Сочинение
года.
Проза

Ну и что с того, что когда-то я мечтала стать цирковым эквилибристом, и что до сих пор я иногда, в мыслях, по-прежнему эквилибрист, кручу сальто в воздухе и нараспев произношу само слово - «эквилибрист». А на самом деле, не в мыслях, я рисую открытки. Ну и что с того?

Открытки я делаю к праздникам и под настроения — чтобы день становился не совсем обычным и чтоб у того, кто смотрит на открытку, приятно зашевелилось внутри. Говорят, у меня хорошее воображение, хорошо получается. На обороте моих открыток так и сказано: автор студии Smile Card.

Кто-то мне однажды сказал: «Не работа у тебя, Катерина, а песня детства в жопе». Я тогда подумала: ну и ладно. Хотя вот у нас в студии есть человек, мужчина, который одновременно носит волосы до плеч, колечко в носу и темно-серый, отглаженный костюм. А он взрослый или тоже с песней?

Сейчас я возвращаюсь с конференции по полиграфии — куда уже серьезнее. Провела три часа в самолете, полтора впереди; сколько-то раз нажимала на кнопку «Большой эспрессо» кофейного автомата; дважды поменяла рваные колготки на целые. Совершила еще какие-то действия, сейчас уже и не вспомнить точно, от которых точно замолчит любая песня.

Интересно, что бы я сейчас делала, будь я эквилибристом?.... Мда, усталость подсовывает странные мысли. Я ведь прекрасно знаю: детские фантазии тают, и в этом нет ничего особенного. Зато что-то другое выживает, и потом это «другое» окружающие люди называют «сведениями» о тебе. Мое неслучившееся цирковое сальто — все равно что сгусток мокрого недоразмешенного сахара на дне стаканчика из автомата. Если не получается слизнуть — просто забудь.

Рядом сидит женщина. Она боится летать и просит развлечь ее болтовней. Точнее, она болтает сама, а я вынуждена ее слушать. Я бы подарила ей открытку, где есть природный простор и какая-нибудь смелая птица (например, ворона), балансирующая на верхушке дерева. Женщина сидит, скрутив ноги лианой, а ключицы выставив вперед. Если нарисовать человека в такой позе, скажут, что художник не знает анатомию. Я рисовала.

Выглядит моложаво, стройно. Причесана. Возраст выдает дымка на глазах, такая зрачковая отстраненность, будто бы человек заранее знает, кто вы и что вы ем скажете. Соседка, если по правде, мало что знает — она страшно испугана. Она смотрит на меня, как пожившая, как мать — на не мать, а сама не может понять, почему ее дети (дети — сын и невестка) так далеко уехали, на другой континент, если вроде бы ее любят.

«Работа, конечно, работа, да, важна», - говорит женщина, задумчиво разглядывая ладони, лишь бы не смотреть в иллюминатор.

«Закройте посильнее, солнце слепит», - просит.

У нее ученые дети, пригодились на другом континенте. Там жизнь «тяжелая, но достойные условия. С их-то мозгами». Она навещает их регулярно, дважды в год, и вот сейчас как раз летит из гостей.

«А вы как, состоялись по жизни?», - вот так прямо и режет.

А я как — рисую открытки. Открытки всем нужны — получается, что на любом континенте. Буду, если захочу, сидеть на берегу океана и делать свое дело. Буду, наверное, даже опаздывать со сдачей картинок: созерцание океана ведь дело неторопливое.

Вот как: не думала, не мечтала — обскакала тех, кто со специальными мозгами. Мне любой континент сгодится.

Самолет попал в облачнось и затрясся. Смотрю по сторонам: у людей стали смешные, испуганные лица. Я стараюсь запоминать такие выражения, чтобы потом использовать их в шутливых открытках (огромный тираж!). Моя женщина закашлялась и жалобно попросила у стюардессы воды. Чтобы скрыть страх — стала капризничать, известный дамский прием.

«Так вот, я тоже в свое время по работе с ума сходила», - она вдруг вспоминает, что еще не все рассказала.

История такая, что моя женщина, трудяга в анамнезе, к работе бегала, как к любовникам не все бегают. «Иришенька, тебя семья не забыла?», - так ей говорили, пока она важные дела делала. Двадцать лет, тридцать лет, тридцать пять... Каждый месяц труда подшивался в архив. Все ждали, и она ждала, что однажды дело будет сделано окончательно. И тут уж наступит счастье для всех. Но однажды, через тридцать шесть лет, сгорел весь архив. То ли пожарные медленно ехали, то ли горело быстро.

«Как они могли допустить?» - этого она тоже понять не может. Все те годы — Иришенька для всех. А теперь - «ни для кого Иришенька». Кто ж знал, что так кончится.

Господи, избавь меня от долгой памяти. Избавь меня от привязанности к вещам, месту, чаю с печеньем, к фотографии в кошельке, к шрифтам, графическим шаблонам, фантазиям, правилам, мнениям, инструментам, к дороге одной-единственной...

«Знала бы наперед — не стала бы так тратиться, силы отдавать», - говорит женщина.

Клянусь, эту фразу я уже слышала. От кого же?...

Когда детские мечты рассыпаются в сухие крошки — ничего особенного. Эквилибрист из меня не вышел, да и не мог выйти: циркачи — они другие, чисто по энергетике, не такие, как я.

Пилот (интересно, он и в детских фантазиях был пилотом?) объявляет о скором прибытии.

«Я ему говорю: навестишь бабулю — она тебя в деревню свозит, - рассказывает моя женщина, обмахиваясь журналом, - А он глазами хлопает. Не знает, что такое деревня».

О чем это она? Ах да, внук. Родом с другого континента, все больше чужая речь, и книжки не помогают. Даже слово «бабушка» внук произносит как-то непривычно для уха бабушки.

«Ласкаю его, ласкаю — барбосик, говорю, птенчик, милёныш, кузнечик мой, - а он не понимает. Слов таких не знает. Но я все равно ласкаю, пусть слушает, пусть запоминает. Надо. Вдруг что потом прорастет? Надо говорить. Чтоб вместо конфет слова такие».

Любящие люди все одинаковы: ткут ковер из слов, разноцветный и большой, чтобы любимым на всю жизнь хватило. И чтоб их любимые ступали по нему хоть босиком, и им было мягко супать. Хорошо бы подарить женщине открытку, на которой будет написано ее настоящее имя — Иришенька. Маленький такой мягкий коврик.

Когда сын моей женщины был еще обычным младенцем, она села в поезд, который шел через всю страну, по зиме и по лету одновременно. И поехала, к неявному, но уже ощущаемому важному делу. Она ехала в новую жизнь, куда ее звали — звали так, что не откажешься.

«Сын переболел ветрянкой, пока мы ехали, - говорит она и недовольно оборачивается на кричащего сзади младенца, - Не пикнул».

И вот зачем же молодой моей женщине, тогда совершенно точно смелой вороне, качающейся на верхушке дерева, надо было садиться в тот поезд? Вот что хочется мне знать. И куда летят все эти люди, мне хочется знать: эти костюмы, накладные волосы, орущие младенцы, тонкие каблуки, очки в тяжелой оправе... Известно же: самые счастливые, долго живущие люди сидят на одном месте и не дергаются. Их мир — несколько километров. Их жизнь — вся жизнь! - умещается в одну картинку, если это, например, картинка-фотография. Дом, лицо, небо, дерево. Посторонний зритель, конечно, подумает, что многое спрятано за кадром, но это уже его дело.

С моими открытками похожая история: картинкой абсолютно все сказано. Но оборот все равно оставляют чистым, белым, чтобы человек мог дописать, какие хочется, закорючки-смыслы, какие угодно баюкающие буквы.