикивал, защищаясь из последних сил: «Эй, жена, не смей так смотреть. От меня сейчас останется пепел». Потом она причитала. О том, как Олег Юрьевич рассыпал крошки; о том, какой он невнимательный, безразличный, для всех хороший, а для нее чужой. Она бы вспомнила все прегрешения мужа, кроме тех, что ей были неизвестны. Она бы даже полила слезы по своей неудавшейся, бездетной женской судьбе. Она бы не обвиняла никого конкретно, но Олег Юрьевич и так прекрасно знал, кто причина всех бед супруги - этот беспомощный кретин, который сидел прямо напротив нее и выдергивал волоски из бровей.

Олег Юрьевич ест гречневую кашу и с наслаждением чавкает. У него свой рецепт гречневой каши с молоком: если добавить в нее молока чуть меньше, чем рекомендуют, получится самое что надо. Такая вздутенькая и рассыпчатая кашка... Конечно, Олег Юрьевич уже наелся. Пожалуй, бутербродов было с лишком. Олег Юрьевич не в силах прервать завтрак на полуслове — он заваривает свежий кофе. Уже какой год он пытается сделать правильный кофе с гущей, сваренный на огне, но по вкусу напоминающий кофе на песке. Никак! Не получается! То сорт не тот, то гуща жидкая...

Давным-давно, когда они с женой друг о друге больше мечтали, чем знали, и были безмятежны, они пили такой кофе в кафетерии со стеклянной крышей. В другом городе, в нарядных одеждах.

На лестничной площадке то и дело хлопают двери. Никакого у людей уважения к воскресенью. Из соседской квартиры слышны крики: женщина раздраженно выкрикивает мужское имя, мужчина — женское. Скоро четыре года, как Олег Юрьевич никого не раздражает.

У жены, конечно, было имя - «Светлана», до странности хлипкое имя, при ее-то мощи. Олега Юрьевича страшно забавляло, когда  суетливая подружка кликала супругу, как какую-то продавщицу, - «Светиком». После смерти «Светика» он называл ее, вслух или про себя, только женой. Определенно и однозначно: жены не стало, жены нет.

Сегодня кофе очень крепкий. Если бы Олег Юрьевич знал, что такое итальянский эспрессо, он бы мог сказать: «Я сварил эспрессо в турке». От первого глотка он даже морщится. Слышит, как непривычно часто бьется его сердце; а ведь врачи говорят, что сердце у него работает в «разумном экономном режиме».

Жена готовила на завтрак исключительно овсяную кашу - так она демонстрировала Олегу Юрьевичу их бедность. «Ешь геркулес!», - говорила она, выдерживая между словами специальную паузу, чтобы Олегу Юрьевичу стало еще чуть-чуть хуже.

По молодости Олег Юрьевич собирался совершить открытие в области клеточного строения. Многие собираются, но у него действительно были шансы. Одно время он ходил совсем как помешанный. Рассказывал о своей теории, кому ни попадя: даже у пивных ларьков рассказывал.

«Если я сдам твои книги на макулатуру, то получу больше денег, чем ты со своего бредового открытия», - напутствовала жена.

Однажды появилась та самая маленькая надежда уехать, но Олег Юрьевич ее спокойненько профукал. Медлил, думал о стариках-родителях, лирично оглядывал свой скромный кабинет в институте, заранее скучая. Ему мерещились перешептывания за спиной: «Предатель, предатель...». Не мог решиться. А жена почему-то в это дело не вникала. Ей всего-то нужно было - сказать свое решительное «Едем!», и он бы поддался. Конечно, поддался бы.

Когда стало ясно, что институт — его первый и последний дом, ровно накануне почетного юбилея Олега Юрьевича, жена демонстративно и радостно вынесла книги на заветную помойку. И Олег Юрьевич в первый раз за все их случайное знакомство обиделся по-настоящему.

В магнитофоне, прерываясь и шипя, играет музыка из старого французского фильма. У Олега Юрьевича сохранился кассетный магнитофон — рарирет, антиквариат. Мечта помойки, сказала бы жена. Олег Юрьевич балдеет от своего магнитофона. Когда шипения становится больше, чем лиричных проигрышей, Олег Юрьевич садится рядом, склоняет голову и слушает, допевая те слова, которые насовсем стерлись.

Пустая тарелка, пустая чашка, пустой кофейник, скорлупа, маленький кусочек масла. На то, чтобы доесть масло, у Олега Юрьевича уже нет сил. Как ни старается он продлить свое любимое время, завтрак подходит к концу.

Юбилей Олега Юрьевича отмечали в ресторане, институт расстарался. Было приятно: коллеги неплохо к нему относились. По-своему заботились. Зато жена на юбилейном ужине страшно напилась. Вдруг, вдрызг, в хлам. Нажралась. Юбку задирала и хохотала. Тушь размазала, обнимала незнакомых людей, кричала, плясала, позор... Олег Юрьевич бурел от стыда. Ему казалось, что коллеги на него смотрят печально, с сочувствием. И чтобы как-то оправдать их сочувствие, он шепнул кому-то из соседей: «Всю жизнь она мне испортила, всю жизнь». К ночи жена протрезвела и была непривычно тихой. Случай забылся, и они еще сколько-то лет прожили, больше в болезни, чем в здравии.

Воскресенье перевалило за полдень. Олег Юрьевич выходит из дому, чтобы купить свежую программу телепередач и немного выдохнуть. Сердце по-прежнему прыгает от домашнего эспрессо. Олег Юрьевич пролистывает свежую газету и медленно прогуливается. На улице сегодня холодно. Он видит, как у подъезда старого породистого дома молодой мужчина, вытянув шею, ругает женщину, да какое — девочку совсем. А у нее пятно на пальто и красные пальцы. Шея резко протягивает ей клетчатую надутую, заклеенную скотчем, сумку, но девочка медлит. Тогда мужчина негромко и злобно говорит: «Мне такая дура не нужна. Дура, которая меня позорит. Иди отсюда, иди». Олег Юрьевич подходит к мужчине и бьет его кулаком по лицу.

Мужик кричит вслед что-то обычное. С дуба рухнул... Урою... Больной, что ли... В дурку тебя надо... Дебил-старик... В общем, ничего нового он Олегу Юрьевичу не сообщает.

Олег Юрьевич до хруста сжимает газету в руке и продолжает неторопливый путь.