Классный журнал

Иосиф
Райхельгауз

Много черных лошадей и одна белая

Про-лог.

Во все времена всю свою жизнь был и оставался неисправимым оптимистом. В самые беспросветные и бесперспективные времена, а я их застал немало — пост-«оттепель», которую называли «закручиванием гаек», железный занавес, застой, — у меня находились ар-гументы, чтобы видеть что-то про свет. Потому что перспектива была во мне самом — в характере и в профессии. Я и только я решал, куда повернется жизнь. И никакие политические системы, режимы или сверхъестественные силы не могли на это повлиять.

Про танки.

В 1968 году, когда в Прагу вошли советские танки и вместо лекции по режиссуре в ГИТИСе с нами провели политинформацию по текущему историческому моменту, многие мои друзья почувствовали себя глубоко обманутыми: «оттепель» свернулась, как казалось, бесповоротно. Но и среди этой тьмы мне удавалось ощущать азарт и радость жизни.

Про творчество.

В советские годы и помыслить было нельзя о создании нового театра. Великие режиссеры — Анатолий Эфрос, к примеру, или Юрий Любимов — зависели от того, куда назначат или откуда снимут. Меня это не смущало. Своим однокурсникам Борису Морозову, Анатолию Васильеву и Андрею Андрееву я предложил открыть театр, где мы будем сами по себе. Надо мной посмеивались, крутили пальцем у виска, не верили. Театр мы открыли. На Мытной улице. При Союзе писателей. Драматурги, пьесы которых там ставили, как и режиссеры, осуществившие эти постановки, составили впоследствии славу российской режиссуры и драматургии.

Про болезнь.

Это мой главный пример. Потому что он про жизнь и про смерть. Диагноз, который был мне поставлен, не давал не то что просвета — ни малейшего шанса на выживание. Но я этот шанс увидел. И вот уже пять лет вполне оптимистичен по поводу своего самочувствия.

Про лед.

Способность видеть небольшой просвет, из которого можно вытащить Свет в полном его объеме, мне свойственна и в мелочах. Экспедиция на Эльбрус. Подъем на квадроциклах. Начали свой путь из летнего теплого дня. Но по мере восхождения постепенно попадали в зиму. Сначала — грязь, дождь, затем — пронизывающий ветер, снег и, наконец, обледенение. Я обледеневал, как не обработанный специальной жидкостью самолет, и понимал, что скоро должен рухнуть. С каждой минутой движение давалось все труднее, и до полной остановки сердца оставались мгновения. Просто встать и затормозить всю команду не давала гордость: все находились точно в таком же положении, но шли вперед. И тут на горизонте показался какой-то странный трактор, который разгребал дорогу, вероятно, эвакуируя застрявших туристов. Только успела пронестись мысль: вот бы он перегородил путь, чтобы мы вынужденно остановились, — как трактор… перевернулся. Было объявлено, что маршрут продолжать не будем. Развернулись и поехали в лагерь, где я залез в джип, включил на максимум печку и, стуча зубами, вырубился. Оттаял и очнулся только под утро.

Про беспросвет.

Сегодня впервые за долгую жизнь не могу обнаружить просвета в себе самом. Не жду помощи с небес, от начальников, от президента. Всегда надеюсь на себя. И потому многие на меня надеются. Но сейчас не могу увидеть перспективу — ни в театре, ни в выздоровлении, ни в перевернутом тракторе. Не могу выбрать ничего, что попало бы в категорию «просвет». Все не годится.

Наши дни — дни колоссального катаклизма для моего окружения. Вижу людей, которые ищут просвет за пределами страны. Вижу людей, которые убежденно здесь, внутри, протестуют и нарываются. Ни то ни другое неприемлемо.

Получив в последнее время немало предложений, которые кто-то мог бы счесть «просветом», в очередной раз понял: никогда даже не мыслил жить в другом месте. Всегда хотел жить здесь. Мое «здесь» — и берег моря в Одессе, где я вырос, и Москва, где учился и работаю, и Жаворонки в Московской области, где живу теперь. Здесь. Но не ТАМ.

Мой великий тезка Иосиф Бродский уверял:

Ни страны, ни погоста

не хочу выбирать.

На Васильевский остров

я приду умирать.

Не пришел…

Мне довелось видеть такие фантастические места земного шара, что трудно поверить в их реальную природу: Новая Зеландия, Израиль, Перу, пустыня Такла-Макан, в которой до нас, как это принято говорить, не ступала нога человека. Везде было интересно. Но отовсюду мне непременно надо было вернуться домой.

Поэтому скажу резко: из своего театра, из своего дома, из своей страны уйду только тогда, когда меня вынесут, выпихнут, выкинут.

Но правда и в том, что сегодня мне впервые не удается понять, как и куда будет развиваться жизнь. Полная потеря управления.

Крайне резкое размежевание, откровенная конфронтация в наши дни происходит между людьми. То, что мы не так давно готовы были промахнуть, простить, не обратить внимания, списать на характер, сегодня воспринимается как резкое деление на черное и белое. На своих и чужих. Наших и не наших. Друзей и врагов. И поскольку каждый считает свою позицию белой, то просвета здесь нет и не может быть. Просвет можно увидеть только в черном.

В самых тяжелых ситуациях, в пору уныния и печали люди находили просвет в стихах, в музыке, в путешествиях. И главное — в работе. События последнего времени убивают интерес ко всему: все, что про ДРУГОЕ, то есть про СВЕТ, потеряло ценность и смысл.
 

Надежда — синоним просвета. Окуджавский «Надежды маленький оркестрик»… Где он? С завистью думаю о своем отце, герое Великой Отечественной войны, дошедшем до Берлина. Он четко знал, кто враг, кто друг. Тогда все это понимали. И сражались против врагов своей Родины. Но что делать, когда тебе тоже как будто бы все ясно и понятно, а вокруг люди твоего же круга мыслят диаметрально противоположно? Непримиримые позиции, разделяющие недавних друзей и даже родных настолько, что рушатся прочные связи… Поэтому нет просвета.

Играть словом «свет» приятно — у него столько значений! Это и белый свет, и высший свет, и свет в конце тоннеля, и свет очей моих, в конце концов — ТОТ свет, о котором мы ничего не знаем, кроме того, что он тоже — свет. Только игры эти хороши в контексте, вне которого они теряют смысл. Вот именно контекста я сейчас не нахожу.

Впрочем, жизнь не останавливается. И мой свет — это моя 7-летняя внучка, маленькая художница, которую я по обыкновению попросил нарисовать иллюстрацию к теме. Она сразу же отделила приставку от корня: «Про свет? Про какой?» Я что-то объяснял, рассказывал про черное небо, про пробивающий черноту солнечный луч, про свечу на столе, которая, как известно, горела. И Соня придумала такое решение: «Я нарисую много-много черных лошадей, а среди них — одна белая. Это ведь про свет?»