Классный журнал

Ольга
Ускова

Топот ног и тараканий шорох

«Главнокомандующий (в дверь). Владыко!

Африкан, встревоженный, появляется.

Владыко! Западноевропейскими державами покинутые, коварными поляками обманутые, в этот страшный час только на милосердие божие уповаем!

Африкан (понял, что наступила беда). Ай-яй-яй!»

Передо мной две книги: пьеса Михаила Булгакова «Бег» и томик с письмами Сталина. В смысле милосердия меня прежде всего интересует то самое время, когда вели великий диалог эти двое, и невероятный и страшный отзвук его в нашей текущей действительности:

«…считаю неправильной самую постановку вопроса о “правых” и “левых” в художественной литературе (а значит, и в театре). […] Странно было бы поэтому применять эти понятия к такой непартийной и несравненно более широкой области, как художественная литература, Театр и пр. […] “Бег” Булгакова, который тоже нельзя считать проявлением ни “левой”, ни “правой” опасности. “Бег” есть проявление попытки вызвать жалость, если не симпатию, к некоторым слоям антисоветской эмигрантщины, — стало быть, попытка оправдать или полуоправдать белогвардейское дело. “Бег”, в том виде, в каком он есть, представляет антисоветское явление.

Впрочем, я бы не имел ничего против постановки “Бега”, если бы Булгаков прибавил к своим восьми снам еще один или два сна, где бы он изобразил внутренние социальные пружины гражданской войны в СССР, чтобы зритель мог понять, что все эти по-своему “честные” Серафимы и всякие приват-доценты оказались вышибленными из России не по капризу большевиков, а потому, что они сидели на шее у народа (несмотря на свою “честность”), что большевики, изгоняя вон этих “честных” сторонников эксплуатации, осуществляли волю рабочих и крестьян и поступали поэтому совершенно правильно.

…Почему так часто ставят на сцене пьесы Булгакова? Потому, должно быть, что своих пьес, годных для постановки, не хватает […] Конечно, очень легко “критиковать” и требовать запрета в отношении непролетарской литературы. Но самое легкое нельзя считать самым хорошим. Дело не в запрете, а в том, чтобы шаг за шагом выживать со сцены старую и новую непролетарскую макулатуру в порядке соревнования… А соревнование — дело большое и серьезное, ибо только в обстановке соревнования можно будет добиться сформирования и кристаллизации нашей пролетарской художественной литературы.

Что касается собственно пьесы “Дни Турбиных”, то она не так уж плоха, ибо она дает больше пользы, чем вреда. Не забудьте, что основное впечатление, оставшееся у зрителя от этой пьесы, есть впечатление, благоприятное для большевиков: “Если даже такие люди, как Турбины, вынуждены сложить оружие и покориться воле народа, признав свое дело окончательно проигранным, — значит, большевики непобедимы, с ними, с большевиками, ничего не поделаешь”. “Дни Турбиных” есть демонстрация всесокрушающей силы большевизма.

Конечно, автор ни в какой мере “не повинен” в этой демонстрации. Но какое нам до этого дело?..»

Голос Сталина затихает в моих воспоминаниях.

Но главный мой герой не этот коварный горец, оставивший о себе кровавую память в истории и моей семьи, а Булгаков.

Михаил Афанасьевич — один из самых любимых и уважаемых мной писателей. Поражают гениальное ощущение настоящего и невероятная личная смелость. Взяться за задачу, честно рассказать о времени, в котором ты сам живешь, — это для отважных и избранных. Таким был Чехов, таким был Булгаков, таким был Высоцкий. А сейчас… сейчас… сейчас, может быть, пробовал Балабанов как режиссер, ну и все. Пелевин с Сорокиным все-таки прячутся за фантасмагории и в Берлине отсиживаются… Нет, не могу никого назвать из русскоязычных творцов.

«…Ай бег ер пардон! Никаких шансов! Тараканы бегут на открытой доске, с бумажными наездниками! Тараканы живут в опечатанном ящике под наблюдением профессора энтомологии Казанского императорского университета, еле спасшегося от рук большевиков! Итак, к началу!..»

…Когда в 1991 году все в России обнулилось, практически как в 1918-м, мы, ничтоже сумняшеся, в своем новоявленном бизнесе по продаже систем оптического распознавания символов Cuneiform (О, боги, боги! В стране жрать было нечего, а мы в Cognitivе OCR-ами начали торговать! Как тебе такое, Илон Маск?) решили использовать для привлечения почтеннейшей публики на своих стендах на компьютерных выставках тараканьи бега.

Молодые веселые идиоты, мы купили детский бильярд и 10 отборных мадагаскарских тараканов (Янычар, Пуговица, Кюня и т.д.) и реально запилили тотализатор с призами в виде наших программ. На стенде был праздник, лом и давка. Очень быстро организовались группы поклонников и фаворитов отдельных усатых спортс-менов. Возникли клубы постоянных игроков и болельщиков. Помню мужика из Омска, который за три года купил себе лично 48 систем Cuneiform. Я наконец не выдержала и поинтересовалась, что он делает дальше с коробками программных продуктов и не проще ли ему будет стать нашим дилером и получить скидку, если он их перепродает. На что он прислал мне фотографию большого стеллажа с системами, где к каждой коробке была приклеена табличка с фотографией и именем выигравшего определенный забег таракана. Вот такая форма поддержки отечественного программного обеспечения!

Под тараканов наши системы расходились как жареные пирожки. Тараканы нас подкармливали лет пять. Потом тотализаторы стали сложнее и изысканнее.

«…крупная надпись на французском, английском и русском языках: “Стой! Сенсация в Константинополе! Тараканьи бега!!!” “Русская азартная игра с дозволения полиции”…»

90-е, нулевые, 2000-е — я участник и очевидец. Бег — это не про эмиграцию. Бег — это про выживание в игре без правил. У Булгакова в пьесе четыре бега:

— бег тараканов в цирке в Константинополе. Предельная концентрация клоунады. Выбор генерала Чарноты;

— бег крупного капитала в Европу. Трусливая попытка сохранения образа жизни за счет отречения от Родины, от жены, даже от личной чести и совести. Предельная концентрация эгоизма. Выбор товарища министра Корзухина;

— бег за любовью. Судорожная попытка не потерять друг друга. Не разнимать родных рук в самых невероятных и нечеловечески тяжелых условиях. Выбор Серафимы и приват-доцента Голубкова;

— и самый главный бег, определяющий все остальные, — бег за милосердием. Это задача свихнувшегося архангела Хлудова. Беспорядочно карающий и спасающий, становящийся последним приговором и единственной надеждой людям, перемалываемым вихрями взбесившейся истории, Хлудов неожиданно симпатичен и Булгакову, и мне лично. Его звериное, жутковатое милосердие с трупами на фонарях и со спасающим любовь брелоком от часов мне ближе пустых причитаний о милости к павшим и заблудшим.

И разве сейчас не то же вокруг и не так же? Топот ног и тараканий шорох. Бег за милосердием. Единственное, что я сама себе пообещала, находясь в этом движении, — это быть искренней. Именно «искренний человек» то самое мерило и рефрен, который Булгаков вложил в уста Хлудова. И за этой иронией писателя чувствуется совершенно актуальная сегодня боль:

«Искренний человек, а? Нет? Нужна любовь, а без любви ничего не сделаешь на войне! (Укоризненно, Тихому.) Меня не любят. (Сухо.) Дать сапер. Толкать, сортировать. Пятнадцать минут времени, чтобы “Офицер” прошел за выходной семафор! Если в течение этого времени приказание не будет исполнено, коменданта арестовать! А начальника станции повесить на семафоре, осветив под ним подпись “Саботаж”».

Я уже убирала обратно на полку синюю книгу с золотым тиснением «Бег», заканчивая этот рассказ, как вдруг пришло сообщение в Телеграм. Номер был смутно знаком, аватара не было, я открыла текст:

«Ольга, привет. Вчера закончился срок моего заключения. Я дома. Три года и целая жизнь. Хотел поговорить о возможной вакансии на работу. Надо же как-то жить. Я пойму, если не ответишь. Я бы и сам не поднял трубку… Помнишь, ты как-то сказала: “Неприкасаемых в этом мире нет”. Так вот, ты была права.

Но:

“…В кругу кровавом день и ночь

Долит жестокая истома…

Никто нам не хотел помочь

За то, что мы остались дома…”

Много читал в тюрьме ))) Пойму, если не перезвонишь».

Я перезвонила и поехала на встречу. Я тоже много читаю.)))

И по дороге вспомнила эпиграф к пьесе Булгакова:

«Бессмертье — тихий, светлый брег;

Наш путь — к нему стремленье.

Покойся, кто свой кончил бег!..»

Все, кто когда-либо писал об этой книге, упирались в «кончину» и «бессмертие», но в дневнике Булгакова, в записи от 23 декабря 1924 года, которую можно считать основным замыслом, идеей пьесы, приведена полная строфа:

«Бессмертье — тихий (светлый) брег…

Наш путь — к нему стремленье.

Покойся, кто свой кончил бег,

Вы, странники терпенья…»

И тут меня пробило. Конечно! Мы все бежим за милостью. Милосердием человеческим и Божественным. Но это недостижимо, это только путь. Оно нас настигает потом. Когда кончаются «тараканьи бега», когда начинается покой. А здесь мы просто «странники терпенья». Про это и роман. Про это и жизнь.


Колонка Ольги Усковой опубликована  в журнале  "Русский пионер" №107. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".