Классный журнал

Иосиф
Райхельгауз

Милость милостыню

«Она миг только жила любовью, только в первую горячку страсти, в первую горячку юности, — и уже суровый прельститель ее покидал ее для сабли, для товарищей, для бражничества. Она видела мужа в год два-три дня, и потом несколько лет о нем не бывало слуху. Да и когда виделась с ним, когда они жили вместе, что за жизнь ее была? Она терпела оскорбления, даже побои; она видела из милости только оказываемые ласки, она была какое-то странное существо в этом сборище безженных рыцарей, на которых разгульное Запорожье набрасывало суровый колорит свой. Молодость без наслаждения мелькнула перед нею, и ее прекрасные свежие щеки и перси без лобзаний отцвели и покрылись преждевременными морщинами…»

Это строчки Николая Васильевича Гоголя из повести «Тарас Бульба», прочитанные в детстве, потрясли и прочно поселили в сознании убеждение: милость — это ужасно. «Она видела из милости только оказываемые ласки…» Да что ж это такое? Это же кошмар! Как могут быть ласки «из милости»? Без наслаждения, без лобзаний?.. Не мог этого понять и принять. Неслучайно поэтому слова этого нет в моем лексиконе. Если и произношу его, то с определенной долей гротеска, иронии, а еще чаще — досады и раздражения.

И вот — тема от «Русского пионера». Хочешь не хочешь, приходится мусолить это маслянистое понятие, скользкое и липкое, с растянутыми губами на букве «и», стыдливым мягким знаком в конце и непременным лицемерным взглядом «долу». Русская литература предлагает множество вариаций — от «милость к падшим призывал» к «смилуйся, государыня-рыбка». Где-то в недрах подсознания звучит безадресный стон «помилосердствуйте, Христа ради», а рука тянется к гусиному перу, чтобы вывести каллиграфическим почерком Башмачкина всплывшую откуда-то из Салтыкова-Щедрина цитату: «Милостивый государь… Не соблаговолите ли допустить побеседовать? тоска смертнейшая-с!» И вот этот «словоерс» в конце еще больше подчеркивает уничижительную интонацию, заложенную в слове «милость» и его однокоренных собратьях.

Любой словарь наврет, что понятие «милость» наполнено позитивом и благими намерениями. По мне — так как раз теми, которыми дорога в ад вымощена.

Недавно понадобилось материально помочь близкому человеку. Понимал — он реально в этом нуждается. Казалось бы, что может быть проще — вынуть из кармана деньги и вручить ему. От такой мысли отказался сразу: понял, что это будет унижением и даже оскорблением. Придумал хитрый ход — дал некое поручение, после выполнения организовал «выплату премии». У друзей сын женился в 18 лет. Вопреки желанию родителей. Но ведь дитя родное — надо как-то помочь. И вот мама разработала целую схему. Договорилась с подругой, работавшей копирайтером, чтобы она наняла парня в «ассистенты». Тот выполнял поручения, писал какие-то тексты, а подруга ему платила. Деньги на «зарплату» давала мама. Прошло 20 лет. Молодой человек возмужал, стал совершенно самостоятельным. Эта история для него до сих пор тайна.

Как режиссер вижу в этой теме конфликтную ситуацию. Слабые пользуются чужой милостью, не отказываются, а даже стремятся получать милостыню — слово однокоренное и очень близкое по смыслу. Практика раздачи милостыни — это ведь не что иное, как налог, который богач добровольно отдает нищему. Налог не в казну, а Богу. Небеса должны оценить степень «милосердия» — ведь «не оскудеет рука дающего», «вернется сторицей» и все такое. Бросил нищему на паперти копеечку, а тебе вернулся рубль. Так что милостыня — своего рода инвестиция в бизнес, которым рулит сам Всевышний. А вот сильные против милостыни восстают. Противостоят ей даже тогда, когда есть риск больших потерь.

В 17 лет я поступил в ЛГИТМиК на курс Бориса Вульфовича Зона, исполнив свою мечту. Вел себя там неправильно — нагло, высокомерно, плохо. Мне казалось, что знаю больше, понимаю глубже, вижу дальше, чем бездарные однокурсники и «отсталые» учителя. Демонстрировал избранность, одним словом. Борису Вульфовичу это надоело, и он решил принять меры. Собрал курс и поставил вопрос о моем отчислении. Однокурсники-режиссеры заклеймили меня позором и отчисление поддержали. Однокурсницы-актрисы решили проявить… да-да, милосердие и стали слезно просить Бориса Вульфовича смилостивиться и дать мне шанс. И тут я встал. И взял последнее слово. Сообщил коллективу, что никто из присутствующих не сделает карьеры. Потому что пугливым и дрожащим карьера в театре не светит. А еще пообещал вернуться в стены этого института через 10 лет в качестве известного режиссера. Между прочим, так и случилось. Десять лет спустя в Ленинград приехал «Современник». Была организована встреча студентов ЛГИТМиКа с Галиной Волчек и режиссерами, поставившими в московском театре нашумевшие спектакли, — Валерием Фокиным и мной. И на самом деле, курс этот не дал ни одного заметного артиста или режиссера.

Меня оскорбляет системное появление на радио и телевидении (причем совершенно независимо от идеологической направленности канала или радиостанции) организованного сбора милостыни. Нам показывают больных детей, которым могут помочь адски дорогостоящая операция где-то в Европе, недоступные обычным людям лекарства, уникальные препараты и проч. Причем просьбы эти очевидно обращены к таким же простым людям, смотрящим телепрограммы, — отнюдь не к миллионерам. И возникает вопрос: отчего же государство не проявит милость к своим гражданам, отчего не создаст внятную систему налогообложения, позволяющую обеспечивать социальные программы? Почему оно, находя средства на новейшие системы вооружения, не способно поддержать слабые слои населения, а перекладывает эту функцию на таких же граждан, чуть более крепко стоящих на ногах?

Современное общество расколото, и между дающим и берущим — пропасть. ПрОпасть, в которой многим суждено пропАсть. И милостыня для них — единственное спасение. 120-рублевые советские инженеры, слонявшиеся по многочисленным НИИ и фактически получавшие социальное пособие по «скрытой безработице», увы, не трансформировались в средний класс современного капиталистического общества, способного уверенно строить свою жизнь. Мы смеемся над европейцами, которые, приходя в кафе с девушкой, требуют раздельные счета. Нам ближе формат, при котором кто-то, успешный и благополучный, проявит милость и заплатит за всех, ощутив себя при этом хозяином мира.

Размышляя над этой темой, вспомнил строчки поэта-фронтовика Семена Гудзенко, написанные в 1945 году:

Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
 

Мы пред нашим комбатом, как пред господом богом, чисты…

Часто это стихотворение читают неверно, пропуская частицу «б» и лишая высказывание важнейшего смысла, который придает ему сослагательное наклонение. «Мы никого б не жалели…» Сравните — «Мы никого не жалели…» Нет! Поэт говорит от лица тех, кто погиб, не успев проявить или не проявить милость. И он считает, что не проявили бы. Точно мы этого никогда не узнаем, но уверены: высший суд оправдает их за НЕМИЛОСТЬ.

Гудзенко умер в 30 лет — догнало полученное на фронте ранение. Его вдова стала женой Константина Симонова. И вот по странному сов-падению история, связанная с Симоновым, которая, думаю, сейчас будет обнародована впервые, для меня олицетворяет понимание милости в ее парадоксально жестоком обличии.

В 60-е годы, когда писательская вотчина Переделкино была уже перенаселена, ряд воевавших писателей и артистов (Зиновий Гердт был в их числе) наделили роскошными земельными участками в Пахре. Там построили дома два великих поэта-фронтовика Александр Твардовский, автор «Василия Теркина», и Константин Симонов, создатель бессмертного «Жди меня, и я вернусь…». Сложные отношения между ними обострялись двусмысленностью ситуации вокруг журнала «Новый мир», где главным редактором периодически назначался то Твардовский, то Симонов. Я дружил с детьми Твардовского, театральными художниками Олей Твардовской и Владимиром Макушенко, с которыми выпустил несколько спектаклей. От них знал, что Александр Трифонович сильно пил. От него прятали спиртные напитки, он сердился, выходил на улицу и стучался к именитым соседям в поисках собеседника за бутылочкой спиртного. Однажды зимой, накинув полушубок, взяв в руки массивную трость, он вышел и с силой стукнул в жестяной почтовый ящик, висевший на калитке Симонова. Симонов вышел, держа в руках граненый стакан и бутылку какого-то экзотического для советской действительности напитка, которых в его знаменитом «баре» было множество. Не приглашая собрата по перу в дом, Константин Михайлович налил напиток в стакан и прямо через калитку «милостиво» протянул Твардовскому. Тот ударил палкой по стакану, полетели осколки, до крови ранив «руку дающего».

Эта история помогла мне глубже осознать поэзию Александра Твардовского, несгибаемого даже в минуты слабости, не изменявшего себе, не побоявшегося открыто поддержать осужденных поэтов Даниэля и Синявского, отстаивавшего до последних дней оттепельный «Новый мир», написавшего:

Я знаю, никакой моей вины

В том, что другие не пришли с войны,

В том, что они — кто старше, кто моложе —

Остались там, и не о том же речь,

Что я их мог, но не сумел сберечь, —

Речь не о том, но все же, все же, все же…  


Колонка Иосифа Райхельгауза опубликована  в журнале  "Русский пионер" №107. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".