Классный журнал

Александр
Рохлин

Девушка с косой

«Это омут, а не женщина», — думал я, разглядывая собеседницу. И шел ко дну, как «Варяг», не пикнув, не прося пощады, до последнего момента не отводя восторженных глаз.

Точно так же в глухую осеннюю пору кленовый лист лежит ковром на земле и смотрит снизу вверх на свое дерево. Ему пора умирать. Но он помнит весенние грозы, летние дожди и осенние пылающие зарницы и не верит, что это все невообразимое счастье было именно с ним, а не с кем-то еще.

Сейчас мне предстоит не поверить в счастье: со мной говорит женщина, которая помнит, как сгорела Москва 1812 года.

Никакой мистики, чистая правда, которая чище воды в Царском броде у Иосифо-Волоцкого монастыря. У нее есть тысячи свидетелей. Но одни немы, других уж нет, а те далече. История началась в 1964 году. Моя героиня, несмотря на юный возраст, успела многое пережить. И об этом стоит упомянуть.

Глава 1

Во-первых, крах надежд. За четыре года до описываемых событий деревенская девчонка окончила школу в полной уверенности, что она королева и весь мир ждет момента побыстрее упасть к ее ногам. Она отправилась в Москву — город королевишен. И там, на экзаменах в Пединститут на литературный факультет, ей достался билет на вылет… (Впоследствии она проработает школьным учителем 60 лет и утверждает, что такой «смертельный» билет всегда есть на экзаменах и выпадает он избранным.)

Летом 1960 года он выпал Татьяне Ивановне Кочновой, урожденной деревни Большое Стромилово Теряевского сельсовета Волоколамского района Московской области. И весь он состоял из вопросов о жизни и творчестве Виссариона Григорьевича Белинского, которого в школьной программе проходят с лету и не задерживаясь. Две строчки сатиры о романе «Евгений Онегин» и письмо к Гоголю — вот и все творчество. Татьяна Ивановна, по ее собственному выражению, принялась собирать «синенькие и зелененькие». То есть хоть что-нибудь сказать на неизвестную тему. Экзаменатор попался хороший — хладнокровный убийца девичьих грез. «С чего вы, голубушка, решили, что литература — это ваше призвание? Вы ничего не знаете, речью не владеете. Но если хотите, я не буду огорчать вас окончательно и поставлю вам троечку».

— Я сказала спасибо, забрала аттестационный лист и ушла навсегда. — Голос Татьяны Ивановны, прямая речь.

Послушайте же ее дальше:

— И пошла шляться по Москве. Домой ехать стыдно. Домой ехать позор. Великая из себя, а никуда не поступила. Иду и читаю объявления: «Техническое училище № 10 на Профсоюзной улице набирает на годичные курсы электромонтеров бестоковых сетей, ремонтников лифтового оборудования». И еще хрен знает кого. Общежития не предоставляют, прописки тем более: Москва не дура, близко к себе не подпускает кого ни попадя. И я зашла… В приемной комиссии сидит пожилой мужчина. Я к нему подошла и говорю всю правду как есть. Домой ехать не хочу, искать другого ничего не хочу, я буду учиться у вас. Он на меня посмотрел и говорит: и в чем же дело? Я вам могу одно гарантировать: ни прописки, ни общежития, зато замуж выйдете сразу. Мы набираем 400 человек, из них максимум 5–7 девушек. А я ему вся из себя: да я и замуж не хочу совсем. Какие у вас предметы есть интересные? И он мне называет все то, что я терпеть не могу: физика, математика, материаловедение и проч. И вдруг среди всего этого звучит: «История КПСС». Господи! Это же гуманитарная наука — в моем понимании. Пойду! И я вам скажу: терпеть не могу все, что связано с математикой, но я училась из уважения к учителю и предмету. И моего уважительного отношения к предмету хватило, чтобы одной из всего потока учиться на красный диплом. Я его получила, а вместе с ним привилегию поступления в МЭИ с перспективой временной прописки в общежитии. И так бы оно и было, но случилось непредвиденное. Послеэкзаменационную практику мы проходили сначала в Черкизове, на жилых домах, а потом нас бросили на строительство комплекса газеты «Правда». В комплексе не хватает одной многоэтажки, и я вам скажу почему. Потому что в один из рабочих дней крановщик, который должен был подождать, пока сварщики закрепят плиты, решил установить рекорд. Стал подавать плиты на верхний этаж. Нижние уже были отстроены, включая трехэтажный подвал, там работали отделочники, плиточники, маляры. И мы работали, 5 девчонок, — не обманул меня преподаватель. И зацепил крановщик за одну из неукрепленных плит, и сложился домик как домино, рухнуло все. За 15 минут до трагедии наш бригадир снял нас оттуда: в соседнем, семиэтажном здании принимают цеха, а электричество не работает, надо помочь. А я защищала диплом «Преимущества люминесцентного освещения». Конечно, меня туда отправили. А через 15 минут здесь погибло 200 человек. Забор вдоль Бутырского вала возник за полчаса. С нас всех взяли подписку о неразглашении. Домой в Измайлово, где я снимала комнату, я ехала, не переодевшись, в комбинезоне 56-го размера, из кармана торчали пассатижи. Я была в шоковом состоянии и ничего не понимала. Я понимала только одно, что я здесь больше работать не буду никогда. В одно мгновение у меня развилась боязнь высоты. Я узнала о трагедии, будучи подвешенной в люльке на 20-метровой высоте. До этого хоть бы что, а как узнала, глянула вниз и обмерла на всю жизнь.

Глава 2

С неслыханной дерзостью я позволю себе опустить некоторые подробности из жизни Татьяны Ивановны. Не потому, что считаю их несущественными (попробовал бы я так считать!). А лишь с тем, чтобы быстрее подойти к центральной части нашей истории.

Бегство из Москвы обернулось счастьем и призванием на ближайшие 60 лет. Кто вообще сказал, что на Москве свет клином сошелся?! Не сошелся! Татьяна Ивановна, вызванная домой родительской открыткой вскоре после трагедии на Бутырском валу, устроилась сначала воспитателем в детский санаторий в знаменитом Теряевском скиту (бывший Иосифо-Волоцкий скит). А затем директор ее родной школы, которая знаменита тем, что находилась прямо на территории Иосифо-Волоцкого монастыря (вместе с двумя детскими домами под одной крышей), предложил ей пойти к нему политруком. То есть старшей пионервожатой. Все это страшно интересно, но мы чуть-чуть торопим время и передвигаем его к осени 1964 года, когда жизнь поселка Теряево с монастырем преподобного Иосифа Волоцкого и жителями всех округ до самого Волоколамска всколыхнулась невиданным происшествием. В Соборную рощу, у Царского брода, вошли войска. И остались там квартировать целых три года. Три тысячи конников, гусар, уланов, кавалергардов, инфантерии, артиллеристов, саперов, ополченцев, плотников, пожарных и проч., и проч. без счета. А чуть позже из Москвы бесконечными вереницами потянулись «беженцы»: дворяне, купцы, мещане, простолюдины и просто люди. Ибо со всей этой массой московского народа (говорят, число прибывающих в иные дни достигало 20 тысяч) случилось страшное. Двунадесятиязычный враг в безумии своем перешел границу Отечества, и столицу империи Российской в срочном порядке переносили в пгт Теряево. А куда ж еще? Чем глубже потеряем, тем быстрее найдем, когда беда минет. Народная мудрость. Ибо только неизлечимо варварский народ, идущий вразнос от всякого неосторожного шага, своего или чужого, готов с великой любовью и тщанием строить новую столицу только для одной цели.

Чтобы сжечь ее!

В один из осенних дней в новую столицу России прибыл на тот момент ее главный вдохновляющий и главнокомандующий. Нетрудно догадаться, что это был не Александр Первый, и не Михаил Кутузов, и точно не Леонид Брежнев. Бери выше. Сергей Федорович Бондарчук. Чтобы к своей бессмертной эпопее про «Войну и мир» доснять московские сцены. Захват, пожар и отступление. И все сошлось в одном месте: люди, кони, дома, улицы, Сухаревская башня и только что отреставрированная после беды 41-го года, одетая в белое, словно в подвенечное платье, красавица Воскресенская башня Волоцкого монастыря.

Кино захватило собой все пространство — все жилое и нежилое, костюмерная «Мосфильма» заняла весь бывший братский корпус монастыря и детгородковской школы. Успенский собор играл роль Симонова монастыря в Москве. Дворянская усадьба в Стеблеве — дом Болконских. Всколыхнулось все умственное пространство жителей уезда. В съемках участвовало почти 100 процентов населения. Ажиотаж был немыслимый.
 

— Мы занимали очередь очень рано. За костюмами. Иногда с ночи. Номер писали на ладони, — вспоминает Татьяна Ивановна. — Простые животноводы, механизаторы, полеводы, доярки, ветеринары менялись сменами друг с другом и шли к монастырю. Никаких машин. Пешком, даже из Волоколамска (25 км), чтобы отстоять в очереди, получить платье и отсняться в эпизоде фильма. У нас даже паспорта забирали, потому что некоторые думали, что платья эти им навсегда выдавали, и не возвращали их. И по поселку в них разгуливали… Господа, слуги, торговые люди, случайные прохожие, мещане, военные и святые отцы в черных ризах.

А потом рухнет все это и номера на ладонях мы станем писать, чтобы кусок колбасы в универсаме выхватить.

Два года строилась наша теряевская Москва 1812 года: Садовое кольцо, несколько переулков и, главное, дома, дома, мостовые, арки, дворы, решетки, ограждения, тротуары — все настоящее или почти настоящее… живое.

Особняком стоит сцена взятия Смоленска. История купца Феропонтова и его муки. Июль, жара. Мы все — первая массовка, опыта никакого. Нам терпеливо объясняют, как и что. Пока объясняли, мы понимали. И тут включают вентиляторы. Воздуходувы какие-то, невероятные горнила. И тут начинается: нам на головы сыплется пепел и мука, или что там у них вместо муки. Побелка, что ли. А мы все распотевшие, июль, жара, дым, лошади куда-то несутся. Купец орет: «Все, ребята! Решилась Россия!»

За первым дублем другой, третий, двенадцатый. Когда закончилась съемка, наши волосы найти на голове было нельзя. Что называется, колтун в волосах. Рукой трогаю — что у меня там? Шлем? В общем, по несколько дней мы размывали и расчесывали себе волосы. Но это было так кайфово!

И тут я слышу сумасшедшую историю, в которую очень легко и очень трудно поверить. По той причине, что сегодня подобное немыслимо и вообразить.

— Помните эпизод, когда Москва горит, а Пьер идет по улицам Наполеона убивать? — восклицает Татьяна Ивановна и продолжает, уверенная, что я помню. Как не помнить? — И там должна была армянская семья в огне сидеть. А никто не хотел в огне сидеть, страшно. И что придумали? В нашем Микулине уже тогда находился психоневрологический интернат. Оттуда привезли человек пять-семь, но не буйнопомешанных, а тихих таких, в отключке. Одели в армянскую семью и усадили — не в огонь, конечно, но очень рядом. Мы замерли все: пламя их накрывает, а им все нипочем. Отсидели свое мирно, уселись в автобусы и укатили обедать. Они никак не отреагировали… Сцену расстрела не так было сложно снять. Но повешение?! Никто не хотел висеть. И тогда объявили, что семь рублей заплатят тому, кто согласится висеть. Три рубля в день получала массовка, а тут семь. Что ж не повисеть? Дядя Леша Суровов, был у нас такой в Теряеве замечательный экспонат. И он согласился. Но высказал Бондарчуку обязательное условие. По этому условию он не только семь рублей должен получить, он должен быть уверен, что кадры с его повешением войдут в фильм. То есть он должен быть увековечен. Бондарчук, конечно, согласился, какие проблемы? Согласились, чудесненько. А по ночам в теряевском клубе прокручивали отснятую пленку, прежде чем на монтаж окончательно в Москву уехать. Это делалось для народа, чтобы каждая тетя Мотя могла себя в фильме увидеть. Бондарчук туда почти не приходил. Народу набивалось туча, яблоку негде упасть. Ведь все знали, что снимается самое главное наше: «Война и мир». Роман Толстого ни в одной окрестной библиотеке невозможно было достать. Все экземпляры были на руках. И вы понимаете, простой человек, простой читатель вычитывал Толстого, потом приходил на съемки в массовку и орал благим матом: а где у вас эта сцена? А у Толстого такого нет. Это историческая клюква! И все в таком духе. Все сразу стали очень грамотными. И счастливыми на удивление. Это было общим делом, общим восхождением к культуре, культуре кино, культуре слова. Звездный час Теряево! Я про Суровова не договорила.

Он согласился, и его повесили. За подмышки, конечно, к столбу прикрепили, внизу пламя бушует очень красиво. И вот, значит, ночной просмотр. Дядя Леша пришел вперед всех, привел свою Дусю, соседи пришли с Ильинской улицы, все уселись, смотрят. А на экране огонь и чьи-то босые пятки — ни тела, ни головы. Кстати, забыла сказать, что озвучки-то не было, кино немое. И народ, пока смотрел, все сам озвучивал. И это невозможно описать, что творилось. Кому анекдот, кому слезы. Ты вошла, а я нет, почему так? Мы же с тобой рядом стояли. А это кто такой? Не похож он на француза! Надо завтра с режиссером разобраться! У Толстого лучше написано! И так далее. Я думаю, что так они проверяли зрительскую реакцию, а наша реакция была очень живой. Так вот, дядя Леша, конечно, в разгон: как же так? Обещали, обманули! А мужики ему говорят: Леха, да ты великий киноартист, у тебя такие фотогеничные пятки. Сыграл так сыграл! Мы сразу поверили, что повешенный. Теперь теряевцы твои ноги из тысячи других узнают! А он: ладно-ладно, балабольте, я все завтра Бондарчуку выскажу. А мужики ему: тебе семь рублей заплатили? И на пленке ты висишь? Все, будь любезен. Остальное на монтаже пририсуют.

И у Татьяны Ивановны был свой звездный час. Она играла в массовке беженку, девушку из дома Ростовых. Девушку с косой. Во время ночных просмотров в доме культуры она себя не увидела. Слава настигла ее спустя сорок лет, когда в журнале «Сериал» с материалом о съемках крупным планом поместили фото с ней. Заплаканного лица не видно, зато коса просто выдающаяся. Кино безжалостно, но ему все прощают.

— Как они управлялись с нами, тысячами людей? Там же полный хаос царил каждую секунду. Одна тысяча людей сюда идет, другая в обратную сторону и наоборот, все бегут и ничего не понимают. А эпизодики складываются и складываются… Бондарчуку надо было по фильму пройти к коляске, в которой везут раненого Болконского. А пройти нет никакой возможности. Сквозь народ не протолкнешься, не вклинишься, затирают. Один дубль, второй, третий, десятый. Нас разворачивают и разворачивают. И в мегафон, сначала вежливо, тактично, потом с добавлением междометий, потом мат-перемат. Потом наконец все ржут. И в то же время все понимают серьезность происходящего. Мне требовалось в эпизоде заплаканной быть. И режиссер командует: так! Плачем, плачем! Девушка с косой, плачем!! В платок плачем! Что-то у тебя совсем не видно слез. Так, стоп! Все остановились. Всему переднему плану глицерин в глаза, немедленно! И нам закапывают глицерин, глаза из орбит лезут, куда идти — не видно. Дым, ветер, слезы в три ручья, но идем. И плачем.

Глава 3

Учителя детгородковской школы пользовались привилегией перед остальной теряевской публикой. К ним в учительскую захаживал сам князь Болконский. Но учительницам казалось, что князь слишком неулыбчив, неразговорчив и нелюбезен. Бука и сноб. Так они о нем думали. Любых разговоров князь избегал, любил подолгу сидеть на диване, закрытом белым вышитым чехлом, читать и молчать. Учительская была для него убежищем в горевшей, оравшей и бежавшей Москве. Учительницы старались не заходить в учительскую. Зайдешь, поздороваешься, а он молчит, весь в себе и тебя не замечает.

Пьер же Безухов поселился жить прямо в скиту, напротив пруда и колодца самого Иосифа Волоцкого. И они очень часто коротали ночи у костра вдвоем, Безухов и Болконский, Бондарчук и Тихонов.

А Татьяна Ивановна признается, что, возвращаясь поздно вечером с танцев домой, к бабушке, она видела их у костра. Пряталась за дерево и подслушивала. Но ничего особенного эти великие люди не говорили. О кино, конечно, говорили. И о звездах в волоколамском небе, воде, тишине и вкусе местного молока.

— В Большом Стромилове, прямо напротив моего дома, жила Прасковья Александровна Громова, баба Паня, — продолжает Татьяна Ивановна. — Однажды она решила заквасить капусты в деревянной кадушке, как полагается. А та за лето подрассохлась, трагедия! У нас только одна маленькая речушка течет, в которой и курица лапку не замочит. Ближайший хороший водоем — в скиту. Баба Паня отнесла ее к скитскому пруду, в ивнячке спрятала хорошенько, чтобы не спер кто, но привязывать не стала. Через сутки приходит и видит, что плавает ее кадушка посреди пруда вверх дном. Заохала, забегала баба Паня вдоль пруда, туда-сюда, туда-сюда. А в это время на берегу стоит незнакомый мужчина в плаще, красивом таком плаще, и руки в карманах. Стоит неподвижно и все смотрит-смотрит на рябь в воде. А осень уже, холодно, ветрено. А бабка сигает и сигает перед ним, причитая: ой, что же делать, Господи, капуста! И мужчина этот снимает плащ, снимает пиджак, снимает водолазку, снимает майку и в одних плавках сигает в пруд, доплывает до кадушки, вытаскивает ее на берег. Баба Паня: милый человек, да как же тебя зовут, да помилует тебя Бог. Он ей удачи пожелал, а про имя ничего не сказал. А баба Паня пришла в деревню и всем 25 раз рассказала про кадушку и ее спасителя. На следующий день вздумалось ей пойти за хлебом в Теряево. А это пять километров. И можно идти через Царский брод, а можно через центральные ворота, там, где съемки идут. Как же кино не посмотреть? И баба Паня затерлась в первые ряды и видит: выезжает из ворот коляска, а в ней лежит ее милок, спаситель кадушки. Лежит и не встает. Едет князь Болконский, собственной персоной, умирать из Москвы. Тут баба Паня его узнала и принялась вдоль рядов зевак бегать и в 26-й раз рассказывать про кадушку в пруду и мужчину в плавках. А теперь этот мужчина вон, в коляске, лежит весь бледный и глаза к небу. Помирает?! Ой, милый мой, кричит баба Паня на весь свет, простудился ты, из-за кадушки проклятой все, зачем мне, Господи, капуста, не уберегла я тебя!!!

Поселившись в скиту, Сергей Федорович Бондарчук обрек себя на знакомство с Татьяной Ивановной Кочновой. Правильнее было бы написать наоборот, что Татьяна Ивановна была обречена познакомиться с Сергеем Федоровичем Бондарчуком, когда он поселился в скиту. Но сути это не меняет. Они были обречены встретиться. Чтобы 60 лет спустя я смог записать и оставить для потомков историю возвышения и падения теряевской Москвы, короткую, но яркую, как пожар.

Бабушка Татьяны Ивановны была очень непростая женщина. 1895 года рождения. Интеллигентного происхождения, если не сказать дворянского, хоть и незаконнорожденного. У нее в доме сохранилось невероятное количество книг. И Бондарчук, конечно, не мог пройти мимо. Он приходил к ней поговорить. Просил ее рассказать о своей жизни. А она ему отвечала: да не надо вам мою жизнь. Откройте роман Крестовского «Петербургские трущобы». Вот это и есть моя жизнь. Я тоже плод несчастной любви и подкидыш. Дурмаша я. Так она себя называла. Из приюта под Петербургом, где она воспитывалась, ее совсем юной вывезли к князьям Мещерским во Власово. Там она вышла замуж по большой любви. И замужем прожила всего четыре года. Оставшись с младенцем на руках — будущим отцом Татьяны Ивановны.

— Но чаще всего это происходило так, — говорит Татьяна Ивановна. — Бондарчук открывал дверь и спрашивал: «Мария Георгиевна, вы случайно не знаете, моя жена сегодня дома появлялась?» Это означало, что Ирина Константиновна Скобцева утром брала бидончик и уходила в другую деревню за молоком. А поскольку она женщина доброжелательная и общительная, то походы с бидончиком за молоком затягивались на полдня. Она обстоятельно разговаривала со всеми, кто попадался на пути. Она про вас все расспросит, она все вам расскажет. Как вот это надо сварить. Как вот это надо принимать… Со своей маленькой Леночкой она путешествовала по округе целыми днями. Поэтому муж ее терял постоянно. Поэтому любовь к ней и память в народе сохранились очень надолго. Мне кажется, что она не запомнила, как меня зовут, и всю жизнь называла меня «учительница моя».

После смерти Сергея Федоровича Ирина Константиновна Скобцева приезжала каждый год на фестиваль кино «Волоколамский рубеж» и возглавляла его жюри.

— От бабушки я переняла манеру, — хитро улыбается Татьяна Ивановна, — читать на ходу. Она сама все время ходила и читала. И вот однажды я шла из скита до детгородка по нашей аллее, тогда она вся была засажена старинными березами — сейчас ничего от берез не сохранилось. Иду и читаю. На каблучках иду, на работу. Жизнь же идет своим чередом, и мы продолжали давать уроки детям, иногда прямо в костюмах, чтобы не раздеваться между съемками. Мы же все были на службе кинематографа. Я иду и читаю. И я скажу вам, что это была не «Война и мир», а «Джейн Эйр». Так вот, представьте себе эту картину. Я иду медленно. Я знаю дорогу. Я там выросла. Я там родилась. С закрытыми глазами знаю, где какой кустик растет. И вдруг я понимаю, что сейчас упаду навзничь. Земля из-под ног уходит, потому что сзади под коленочки что-то подъезжает и мягко толкает по поджилочкам. Я как была, с книжкой не расставаясь, опрокидываюсь на спину, на капот машины. И слышу голос: «Нельзя же так, милостивая государыня! Таня, нельзя читать на дороге, ты же понимаешь, авария неизбежна». А это Бондарчук на своей легковушечке так тихо подъехал, что я и не услышала. И чуть не сгорела со стыда.

Глава 4

Известно, что Москва 1812 года горела 37 дней и ночей. Теряевская Москва-1812 строилась два года и сгорела в один день. В один пасмурный, ветреный, мрачный октябрьский день 1966 года. Прекрасное утро, чтобы умереть небывалому городу. Все знали, что сегодня все решится. Решится Россия себя не пожалеть и пустить по ветру.

— В ночь завезли такие мощные трубы — воздуходувы. Невероятные. Сложили подходящие костры. Приехали какие-то большие шишки из Москвы. Всех разместили в надвратной церкви Петра и Павла… Люди уже оставили Москву, последними уходили солдаты, пробежали собаки. И здесь первая яркая вспышка, вторая, третья, в разных местах, и все заполыхало, как море. Мы были очень близко, прятались в сарае, который прикрывал, камуфлировал братскую могилу солдат Великой Отечественной, и смотрели со стороны, это был уже не наш день съемки. И помните, был такой фильмовый момент, когда Пьер спасает девочку из огня? Представляете, никто, конечно, не хотел ребенка своего отдавать. Но на фабрике Ленина нашлась семья, которая согласилась за большие деньги… Знаете, смотреть на эту сцену я бы никогда не хотела больше. Я смотрела, закрыв лицо руками, потому что ни в чем не была уверена. Все было по-настоящему. И даже слишком по-настоящему. Кругом горит огонь, девочка забилась под лавку, вся в соплях и слезах, орет и плачет, не понимая, зачем ее оставили родители. Бондарчук посылает дублера выхватить ее оттуда. А дублер не смог. Он не смог этого сделать, у него нервы сдали. Тогда пошел сам Бондарчук. Пьер спасает дитя мира. Любой ребенок — дитя мира. Но смотреть на это… Легче, мне кажется, вместе с ней в огне сидеть, чем смотреть этот ужас. Я стояла и думала: что же это за мать такая, как она могла? Про отца почему-то не думала. После этого мы ходили в школе притихшие, как после похорон. Из-за этого садистского кадра. Тогда нам, зевакам, было неведомо, что все предусмотрено и рассчитано и в толпе стояли люди, готовые в любой момент встать между огнем и девочкой. Но ее «спас» Пьер Безухов, и этот кадр мы все помним. Девочка потом выросла, но ушла из жизни как-то очень рано.

Москва сгорела. Все удивительные постройки — дома, улицы, арки, тротуары, дворы… Сухарева башня занялась и как спичка ушла. Камера металась в воздухе как снаряд. Серое небо стало еще ниже. Народ не шевелясь стоял, плакал. И полетел пепел над головами, как дождь.

Они два года жили здесь, а оказалось, всю жизнь. И вот теперь она кончилась, московская жизнь. И это действительно было любимое, родное, единственное место на земле — Москва. И ее не стало. И больше не будет. Несколько недель «мосфильмовские войска» разбирали завалы. Они пришли первыми, ушли последними. А вместе с ними развеялся туман кино. И пришла обыкновенная, тихая, снежная, мирная волоколамская зима 1966 года.

— Могу смело утверждать, — говорит Татьяна Ивановна, — что все наши незамужние теряевские барышни, даже те, кому было далеко за тридцать, в эти два года повыходили замуж. За гусар, уланов, артиллеристов, а некоторые даже за «французских захватчиков». Правда, последние до Парижей уже не добрались, а увезли своих невест по всей Московской области.

Только Татьяна Ивановна осталась верна себе и вышла замуж, когда того сама захотела, — два года спустя, работая вторым секретарем горкома комсомола. И стала Татьяной Ивановной Бабуровой. Но это уже совсем другая история.

И может быть, это и есть мистика, нехитрая тайна кино? Оно создает, умножает лишь иллюзии. Мистическую реальность пустых дворцов и выдуманных историй. А дети после титров появляются настоящие — дети для настоящих войны и мира.  


Очерк Александра Рохлина опубликован  в журнале "Русский пионер" №105. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".