Классный журнал

Николай
Фохт

Одиссей. Ευαγγέλιο

ἐπιγρᾰφή

— Все уже было, было.

— Да все уже было,
было — исходим из этого.

πρόλογος

Все намного хуже: эта бессонница нам только снится.

Мы-то всплескиваем руками, сокрушенно трем глаза, машем удрученно головой — не заснуть никак. После душного дня, посреди безвоздушной ночи. Досматриваем последние серии, читаем отставшие сообщения, случайные строфы; считаем корабли, слушаем плеск вымышленной, виртуальной воды. Мы, вожделеющие спасительный сон, забыли, что спим уже давно, что нечего нам бояться, мы и так вдали от дивных берегов и смертельных скал.
 

Мы в своих космических, вселенских постелях промахнулись мимо своего времени, проспали высадку на своей планиде, прошли по касательной. Упиваясь прекрасными снами, реалистичными и обнадеживающими, впали в старое, давно угасшее время. И можем только наблюдать за ним, не участвовать.

Вот так, впадая в античность, обнаруживаешь, что все тут играет новыми красками. Пролетая над полем битвы, видишь уже не блеск доспехов, не доблесть героев, не на пышнославные эпитеты всевидящего старца обращаешь внимание — нет. Вот меч вспорол нижнюю утробу, вот под стенами города и на песке у моря гниют трупы воинов, которых не решается забрать ни та, ни эта сторона. Да и зачем — вои-ны обнажены, трофеи собраны, нет сил преодолеть слабость от глубоких язв, чтобы сделать все если не по-человечески, то хотя бы так, как боги требуют. Ахилл надругался над телом Гектора, Одиссей выбрал не спасти честь убитого соратника, а погубить побольше врагов. Господи, как же это знакомо теперь, как же пугающе близко, почему раньше видели другое — торжественное, велеречивое, восторженное? Мы так близко подо-шли к началу времен, что шагу сделать невозможно, руку протянуть страшно, нельзя проснуться.

Оттого и бессонница.

Вот правда, берешь в руки самое далекое, что только можно почитать, и оказываешься опять в бездарном, бесцельном, жестоком сегодня. Как вообще в голову приходило иронизировать над слишком поэтичными, пафосными батальными описаниями «Илиады» или над «детскостью» приключений Одиссея? Эта надменность читателей мирного времени, это полное непонимание ежесекундной близости катастрофы. Теперь знаешь, что «Илиада» — не батальное полотно, «Одиссея» — не путевые заметки и приключения. Герои деформируются и не стяжают славу, а просто умирают один за другим. Слава эта, по-двиги — в устах сказителя. Правдивые и бесстрастные, как слезы вопленицы на погребальном обряде.

Странствия Одиссея — не путешест-вие никакое. Наказание невозможностью вернуться домой. Я уж не знаю, как богам удалось привить циничному, расчетливому, безжалостному Одиссею любовь к плоской, родной Итаке — но это тоже своеобразное наказание для Одиссея. Для ключевого участника гомеровских событий.

Даже в рамках двухчастного эпоса он главный. Точнее, все признают, что он — мозг, спасительный инстинкт войны, а после — человек с непростой, но интересной судьбой. Ну кто бы еще умудрился попасть в такие передряги? Вот именно. Он ведь не только хитрый боец илионской осады — он мученик, страдатель. Во всяком случае, сам он себя считает несправедливо наказанным. А может, не задумывается даже — справедливо-несправедливо: наказание есть, страдания есть — ну вот. Одиссей предтеча сложного героя. В литературном смысле, да и в обычном, житейском. Ему постоянно то хватает ума, то не хватает, то достает смелости, то страх напрочь убивает способность мыслить рационально. Он все время покоряется судьбе, чтобы внезапно вынырнуть из безнадежных обстоятельств. Он, Улисс, опередил свое время века на полтора; мерцает маяком, виден поверх любых вершин даже из нашей терминальной современности. Он охмурил, обаял, восхитил поколения читателей и писателей — вот к этому я веду. Одиссей — одна из точек сборки, сильное место, начало очень многих начал. Он многовековой инфлюенсер на все: на литературу, на жизнь, на смерть, на устройство нашей земной вселенной. А это значит, повлияв на инфлюенсера, можно многое исправить. Может быть, эти изменения будут неочевидными, прозрачно-тонкими, размытыми и во времени, но они точно будут.

Да, я постановил спасти Одиссея, помочь многоумному Улиссу.

ἔπος

Разумеется, слышен уже выкрик с места: да ладно, с ним-то что не так? Происхождение, как и положено, божественное, судьба героическая, жизнь насыщена событиями — всем бы такое. Можно только ухудшить, если вмешаться. Ну и еще раз: герой положительный, пример хороший, образ воодушевляющий. Я тоже так думал. Думал, но все-таки не переставал этот зуд сблизиться с героем и кое-что все-таки подправить.

Даже в рамках гомеровского эпоса Одиссей мог бы вести себя ответственней, я бы даже сказал, эффективнее. Вот самое начало путешествия (это когда Одиссей с командой решил плыть домой своим маршрутом). Везде первым приключением значится визит к лотофагам, где отдельные бойцы вкусили лотоса, впали в эйфорию и не захотели возвращаться домой. На самом же деле перед этим Одиссеево войско напало на ни в чем не повинных киконов, перебило кучу народа, разграбило город Исмар, угнало женщин. Ну да, какое это приключение, для Одиссея обычное дело — так вдруг выходит. Он, конечно, хороший, предложил быстро смыться, но глупые соратники не послушали. И поплатились — киконы дали сдачи. Честно говоря, это тоже странно: что же ты, не командир своим людям, не эффективный менеджер? Похоже на подтасовку: о событиях мы знаем со слов Одиссея, это он пересказывает аудитории прекраснодушного и миролюбивого Алкиноя свои деяния — и приукрашивает свою роль, разумеется. Да еще там, на праздничном обеде, присутствует певец Демодок — который, разумеется, все запомнит и споет кому надо и как надо. В общем, зачем этот набег, мало разве награблено в Трое? Не отошли от «опьянения в бою», автоматически продолжали бесчинствовать — под руководством нашего героя.

Или вот Полифем, циклоп. Зачем к нему цепляться? Ну хорошо, из любопытства заглянули к великанам, увидели, что они заняты мирным делом: пасут овец, варят сыр, который и едят. Что, кстати, ставит под сомнение рассказ Улисса про съеденных товарищей — циклоп, скорее всего, мяса-то мало ел, баранов своих он очень любил. Ну можно было не провоцировать хозяина, не обесценивать его обоснованное равнодушие к культу смертных (Полифем ведь Посейдонов сын). То, что Одиссей счел его диким, — оценочное, высокомерное суждение. Мирно можно было выйти из ситуации, а не выкалывать глаз.
 

И в финале — с какой стати так жестоко убивать не только женихов Пенелопы, но и рабынь и слуг, которым пришлось прислуживать претендентам на руку жены Одиссея? Дикая, иррациональная кровожадность, да еще сына вмешал. Во-первых, женихи в целом имели право свататься: Итаке нужен был король, пока не подрастет наследник Одиссея Телемах. И так царство двадцать лет без руководителя, сколько можно терпеть? То, что они вели себя некорректно и опус-тошали запасы, превратили дворец в вертеп, — так Пенелопа сама водила за нос представителей, кстати, самых почетных семей округи. Тайно расплетала саван, например. Это подлог, если объективно взглянуть. Во-вторых, когда Одиссей объявился, чтобы устроить кровавую баню, женихи сразу предложили возместить весь материальный ущерб от затянувшейся пирушки. Ну правда, чем женихи оскорбили семью героя? Никто же не знал, что он жив. Один из апокрифов Одиссеева жития даже содержит наставление Пенелопе от царя Итаки перед отплытием в Трою: если не вернусь, выходи замуж. Главное — создать условия для своевременного восшествия на престол Телемаха. Беспричинная, совершенно нечеловеческая жестокость это ваше избиение женихов.

Это пара примеров в рамках рассмат-риваемого эпоса.

Если взглянуть шире на биографию Одиссея, обаятельный хитрец и вовсе почти сойдет на нет и превратится в незаурядного тирана.

Вот даже происхождение. По одной из версий, кроме богов в роду у Улисса был Сизиф (который не то изнасиловал мать Одиссея Антиклею до ее свадьбы с Лаэртом, не то был официально на ней женат — до союза с Лаэртом). От Сизифа, предположительно, эта хитрость, изворотливость и даже вероломство. Кстати, от него же Одиссей, получается, наследовал возвращение из царства мертвых. Как мы помним, это одно из приключений Одиссея, которым он указал путь и Вергилию, и Данте, и многим другим. Сизиф тоже оказался у Аида, но сбежал оттуда, перехитрил всех. И даже пожил несколько лет сверх отпущенного. В общем, было в кого вырасти хитрым.

Конечно, все подмечают странность восшествия Одиссея на престол. Его отец, Лаэрт, был еще крепким стариком (а вообще-то просто крепким мужчиной), чтобы просто так отдать власть сыну. Он прожил как минимум двадцать лет после отбытия сына по военным делам — жил, правда, на отшибе, в бедности (вообще непонятно почему — рядом дворец, невестка, которая вспомнила о свекре только ради обмана, мол, сотку ему погребальное покрывало, а то помрет, а покрывала нет; ну и распускала дневную норму, так что подарка Лаэрту и от Пенелопы не дождаться). Эта странная сцена после расправы над женихами. Одиссей приезжает к отцу, находит его, скажем честно, в плачевном состоянии (если не по Гомеру, а по-житейски, отец не узнает сына, двадцать лет разлуки не отговорка — скорее всего, он в деменции, ну или в состоянии, близком к ней). А Одиссей вместо того, чтобы броситься старику на шею, троллит Лаэрта, смакует и скудность его быта, и то, что тот не распознал сына. Потом, конечно, называется и разрешает себя обнять. По-скотски себя ведет, как ни крути. Может быть, Гомеру понадобился такой контраст, чтобы сцена воссоединения была драматичнее, но все равно — этот эпизод отклеивается от стилистики «Одиссеи», от приемов, которыми оперирует Гомер. Странно.

Еще про Одиссея. Он, как известно, придумал способ безболезненно и без скандала выдать Елену Прекрасную за Менелая (чтобы другие претенденты — их было около четырех десятков, включая самого Одиссея, — не передрались между собой, да и с отцом Елены Тиндареем). Предложено было подписать договор: женихи признают выбор Елены и, кроме того, придут на помощь избраннику, если того постигнет беда. За хорошую юридическую поддержку Одиссей получил в жены кузину Елены Пенелопу. Самое интересное, когда беда действительно пришла, Елену похитил Парис и Менелай стал собирать коалицию, именно Одиссей попытался откосить — ну, другого слова и не выберешь. Он прикинулся сумасшедшим (вообще, о чем думал, как бы он потом правил страной и общался с соседями?), взялся пахать на воле и осле, а поле засевал солью. Разоблачил хитреца Паламед — подложил под плуг свежерожденного сына Одиссея Телемаха. Тот, конечно, убивать первенца не стал (хотя, кстати, запросто мог — ему же напророчили, что примет он смерть именно от сына своего), трюк раскусили, пришлось идти на войну. И да, Паламеда за этот финт да еще за то, что эвбейский царевич был, судя по всему, умнее Одиссея и к его советам в какой-то момент предводители войска Агамемнон и Менелай стали больше прислушиваться, — за все это наш герой убил его. Есть разные версии, как он это сделал, но не вызывает сомнений, что именно действия Одиссея стали главной причиной гибели одного из героев Троянской войны. Жаль Паламеда: он хоть и первым откликнулся на боевой клич Менелая, но был самым миролюбивым из героев и искал всегда конструктивный выход из пиковых ситуаций.
 

Да и вообще, Одиссей легко подставлял и предавал не просто друзей, а соратников. Вот история с похищением статуэтки своей покровительницы Афины Паллады — это надо было сделать, так боги велели. Получилось у Диомеда — главного, наверное, головореза ахейцев. Одиссей решил убить Диомеда, чтобы приписать славу себе, — но Диомед раскрыл замысел и спасся.

Еще пара штрихов к немотивированной жестокости нашего путешественника. Это ведь именно он обманул мать Ифигении, дочери Агамемнона (ну, с ним вообще все ясно), чтобы заполучить Ифигению и принести ее жертву — ради попутного ветра. Это он после победы над троянцами предложил убить малолетнего Астинакса, сына Гектора, — и сам сбросил его с городской стены. Это ему в рабыни досталась Гекуба, жена царя Трои Приама и мать Гектора и Париса, — она умерла от такого унижения.

Кто-то, разумеется, воскликнет: да ладно! Время такое было, герои соответствующие, культ войны, жестокости, да и боги во всем виноваты. Да нет.

Одно из лучших, на мой взгляд, мест в «Одиссее» — описание феакийского быта, уклада жизни подданных владыки Алкиноя. Феакийцы, как известно, не воевали, армии у них не было — они были любезны богам своим мирным промыслом — мореходством, соответственно, широкой торговлей. Так вот, мы видим картины мирной жизни обитателей Схерии и дизайн дворца Алкиноя глазами Одиссея: он потрясен.

Шел Одиссей и дивился на пристани их с кораблями

И на просторные площади их, на высокие стены,

Крепким везде частоколом снабженные, — диво для взоров!..

Остановившися, долго стоял он, охвачен волненьем, —

Так был сиянием ярким подобен луне или солнцу

Дом высокий царя Алкиноя, отважного духом.

Стены из меди блестящей тянулись и справа и слева

Внутрь от порога. А сверху карниз пробегал темно-синий…

Сад у ворот вне двора простирался огромный, в четыре

Гия пространством; со всех он сторон огражден был забором.

Множество в этом саду деревьев росло плодоносных —

Груш, гранатных деревьев, с плодами блестящими яблонь,

Сладкие фиги дающих смоковниц и маслин роскошных.

Будь то зима или лето, всегда там плоды на деревьях;

Груша за грушей там зреет, за яблоком — яблоко, смоква

Следом за смоквой, за гроздьями вслед поспевают другие.

Дальше, за садом, насажен там был виноградник богатый.

В части одной на открытой для солнца и ровной площадке

Гроздья сушились, а в части другой виноград собирали.

Там уж давили его, там едва только он наливался,

Сбросивши цвет, а уж там начинал и темнеть из-под низу.

Вслед за последней грядой виноградной тянулись рядами

Там огородные грядки со всякою овощью пышной.

Два там источника было. Один растекался по саду,

Весь орошая его, а другой ко дворцу устремлялся

Из-под порога двора. Там граждане черпали воду.

Так изобильно богами был дом одарен Алкиноев.

Долго на месте стоял Одиссей в изумленьи великом…

Гармония и достаток, изобилие. Не надо убивать, вторгаться, осаждать, мстить, подличать — просто сосредоточиться на каком-то полезном, хорошем, прибыльном деле. И самое главное, это приветствуется богами. Строй свой дом, поднимай экономику, сделай людей счастливыми — остальное приложится. Ну уж точно не надо феакам грабить чужие дома, искать счастье на чужой территории. Снова слышится вопрос: ну и не прожили бы такие в реальной жизни ни дня, захватили бы соседи завистливые, разграбили и уничтожили цивилизацию за пять дней. Думаю, не все так просто. Во-первых, боги — они даже помыслить не дают никому напасть на мирный остров. Во-вторых, исходя из того, что суда феаков ходили по морю без карт, на какой-то сверхъестественной скорости, подозреваю, что это была высокотехнологичная цивилизация. Может быть, не было армии в привычном понимании — сверхоружие, дроны, электромагнитные стены. Может быть, их защищали наемные вооруженные силы. Главное — у них полное счастье. Одиссей позавидовал Алкиною. Мол, вот она, альтернатива, которую предлагает Кронион, да и Афина Паллада, скорее всего. А может быть, и не позавидовал. Может, наоборот, решил однажды вернуться и разбомбить здесь все к чертовой матери.

Потому что вот такой он герой, этот Одиссей.

Короче говоря, сложная задача. Герой, с одной стороны, сильный, притягательный, перспективный. Повлиял на умы. Но таким ли уж позитивным, благим было это влияние — исходя из всех подробностей личности, деталей его поведения? Есть гипотеза, что это влияние могло быть совершенно иным. Скажем, Одиссей-миротворец — красноречия у него точно не отнять. Может быть, его миротворческая миссия в Илионе провалилась, потому что подспудно он хотел войны? Может быть, если (хотя бы в рамках Гомеровой дилогии) подправить миф, текст, слог, он изменится. Подружится с Паламедом — и деревянного коня не потребуется, и на киконов не придется нападать, калечить Полифема отпадет охота; Сциллу и Харибду можно будет пройти без жертв — построить лодку, на которой гребцы и экипаж будут сидеть под палубой: некого Сцилле хватать. Как? А вот как раз у феаков и проконсультироваться. Не есть говядины Гелиоса, не принимать лотофагских наркотиков. В личную жизнь вмешиваться не будем, пусть сам решает, как себя вести с Киркой и Калипсо (с другой стороны, никаких нимф и не будет, если не обижать цик-лопа, не расстраивать Посейдона). Где это слабое звено, точка силы?

Не один день я ломал голову. Ну потому что изменишь одно — рухнет остальное. Рассыплется и «Илиада» в гениальном изложении Николая Гнедича. Исправишь другое — маршрут Одиссея до Итаки станет правильным, но скучным, не заслуживающим внимания ни певцов, ни внимателей. Мне уже стало казаться, что взвалил я непосильную ношу, что симпатичный и подлый, умный и кровожадный Улисс победит. И захотелось вдруг лечь на песок у моря, раскинуть руки, заглянуть в ночные глаза звезд и просто дождаться ответа.
 

И я сделал так, и лег, и раскинул, и заглянул. И вот что послышалось мне в ответ:

«Не трогай странствия Одиссея — даже те ошибки и жестокости, которые он допустил по дороге, кажутся мне важными. Но надо, чтобы в ходе этого путешествия он усвоил урок. А он его — как мне кажется — не усваивает. Речь о той жуткой расправе, которую он учиняет у себя дома, о том исступлении, в котором он перебивает весь цвет Итаки. Думаю, что можно исправить Одиссея таким образом: пусть это тяжелое странствие научит его милосердию. Пусть он прикончит самого наглого заводилу-жениха, ну, может, еще парочку, но прекратит добивать остальных, когда они сдадутся и попросят о пощаде. Нет, он все-таки эпический герой, а не христианский, а потому мы не будем требовать от него всепрощения. Но в тот момент, когда сопротивление падет, когда ему предложат репарации и проч., и проч., он может (и должен) проявить милосердие — и простить своих врагов. Ибо путешествия и невзгоды не только ожесточили его сердце, но и научили тому, что на одной жестокости и справедливости далеко не уедешь: нужно еще сострадание и готовность прощать».

Уж не знаю, что это было — шум в ушах, сон под утро или имейл, но я поверил. И сразу понял, что делать.

Εξοδ

Я еле его добудился. Одиссей спал на шкурах, почти во дворе. Сени — это сильно сказано: условно огороженное пространство, каменная колонна с полотняным навесом. Хотя сам дворец интересный — такая каменная дача с утопленным, полуподвальным первым этажом. Видно, что рукотворный, но и идеально вписывающийся в ландшафт. Конечно, это все я не сейчас, среди ночи, разглядел. День я наблюдал за объектом, где завтра должны развернуться трагические события. Одиссей и Телемах уже вынесли из гостиной доспехи и оружие гостей под предлогом, что их надо почистить да проветрить. За трапезой Пенелопа (она еще не знает, что нищий, получивший приют в ее доме, — это ее вернувшийся муж) объявит решающее для женихов состязание (натянуть тетиву и прошить одним выстрелом кольца топоров). Кто победит, тот и женится на ней. Никто не сможет даже натянуть тетиву, только замаскированный нищий сделает все легко. Выполнит задание и попутно расстреляет всех присутствующих в комнате. С помощью сына, разумеется. Жертвы не сопротивляются — они обезоружены и беззащитны. Такой вот план разработала покровительница героя Афина.

Вот мы его сейчас и подкорректируем.

— Что?

Одиссей резко сел, сунул руку под ворох коровьих и овечьих шкур. Там был спрятан дротик или короткое копье — не знаю, как правильно. Древние греки ведь дрались в ближнем бою на копьях, мечами редко пользовались. Дротик я предусмотрительно прибрал.

— Узнаешь меня, Одиссей?

— Нет, кто ты, старик?

Сам ты старик.

— Одиссей, сын Лаэрта, многоумный, познавший печали… Подумай хорошенько. Кто может вот так запросто, минуя стражу, явиться к тебе сонному? Кто знает о твоем замысле перебить женихов и вновь властвовать на Итаке?

— Кто?

Это точно Одиссей?

— Муж богоподобный, в испытаниях твердый, соберись. Кто тебя привел к Евмею, кто надоумил открыться Телемаху, кто подсказал подробный план избиения женихов? Кто вечно тебя защищает и наставляет?

— Богиня Афина? А почему ты в таком странном обличье?

— Тебе ли не знать, что бываю я разная. Это от многого зависит.

— Но ты только что во сне мне приходила, вроде обо всем договорились.

— Время у нас, богов, иначе бежит, чем у смертных. Пара минут у тебя пронеслась, а я уж весь океан облетела, обратно вернувшись. К тебе. Просто, пока в дороге была, раздумалась. И знаешь, планы изменились. У тебя.

— Так ведь все так складно. Надо вырвать с корнем, чтобы другим неповадно было. Чтобы уважали меня, чтобы жена боялась, а сын гордился. Все ты верно посоветовала. План идеальный.

— Да нет, кое-что не додумала. Что тебе даст массовое убийство? Сам подумай: тут представители знатнейших семей Итаки и окрестностей. Ты перебьешь их родственников — да они в один день сметут дворец вместе с тобой и всей твоей семьей.

— Так ведь ты сказала, чтобы я об этом не беспокоился, ты все уладишь, как всегда. Я ведь как раз сомневался, если помнишь.

— Вот и молодец, что сомневался, был на верном пути. А я совет дала неправедный, что часто бывает с богами. Они не подумав решают судьбы людские… В общем, теперь все будет иначе. И в краткосрочной перспективе, и в долгосрочной. После того как пронзишь ты цель, установленную Пенелопой, направь лук свой на Антиноя и пристыди его. Он узнает тебя и запросит пощады. Не спеши, держи его на прицеле. Антиной и все его собутыльники предложат компенсацию за многолетние домогательства Пенелопы, обжорство в твоем доме, унижения Телемаха. Послушай их и назови самую большую цену, но только какую можно заплатить. У тебя до утра будет время, посчитай. Если Антиной скажет, что цена слишком высока, спусти тетиву — но не убивай наглеца, пусть стрела просвистит у него над ухом и войдет в несущую балку гостиной.

— Во что?

— Не важно, главное, чтобы у уха просвистела. Они согласятся. Сроку дай девять дней. Тем, кто издалека, тоже в обрез времени отмерь.

— Ну хорошо, про дань мне нравится. Но нужно хоть кого-то убить. Антиноя точно: он заслужил, да и хороший урок будет остальным.

— Так, Одиссей, теперь серьезно. Веришь ли мне, что знаю твою судьбу? Так вот, вернулась я потому, что прознала: если прольешь еще хоть одну каплю крови смертного, время твое закончится через девять дней. Ровно. Нельзя никого убивать, понимаешь? И чтобы тебе еще понятней было, постановляю: за каждую спасенную тобой душу, не сошедшую раньше времени к Аиду, тебе будет начисляться день сверх отмеренного. Это понятно?

— Не очень, если честно.

— Предположим, объявлена война. Тебя зовут участвовать. А ты предлагаешь решить дело миром, ко всеобщей выгоде. Договоришься — больше проживешь на такое количество дней, сколько воинов в каждой враждующей армии.

— Это очень сложно.

— Так и цена отличная. Ты посчитай, сколько лет ты проживешь сверх нормы. Если правильно подойдешь к вопросу.

Одиссей призадумался. Он шевелил губами, прищуривал глаз, ворошил кучерявую с заметной проседью голову. Я терпеливо ждал.

— Столько войн свершается по ту и другую сторону моря… Если хотя бы десятую долю замирять, так это можно жить вечно.

— Так я о чем толкую! Я ведь обещала тебе вечную жизнь?

— Обещала?

— Вот, обещаю. Ты и смертным останешься, и жить будешь всегда. На Олимпе, думаю, с пониманием отнесутся. Все думают, Зевс и иже с ним только о войнах и мечтают… В целом это близко к истине, но война — это не только конфликт на Земле, над небесами тоже в эти времена неспокойно. Устали бессмертные от мелочных склок смертных. В общем, так. Я никуда не улетаю, завтра буду наблюдать, как ты справишься. Не забудь сына предупредить о перемене планов. И помни: капля крови от твоей руки — всё. Странствиям придет конец. Хороших снов, Одиссей, муж многохитростный, благородный, в испытаниях твердый — et cetera.

— Что?

— Легких снов.

Как и обещал, я расположился под стенами дворца и внимательно слушал. Около четырех часов пополудни из покоев донеслись воспаленные голоса. Кричал Одиссей, Телемах, Антиной, все кричали. Минут двадцать. Потом все стихло. Через час из ворот резиденции стали выбегать воины в легких доспехах — гонцы, понял я. Другие отправлялись в путь на колесницах — это в отдаленные местности, понял я. За компенсацией. Все сработало. Я не сомневался, что проявленное милосердие станет хитом в песнях бардов, а в поэме Гомера появится яркая, судьбоносная концовка.

Я встал с теплого камня, отряхнул плащ и двинулся в сторону моря.

ἐπίλογος

Я такое уже проделывал.

— Ты сделай вот как: зайдешь на хозяйский двор, спросишь — не знаю, кто выйдет, стряпуха или кто там…

— Да не похоже, ваша милость, что там и прислуга есть. Уж я-то знаю богатые дома. Этот прям неказистый, двор-то.

— Погоди, ты свое дело знай, а то и на чай не получишь. Постучишь, как положено, скажешь, что колесо сломано. Мол, господин путешествует из Харькова в Полтаву по чиновничьей надобности, объезжает места.

— Да уж больно крюк, до Полтавы-то.

— Ты дело будешь делать или спорить со мной будешь? В общем, спроси кузнеца и есть ли постоялый двор.

— Да какой тут постоялый двор?

Митрий, которого я нанял за щедрую плату в Харькове, меня даже не раздражал. Мужик трезвый, сильный, с лошадьми разговаривает. Хороший.

— Вот и я про то. Они точно пригласят у них остановиться. Ты колесо-то как сломал, надежно? Мне нужно, чтобы мы переночевали, а потом еще день и ночь.

— Ох, батюшка, не знаю, что вы затеяли, но дело мое маленькое. Гвоздь железный-то я приховал, без него колесо не наладить. Скажу, отлетел гвоздь. Пойду, мол, искать по колее нашей. Ну и могу искать сколь вам надо будет, пока свои, верю, добрые дела не обделаете.

— Не сомневайся, брат. Дело очень хорошее.

В маленьком совсем селе Бригадировка я оказался из-за Николая Ивановича Гнедича, поэта, автора великого, как я понял только теперь, перевода «Илиады» Гомера. Многомерный, совершенно древнегреческий, но и славянский, понятный, экзотический, точный, вдохновенный, сложный, благозвучный — гениальный. Это абсолютный артефакт, недооцененный, разумеется. Гнедич рано лишился родителей, в детстве переболел черной оспой — она изуродовала его лицо, из-за болезни он лишился одного глаза. Учился в Московском университете, работал в Санкт-Петербурге писцом, помощником библиотекаря, библиотекарем, заведовал отделением греческих книг. Член Российской академии. «Илиаду» Гнедич переводил двадцать лет. Этот научный и поэтический подвиг окончательно подорвал здоровье Николая Ивановича. В конце жизни он страдал, как я понял, от аневризмы аорты — лечится только хирургическим вмешательством. Такие операции начнут делать лишь в конце девятнадцатого — начале двадцатого века. Умер Николай Гнедич от гриппа в тысяча восемьсот тридцать третьем году, ему было сорок девять лет.

Мне нужно, чтобы он прожил еще хотя бы десять лет и перевел «Одиссею». За год перед смертью он планировал начать это отважное, бесстрашное путешествие, даже сделал прозаический перевод отрывка. Довести начатое до конца важно, просто жизненно необходимо.

Единственный шанс — предотвратить детскую оспу. Именно оспа изначально подорвала здоровье Гнедича.

Да, я это уже проделывал.

Хозяин усадьбы Иван Петрович Гнедич принял меня радушно, расспросил за скромным ужином, но больше сам рассказывал. О том, что жена умерла родами, что из-за денежных затруднений почти постоянно приходится жить тут, в Бригадировке. Ему-то ничего, а вот малышу, которому чуть больше года исполнилось, не очень подобает. Да еще без материнского глаза, только нянька рядом.

— А где же спит малыш?

— Да в дальней комнате. Я вам постелю как раз напротив.

Этой же ночью я сделал Миколеньке первую прививку.

Когда Митрий «починил» повозку, мы с Иваном Петровичем обнялись сердечно. Я обещал заехать на обратном пути, дней через десять. Гнедич заказал пару бутылок «какого-нибудь» французского вина. А мне надо было сделать вторую прививку Николаю.
 

Вино было доставлено, свою миссию я выполнил. Новый перевод с новым Одиссеем ждал меня в прекрасном настоящем. В другом настоящем.  


Колонка Николая Фохта опубликована в журнале  "Русский пионер" №109. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".