Классный журнал

Дарья
Белоусова

Смотри выше

Мне 24. Я еще не выросла. Я еще та девочка с большими открытыми миру голубо-серыми глазами. Я уже точно знаю, что такое добро и зло, но главные испытания на это самое «добро» и «зло» впереди, и я еще не знаю об этом. Я замужем. Принадлежность свою к мужчине я определяю умением идти на компромисс (уступать наперегонки, как завещал мне мой старший друг в свадебном тосте), в лирических ужинах вечером при свечах, в просмот-ре в обнимку кассовых американских шедевров приключенческой направленности, типа «Бэтмена» Нолана и «Матрицы» — с той лишь разницей, что Бэтмена я понимаю, а «Матрица» мне совсем непонятна. Я примерная отличница — красный диплом в институте, почти красный в школе и стойкое убеждение, что жена должна вкусно готовить, хорошо выглядеть и во всем поддерживать мужа. Во мне еще не проснулась настоящая я — ни в сексе, ни в уровне восприятия, ни в подлинном понимании своего размера души, ни в любви. Я — хорошая девочка, которая неизменно нравится всем родителям всех подруг, всем бабушкам друзей, всем вообще. Я похожа на собаку лабрадора, который тычет носом в хозяина просто потому, что хозяин взял его миленьким щеночком и теперь щеночек должен оплатить такое невероятное доверие.

Если бы меня сейчас спросили, хотела бы я вернуться в ту точку — точку незнания, точку, где было так спокойно и тепло, точку, где было очень безопасно и надежно, то я, конечно же, ответила бы «нет». Мариинская впадина, которую я получила однажды, выбрав нужную метафорическую таблетку от Морфеуса, оказалась лучшим и единственным путем в себя настоящую — в человека, который точно знает, что такое любовь и что такое идеалы. И я открыла ящик Пандоры.

Недавно мы стояли после концерта друзей с одним очень дальним знакомым. Он выпил, пожалуй, слишком много бурбона. Был болтлив и глуп. На случайный диалог с ним повлияла моя старая добрая привычка выходить даже зимой из помещений, чтобы перетянуться, глядя в небо, любимым Vogue bleue. Я знатный курильщик и при любых раскладах в вопросе, идем курить или нет, я выберу идти, — так мы и оказались под козырьком клуба «16 тонн». Я готова была молчать и созерцать тишину январской морозной ночи, но мой визави разразился монологом. Я уже привыкла, что даже малознакомые люди затевают со мной беседы сразу про глобалку — видимо, у меня на лице написано, что я по ней, глобалке, изощренный специалист.

— Я считаю, что любовь — это не твой вот этот романтический бред, Даш. Любовь — это когда я лечу с горы на лыжах после литра пива, любовь — это мои дети, любовь — это горы и воздух. Ну и женщина, но она же не больше всего вышеперечисленного, она вписывается в это уравнение на тех же правах. То есть любовь, она не может быть к женщине больше, чем к лыжной трассе под пивом в горах.

— Э-э-э… не конкретно, — парирую я зачем-то, — ты не конкретен. И это говорит мне только о том, что ты не можешь.

— Что не могу? — усмехается мой собеседник.

— Не можешь любить. Любовь, ну, тот, кто ее испытал… знает, что это очень конкретно… Не про горы после литра пива и даже не про детей. Ну то есть дети — это большая любовь, да. Но это не про то. Боюсь, что тебе скучно, дорогой друг. Смертельно скучно. И ты ищешь оправдание своей утлой жизни. Ну и, конечно, ты мне врешь.

— Мне скучно??? Я родил троих детей. А твоя философия кричит о каком-то мифическом взаимодействии между мужчиной и женщиной.

— То есть, по-твоему, женщина должна приготовить суп, трахнуться, чтобы «ты родил детей», и сидеть в пещере ждать прибытия своего господина? Так, что ли?

— Ну да. Конечно. Потому что дети — главное. А твои фантазии про творчество, про великие предназначения — это эгоизм простой, вот и все.

— Давай честно. Мы все эгоисты, дорогой. Мы все изначально одиноки. Это, типа, как базовая настройка. Единственный способ избавиться от одиночества — это встретить свою любовь, с которой будет интересно, страстно, красиво, высоко, с которой можно будет говорить обо всем на свете, которая будет дышать с тобой в унисон. Это самое большое счастье, это то, во что верит каждый из нас с самого детства. Разве нет? А дети… Это прекрасно, но твоя маленькая дочка вырастет и пошлет тебя на х… со словами: «Папа. У меня есть парень. Не доканывай меня звонками». Вот и вся истина. Дети тебе ничего не должны. Жизнь — водопад. Ты им должен, а они тебе — нет. Нельзя требовать от водопада закидывания его в обратную сторону.

Мой оппонент взбесился, пытался что-то мне кричать, но этот его крик выдавал лишь неосуществившиеся мечты, а может, он выдавал ограниченность ума, которая, по моему убеждению, дается человеку от рождения, и ты можешь окончить двадцать Оксфордов, но выше своей данности никогда не прыгнешь. Благодатное и традиционное для России, но страшное для мироздания крестьянское мышление.

Ограничивающее свободу ума, свободу быть самим собой, способное усвоить любые навязанные стереотипы, чтобы хоть как-то защитить и оправдать свое право на существование в этом мире.

Так вот… До всего этого мне… 24. Мой тогдашний товарищ по театру Артур, по совместительству попечитель благотворительного фонда «Подари жизнь», вверил мне ответственное поручение — привезти 150 тысяч рублей на Ленинградский вокзал и отдать их женщине (назовем ее N.), которая к тому моменту уже двое суток спала на вокзале со своей маленькой дочуркой. Дело в том, что дочурку за два дня до этого обследовали ведущие онковрачи, и после обследования ей и ее матери нужно было вернуться в свой город. Денег у них не было. И мой товарищ Артур, бухавший в тот момент вторые сутки в общаге театра, сказал: «Будь другом. Отдай это N. Я, видишь, не могу. Никак». Ну, я и поехала, как сделал бы каждый на моем месте. Паркую свой «хендай-туксон» на стоянке вокзала, и вдруг… ко мне подходит беременная женщина. Святость ее положения обязала меня приоткрыть окно на 5 см и выслушать просьбу.

— Сделайте милость, видите мое положение… Я не прошу больших денег… Только несколько сотен рублей…

Я была молодой актрисой, и моя зарплата составляла 40 тысяч рублей в месяц. Свободных денег у меня тогда не водилось. Но… милость… сделать милость и помочь беременной женщине казалось мне неотъемлемой частью русского человека, да и просто хорошего человека. Я неловко заерзала на водительском сиденье, и передо мной встал поистине библейский вопрос: на одной чаше весов стояла женщина с больным ребенком на вокзале, на второй — женщина с ребенком в животе, зимой, босиком, совсем одна, в нищете. В тот момент я не думала ни о национальностях, ни о пороках и добродетелях каждой из них. Я также не знала и о национальном мировоззрении — ведь, как говорят, у цыган ограбить — это честь, почти святое дело. Да и нужно ли думать об этом всем хорошему человеку? Это были две женщины, сошедшиеся по странным жизненным обстоятельствам в одну географическую точку. Две женщины, и всего 150 тысяч рублей. Не моих, но так же, как и эти женщины, оказавшихся в этой географической точке.

— Сделайте милость, дайте немного денег, — на высоких нотах скулила она и смотрела на меня своими красивыми темными, так не похожими на мои, глазами, а во мне вспыхивали и вспыхивали все великие книги и главная из всех, которым я обязана моими «человеческими университетами».

Я мучилась, молчала, выжидала. Выжидала непонятно чего, какого-то импульса, какой-то логики, какого-то решения, но решение уже содержалось в моей паузе. Я даже думаю, что бытие этого решения появилось задолго до него, а может, и задолго до меня. Человеку нужен человек. Человек проявляется в той степени, в которой способен сбросить внешние обстоятельства, условности и логику. Человек проявляется в способности смотреть на мир выше, крупнее, чем ситуация, в которой он находится. Видеть идею, а не ситуацию. Замысел, а не форму. Смотреть крупными смыслами и соответствовать им, ибо любое воплощение зависит в итоге от того, куда направлен твой взгляд.

Она протянула мне маленькую булавку с нарисованным бирюзовым глазом. Таких полно на венецианских, индийских, балийских развалах. Ничего не стоящая безделушка, якобы упреждающая вас от дурного глаза, ну или от чего-то там еще. Я взяла. Протянула ей одну свернутую плотно купюру. Потом еще одну, и еще… и еще. Я протягивала их ей, пока не обнаружила, что у меня больше ничего не осталось. Потом она исчезла, как исчезает и растворяется в морозном воздухе дорогая удовая парфюмерия или пар от проявленного слова.

Я заплакала. То ли от реальности, то ли от мифологичности этого сюжета. Кто же теперь знает. Мне нечего было дать второй женщине, той, которая ждала меня на вокзале с больным ребенком на руках, но я также знала, что сейчас разверну свою машину, позвоню друзь-ям, займу, в конце концов, но привезу ей то, чего она так ждала в тот день.

Спустя час я снова припарковалась у Ленинградского вокзала, обнимала женщину и ребенка, покупающих билеты домой.

Можно ли было поступить иначе? Можно. Но надо ли это было?

Мы не можем обнять весь мир, но мы можем, вдыхая суровый морозный русский воздух, выходя с сигаретой из клуба «16 тонн», поднимать глаза вверх и соответствовать той крупности, в которую мы так часто вглядываемся, ища ответа. 


Колонка Дарьи Белоусовой опубликована  в журнале  "Русский пионер" №107. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".