Классный журнал

В три пополудни вертолет снизился, прошел над речной излучиной.

 

— Отличное место, рекомендую. — Говорков повернулся к сидящей в кресле второго пилота грудастой черноглазой брюнетке. — Лучше не найдете. В речке горбуша, кета, омуль — если ночку на берегу посидеть, уха будет знатной. В тайге малина, грибы. Оленя можно завалить, если что. Он охотник?

 

Говорков кивнул в сторону салона, где, закинув ногу на ногу, развалился второй пассажир — холеный, гладко выбритый то ли англичанин, то ли америкос в тройке, при галстуке и в темных очках.

 

— Хрен его маму знает. — Брюнетка замялась, затем обернулась и затараторила на неведомом Говоркову языке.

 

Пилот поморщился — вульгарных девиц, изъясняющихся на полублатном жаргоне, он не жаловал. Выбирать, впрочем, не приходилось. Американец или кто он там рассчитался за аренду вертолета заранее. Заплатил наличными за трое суток вперед, не торгуясь. Брюнетка состояла при нем то ли переводчицей, то ли шлюхой, а скорее всего, и той и другой.

 

— Йес, — пробасил из салона пассажир. — Оф кос.

 

— Говорит, что охотник. — Брюнетка облизнулась. — У него бабла куры не клюют, — сообщила она доверительно. — Насосан по самые бакенбарды.

 

Говорков вновь поморщился. До благосостояния заграничного пассажира ему дела не было. Как и до снаряжения — четырех здоровенных рюкзаков, будто собиралась парочка в тайгу не на три дня, а по крайней мере на месяц.

 

— Так что, снижаемся?

 

Брюнетка опять затараторила не по-русски.

 

— Йес, — отозвался американец. — Оф кос.

 

Говорков хмыкнул и направил машину к земле. Походило на то, что других слов на своем языке иностранец не знал.

 

Пилот спрыгнул с подножки, едва в последний раз провернулся винт. Обогнул вертолет, протянул руку и помог спуститься брюнетке. Пассажир к этому времени уже стоял в траве, оглядывался по сторонам, будто что-то искал.

 

— Да нет здесь никого, — буркнул Говорков. — Места глухие, ближайшее поселение километрах в пятидесяти. Переведите ему.

 

Брюнетка кивнула, но переводить почему-то не стала. Говоркову показалось вдруг, что она изрядно нервничает. Пилот пожал плечами — не его дело.

 

— Вы осваивайтесь, — предложил он. — И не бойтесь: опасных хищников здесь не водится. Все отлично будет: хворосту натас-каем, костерок разведем, палатку поставим. Этому своему скажите: пускай переоденется — ночи здесь холодные. Ну а я пока огляжусь.

 

Говорков ободряюще улыбнулся пассажирке и двинулся к лесу. Как американец сорвал с носа темные очки, выдернул из-за пазухи пистолет и навел ствол, пилот не видел. Умер он мгновенно, едва пуля вошла в затылок.

 

— Спокойно, Райка, — на чистейшем русском каркнул «американец», когда пилот ткнулся лицом в траву. — Все хорошо.

 

Он отшвырнул очки, сбросил и запустил в траву пиджак, за ним жилетку и галстук.

 

— Шмотки давай! — Заграничный лоск слетел с «америкоса», как не бывало. Вальяжный бездельник-турист исчез, на его мес-те материализовался резкий, безжалостный профессионал, человек оружия и войны, привыкший командовать и распоряжаться. — Быстро! Времени в обрез.

 

Брюнетка метнулась к салону, выволокла пузатый рюкзак, сноровисто развязала тесьму, достала пару охотничьих сапог, брезентовые штаны, ветровку и свитер. «Американец» разулся, избавился от фасонистых брюк и принялся одеваться.

 

— Летун, — окликнула его Райка. — Жмура похоронить бы надо.

 

Летун бесстрастно сплюнул в траву.

 

— Времени нет. Лисы с енотами похоронят.

 

Через пять минут после того, как заключенных развели по баракам, в дальнем от входа углу затеяли фрапп.

 

— Гуцул, место для тебя держу, — окликнул банкующий. — Возьмешь карточку?

 

— Да не, в падлу что-то, — отозвался плотный, высоколобый, смуглый красавец с золотой фиксой во рту. — Без меня катайте.

 

Он спрыгнул с нар, шагнул к зарешеченному окну и замер, пристально вглядываясь в начинающие густеть вечерние сумерки. Четверть минуты спустя у окна появились еще двое зэков, встали по обе стороны.

 

— Готовы? — шепнул Гуцул.

 

Здоровенный, под два метра ростом детина с огромными кулачищами и простецким, бесхитростным и наивным выражением на скуластом лице молча кивнул. Коренастый, крепкий, с задубелой кожей и морщинистым лбом старик повел плечами.

 

— Готов-то готов, — буркнул он. — Но стремно что-то, братва.

 

— Всем стремно, Трофимыч, — утешил старика Гуцул. — Даже Колун, гляжу, киксует, — кивнул он на здоровяка. — Ничего, Бог не выдаст, свинья не съест.

 

— Я никогда не киксую, — бесстрастно бросил Колун. — Скоро там?

 

— Эй вы, трое!

 

Гуцул обернулся.

 

— Чего тебе, Лёпа?

 

Лёпа Ростовский, смотрящий по бараку, костистый, с головы до ног растатуированный правильный вор и авторитет, цепко оглядел троицу.

 

— Да ничего. Смотрю, не первый день кучкуетесь, шепчетесь. Или затеяли что?

 

— Да не, мы так.

 

— Ну-ну.

 

Лёпа опустился на нары. Мобилизовался. То, что трое зэков затеяли какой-то блудняк, авторитет чуял. Особым, фартовым чутьем бывалого и битого уголовника, мотающего пятую ходку. У Гуцула на воле бабло и связи, богатые дачки чуть ли не каждый день, кум смотрит сквозь пальцы — видать, подмазан. Колун хоть и не большого ума, но надежный, силен, как бык, и Гуцулу в рот заглядывает. Похоже, и вправду собираются ломануться в побег. Тем более что третьим — Трофимыч, мужик лесной, бывший таежный охотник-промысловик. Да и на дворе июнь, самое время.

 

Авторитет вновь оглядел троицу. Хотеть не значит сделать, напомнил себе он. Через колючку рванешь, так на нейтралке с вышки из автоматов упокоят. А даже если не упокоят — далеко от колонии не уйдешь. Пошлют в розыск две роты вояк, и амбец. Многие пытались рвануть, ни у кого не вышло. И все же, все же… Лёпа заставил себя не расслабляться и думать дальше. Недаром все это. Кто-кто, а Гуцул не дурак, голяк тянуть не станет. А значит…

 

Лёпа не додумал. Снаружи, за барачными окнами, раздался вдруг рокот, враз перешедший в рев. Гуцул метнулся, ногой вышиб входную дверь и бросился из барака вон. За ним юркнул старик. Колун обернулся на пороге.

 

— Не рыпаться, — гаркнул он, прежде чем нырнуть в проем. — Порешу!

 

Лёпа вскочил на ноги и бросился на выход. Для авторитетного вора угроза этого бажбана не значила ничего.

 

— Летун, их четверо, — заходилась в истошном крике Райка. — Четверо!

 

Летун кинул короткий взгляд вниз. В сброшенный из салона трос и вправду судорожно цеплялись четверо, а не трое, как было изначально оговорено в тщательно спланированной и выверенной операции. Летун скривился — четвертый лишний мог провалить все дело. Салон «Робинсона 44» рассчитан на троих. И жратвы взято на троих. И теплой одежды. Значит…

 

Что именно это значит, сообразить Летун не успел. С вышки дали автоматную очередь, по фюзеляжу защелкали пули. В салоне взвизгнула от страха Райка, и Летун, больше не раздумывая, пустил машину с цепляющимся за трос живым грузом в небо свечой.

 

Гуцулу ни разу не было так страшно. Ни когда отбивался от троих беспредельщиков в казанской пересыльной тюрьме. Ни на стрелке с подмосковной бандой, с которой живым ушел хорошо если один из трех. Ни когда сколотил уже состояние и готовился подорваться в Испанию, но не успел, потому что за день до отлета в офис вломился ОМОН.

 

Сейчас же, болтаясь на раскачивающемся тросе под вертолетным днищем, Гуцул дважды успел обмочиться от страха. Ему не нужны уже были ни сбережения в цюрихских банках, ни красивая и беззаботная жизнь в цивилизованной европейской стране, ни преданная, верная младшая сестра Райка, ради брата пустившаяся в смертельно опасную авантюру.
 

«Жить, жить, жить, — билось в висках. — Только бы выжить, не сорваться со стометровой высоты вниз. Идиот, зачем он это затеял?! Отмотал бы свою десятку, а то и меньше, если бы скостили по УДО. Вышел бы на волю едва за сорок — вся жизнь впереди. А теперь… — Гуцул глянул вниз и едва не разжал намертво вцепившиеся в трос пальцы. — Не смотреть, — пришла спасительная мысль. — Главное — не смотреть».

 

Гуцул закрыл глаза и поэтому не сразу даже уловил, когда трос перестал раскачиваться и пополз вверх. Он поравнялся с проемом сдвижной двери, так и не разлепив век, и пришел в себя, лишь когда Райкины руки рывком, за шиворот втащили брата в салон. Тогда Гуцул откатился, скорчился, хватанул воздух распяленным ртом раз, другой и наконец осознал, что жив.

 

— Помоги!

 

Он нашел в себе силы метнуться к проему, за рукав ухватить Трофимыча. От вида обезображенного ужасом стариковского лица с выпученными, как у жабы, глазами внутри помутилось. Гуцул, не сдержавшись, блеванул Трофимычу на робу. Согнулся в спазме, а когда наконец отпустило, увидел, как в салон легко, будто на тренировке по прыжкам в высоту, замахнул Колун.

 

— Лафа, — как ни в чем не бывало осклабился он. — Воля, живем! Эй, братуха, чего с тобой?

 

Гуцул не ответил. Он мучительно пытался сообразить, почему вертолет не улетает, а по-прежнему зависает на месте.

 

— Райка, — прохрипел Гуцул. — Уходить надо!

 

Сестра резко повернулась к нему.

 

— Куда уходить? Трос заклинило!

 

— И чего? — не понял Гуцул. — Пес с ним, с тросом.

 

— Там этот. Четвертый ваш.

 

— Какой еще, твою мать, четвертый?

 

Гуцул метнулся к борту. Ухватившись рукой за алюминиевую штангу, выглянул наружу и обомлел. Лёпа Ростовский смотрел на него снизу вверх, бесстрашно и цепко, как полчаса назад в бараке. Гуцул шарахнулся, затравленно заозирался по сторонам.

 

«Пришить, — выстрелила в голове элементарная мысль. — Сбросить трос вместе с незваным попутчиком и рвать когти. Нельзя, — догнала первую, заполошную мысль вторая, рассудительная. — За авторитета спросят. Братва из-под земли выроет. Даже если…»

 

— Эй там, в салоне, — прервал выкладки резкий окрик из пилотской кабины. — Какого черта вас четверо?

 

— А я почем знаю? — сорвался на визг Гуцул. — Заткнись, млять! Колун!

 

Колун уже стоял в проеме. Обернулся, залупал глазами. Выражение простецкой наивности на лице сменилось на изумление.

 

— Ну и дела, — озадаченно выдал Колун. — Смотрящий снова за нами смотрит. Вы это… За ноги меня подержите.

 

Он улегся плашмя и пополз, по сантиметру выталкивая наружу свое тренированное, накачанное, мускулистое тело.

 

«Совсем страха не знает, — ухватив Колуна за щиколотку, с завистью думал Гуцул. — Мне бы так».

 

— Гуцул, Трофимыч, крепче держите!

 

Колун перегнулся через порог. На Гуцула рывком навалилась тяжесть. Стиснув зубы, долгие четверть минуты он терпел, отчаянно борясь с искушением разжать пальцы и разом избавиться и от нежеланного гостя, и от его недалекого спасителя. Потом тяжесть наконец ослабла, и Колун в обнимку с авторитетом откатился от сдвижной двери.
 

— Райка, в кабину! — басом рявкнул пилот. — Вы там, задрайте дверь! Уходим!

 

— Что ж, вертушку ты водишь, конечно, знатно. — Лёпа пошевелил носком кирзача уголья в костре. — Ну а по жизни кто?

 

Сидящий на стволе палой сосны Летун помедлил с ответом. Этот плешивый, тощий, костлявый, с нехорошим взглядом белесых глаз вор очень ему не нравился. Да и вся затея с каждым часом нравилась все меньше. Гонорар, конечно, внушительный — сто тысяч зеленых авансом и двести после. Только вот до этих двухсот надо еще дожить. Летун уже начал раскаиваться, что не шлепнул Райку сразу, как убедился, что деньги на его счет переведены.

 

— А тебе какая разница? — глядя на вора в упор, бросил Летун. — Ты вообще какого черта к нам привязался? О тебе речи не было.

 

— Не было, говоришь? — нехорошо ощерился вор. — Борзой?

 

— Не твое дело.

 

— Оставь его, Лёпа, — примирительно обратился к вору Гуцул. — Это не наш человек. Но если б не он, гнить нам всем на нарах до звонка.

 

— А ты, фраерок, засохни, — огрызнулся Лёпа. — Я мазу на зоне держал и здесь держать буду. Указывать мне забудь. Тебе духа не хватило меня с троса сбросить, теперь…

 

— Мне бы хватило, — прервал авторитета Летун. — Жаль, на его месте был не я.

Он расставил колени, распрямил плечи. Правая рука будто невзначай скользнула под полу ветровки. «Конфликты следует гасить в зародыше», — четверть века назад учил восемнадцатилетнего салагу инструктор, прошедший Афган прапорщик ВДВ. Летун примерился. Вырвать из подмышечной кобуры «макарку», всадить этому Лёпе пулю между бровей, кувырком перекатиться и взять остальных на мушку. Полтора десятка лет назад он так бы и поступил, и командир эскадрильи его бы непременно отмазал. Но сейчас Летун больше не был старшим лейтенантом спецназа с боевым орденом за ранение и двумя медалями за дерзкие операции в горячих точках. А был он объявленным во всероссийский розыск преступником и вот уже четвертый год отзывался на заменившую имя-отчество уголовную кличку. Отмазывать Летуна больше было некому, и поэтому сдержанность и здравомыслие стали превалировать в нем над привычкой к быстрым и кардинальным решениям.

 

Поставить вора на место было, однако, необходимо. Операцию Летун разработал сам, он же ею руководил и отдавать главенство другому не собирался, будь этот другой хоть уголовным царьком, хоть президентом.

 

— Ладно. — Лёпа примирительно хмыкнул и по-приятельски подмигнул собеседнику. — Считай, объяснились. Как там тебя? Летун? Ну давай, что ль, Летун, трави, что нам дальше делать.

 

Лёпа Ростовский чуял, что был на волосок от смерти. В штаны от страха не наложил — ходить под ручку с костлявой было ему не впервой. Но выводы для себя сделал. Фраера придется валить и брать на себя мазу. Другого выхода не было — подчиниться долдону-вояке, пускай даже бывшему, означало потерять авторитет. На это Лёпа пойти не мог — он скорее согласился бы сдохнуть.

 

Летун расстелил на траве карту и, тыча в нее карандашом, принялся излагать дальнейший план. Трофимыч то и дело одобрительно кивал, соглашаясь. Лёпа и сам не заметил, как втянулся, придвинулся ближе и начал мотать на ус.

 

А ведь толково, невольно признал он. В первую очередь мусора возьмут под контроль места наиболее вероятного появления беглецов. Железную дорогу в трехстах километрах к югу от колонии. Населенные пункты на пути к Владику на востоке и к Красноярску на западе. На севере же, в безлюдье и глухомани, искать их вряд ли кто станет. А если даже станут, попробуй найди компанию из шести человек в якутской тайге. Правда, спалившую топливо вертушку, которую они пару часов назад столкнули в овраг, найти могут. Но, скорее всего, к этому времени беглецы будут уже далеко.

 

— Стойбище километрах в шестидесяти к северу, — сложил карту Летун. — Три юрты, полдюжины пастухов-якутов, ну и старики, бабы, приплод. Это двое суток пути.

 

— Поближе подлететь не мог, что ли? — подал голос Гуцул. — Двое суток ноги давить теперь.

 

— Поближе-то? — Летун усмехнулся. — Я как раз и собирался поближе. Только вот «Робинсон» делает четыре километра в минуту, если, конечно, заправлен. Теперь учти то время, что мы с этим проваландались, — кивнул он на авторитета. — И топливо, которое сожрал лишний груз. Дошло, нет?

 

Гуцул закашлялся.

 

— Дошло. Дальше давай.

 

— Дальше возьмем у якутов коней, пару олешек прикупим. Заплатим щедро, с лихвой. Ну и дунем на север. Тайга километ-ров через сто сойдет на нет, дальше тундра. Верхом за неделю доберемся до побережья. Моторка ждет. У меня все.

 

Трофимыч покряхтел, почесал в затылке, затем спросил:

— А если не отдадут косые коней? Или, например, стуканут? Рация-то теперь у каждого лопаря есть. Что тогда?

 

Летун взглянул на старика исподлобья, прищурившись.
 

— Рацию мы повредим. А не отдадут коней по-хорошему, значит…
 

— Что «значит»?

— Не вкурил, что ли? — вместо Летуна ответил авторитет. — Значит, по-плохому возьмем.

— Все, — подытожил Летун. — До рассвета четыре часа. Вы пятеро — в палатку, и спать. Я покараулю. Сменщика разбужу. Ясно? Всем ясно? Ступайте.

 

— Слышь, красавица…

 

После суток пути ноги у Райки болели отчаянно. Хорошо, если мозолей нет, в который раз озабоченно подумала она и обернулась на голос.

 

— Чего тебе?

 

Скуластый, простецкого вида здоровенный детина шагал в растянувшейся на добрых полкилометра людской цепочке последним. По словам Летуна, страховал на случай чего. Случая, правда, пока не выдалось.

 

— Ты это, — шмыгнул носом детина, — не серчай, если что. Тебе Летун кто будет?

 

— Хрен в пальто, — привычно ответила Райка. — Тебе-то какое дело? Аль понравилась?

 

— Понравилась.

 

Райка понимающе фыркнула. Наскоро огляделась по сторонам. Парень был вполне из себя ничего. Брат говорил, что надежный и, главное, не трусливый. Баб не видел по меньшей мере несколько лет.

 

— Давай, только быстро, — предложила Райка.

 

Комплексов у нее не было. С детства, с тех самых пор, как она, тринадцатилетняя, рассталась с девственностью на вонючем подвальном матраце. Потом чередой пошли мужики, парни… Четыре года воздержания в исправительной колонии для малолетних преступниц под Кишиневом. И снова мужики: сожители, напарники, подельники. Проституцией Райка никогда не промышляла, но своим крепко сбитым, умелым телом распоряжалась легко — от вольного.

 

— Сучка ты, Райка, — сказал однажды отец, фартовый домушник и шнифер по кличке Молдаванин. — Потаскуха, вся в мамашу покойную. Но правильная потаскуха, верная. Чего лыбишься? Всерьез говорю. Брательник твой — гнилой пассажир, фуфел. А ты нет — на тебя положиться можно. На м…ду слаба, а по жизни крепкая — с вами, бабами, так бывает.

 

Повзрослев, Райка отцовские слова оценила и приняла. На нее и в самом деле можно было положиться. Во всем, что не касалось м…ды.

 

— Нормально, — сказала она, когда Колун, довольно пыхтя, отвалился в сторону. — Снова приспичит — не киксуй, обращайся. А теперь топать надо. Ноги вот только огнем горят.
 

Колун в ответ хохотнул.

 

— А ты полезай на закорки. Не дрейфь: сдюжу. Рюкзак в руках понесу.

 

«Ни себе хрена, — думала Райка минутой позже, обхватив добровольного носильщика за шею и прильнув к широченной спине. — Вот же лось здоровенный. Это я, кажется, вовремя дала. Такой, если что, не бросит — на себе дотащит, докуда надо».

 

— Тебя как зовут-то? — спросила она. — Да знаю, что Колун. По имени.

 

— Витьком.

 

— Хорошее имя. Хочешь, Витек, век тебе верной буду?

 

Колун хмыкнул.

 

— Я в бабскую верность не верю.

 

Райка рассмеялась, похлопала его по плечу.

 

— Правильно делаешь.

 

Летун затоптал прогоревший костер, бросил взгляд на часы, потом на растянутую между лиственничных стволов палатку. Прислушался к доносящемуся оттуда храпу. Сам он под брезентовый прорезиненный полог не лез — относил спальный мешок за сотню метров, клал в изголовье «макарку» и засыпал, готовый при любом подозрительном шорохе мгновенно пробудиться и стрелять.

 

Попутчики с каждым днем нравились ему все меньше. И скользкий, хитрозадый, властолюбивый уголовный авторитет. И мрачный, себе на уме старик. И шлюховатая бывшая напарница. И ее братец, явный трус и паникер, неумеха с растущими из ж…ы руками. Рассчитывать, если что, можно было лишь на верзилу с деревенской рожей, да и то не шибко. Сомнительные Райкины прелести явно занимали того гораздо больше, чем все остальное-прочее.

 

На востоке начинало светать. Летун размял плечи, шагнул к палатке, откинул полог.

 

— Подъем! — гаркнул он в душную темноту. — Четверть часа на оправку. Полчаса на жратву. И выдвигаемся. Стойбище где-то здесь, рядом. Часа через два-три доберемся.

 

Добрались они за полтора часа до полудня. Прильнув к еловому стволу на лесной опушке, Летун до рези в глазах всмат-ривался в заросший травой и полевыми цветами, спускающийся к реке луг. В косогор на дальнем ее берегу. В черную ленту леса на северном горизонте. Местность была пуста и безлюдна. Ни юрт, ни пастухов, ни коней, ни оленей не было.

 

— Ну и чего теперь? — насмешливо спросил за спиной Лёпа. — Где твои чукчи?

 

— Якуты, — машинально поправил Летун. — Не знаю. Третьего дня еще были здесь, мы с вертолета видели. Похоже, снялись с места. Ушли.

 

— Ушли, да? И с чего бы?

 

— Да не знаю я. Может, почуяли что-то.

 

Что именно почуяли снявшиеся с пастбища якуты, выяснилось через четверть часа.

 

— Шаман их охранял, — завороженно глядя вверх, на дощатый, закрепленный между четырьмя лиственничными стволами помост, бубнил Трофимыч. — Это арангас, могила шаманская. Ей, может, не одна сотня лет уже.

 

— Да? — заинтересовался Лёпа. — А почто ж не в земле?

 

— Самых могучих шаманов в арангасах хоронят. Там, на помосте, гроб. В нем мумия. Она, говорят, чужаков издалека чует. И предупреждает своих.

 

С минуту молчали. Авторитет, наморщив лоб, думал. Затем сказал:

— Мумия, говоришь? Ну-ну. Что-то наподобие я слыхал. Золотишко, небось, вместе с ней схоронено? Или, к примеру, камешки?

 

— Кто знает, — растерянно сморгнул Трофимыч. — Может, и схоронены.

 

— Ну, мы это сейчас проверим. Гуцул! А ну, слазай, прошмонай святые мощи.

 

Трофимыч испуганно попятился, замахал руками.

 

— Ты что, Лёпа, — зачастил он. — Нельзя. Нельзя арангас трогать. К беде это. К смерти.

 

— Да? Кто же нас порешит? Жмурок?

 

— Лёпа, — Трофимыч перекрестился истово раз, другой, — я православный, крещеный. Но мы сейчас в тайге. Здесь свои законы, нарушать их нельзя.

 

Авторитет усмехнулся, обернулся к Летуну.

 

— Нам еще сколько до твоей моторки топать?

 

— Километров семьсот. Недели три-четыре, если не заплутаем.

 

— Во-во. Заплутаем, и неизвестно еще, куда выйдем. А золотишко и алмазы меж тем повсюду в ходу. Гуцул, шуруй давай! Нечего было косых отсюда отваживать. Этот жмур, считай, перед нами в долгу.

 

Золота в замшелом, тронутом гнилью гробу на помосте не оказалось. И алмазов не оказалось. Да и самой мумии — вместо нее к днищу жался лишь ветхий, изломанный человеческий костяк.

 

— Сука он, твой шаман, — подвел итог, пренебрежительно глядя на Трофимыча, Лёпа. — Нагадить нагадил, и был таков.

 

— Зря ты так, — мрачно пробормотал старик. — Зря. Говорят ведь: не буди лихо. Теперь шаман нам отомстит.

 

Лёпа захохотал в голос.

 

— Отомстит? У тебя, старый, крыша, видать, прохудилась. Смот-ри, как бы не протекла.

 

Летун пробудился внезапно, будто рывком вынырнул из темной глубины на поверхность. Рукоятка «макарова» словно сама сиганула в ладонь. Замерев, Летун пытался поймать эхо от потревожившего его звука, но ему это не удавалось. Тишину разбавляли лишь глухие лесные шорохи, повседневные, обыденные. И вместе с тем таилось неподалеку нечто иное. Летун чуял это нечто явственно, шестым, может быть, седьмым чувством — наработанным за долгие годы навыком десантника. Что-то чужое, угрожающее. Смертельно опасное.

 

Он расстегнул на спальном мешке молнию. Приподнялся, вгляделся в кромешную темноту. Перевел взгляд на слабосильные, едва доступные глазу отблески костра перед палаткой. Различил сгорбившуюся рядом с костром фигуру. Караульный, кто бы он ни был, наверняка спал.

 

Нервы шалят, подумал Летун. Немудрено — четверо суток в тайге в компании воров и отморозков, постоянное напряженное ожидание подлянки — ножа или заточки в спину. Он выдохнул, заставляя себя успокоиться, и в тот же миг увидел метнувшуюся в слабых отблесках костра неровную исполинскую тень.

 

По внутренностям шарахнула жаркая, липкая волна страха. Дошла до сердца, стиснула его, затем отпустила. Медленно, в три приема, Летун выбрался из мешка и поднялся на ноги. Бесшумно ступая, намертво сжав в ладони «макарку», пошел к костру. Караульный по-прежнему клевал носом, сипло, с присвистом дышал. Летун вгляделся, узнал Гуцула, выругался про себя. Мелкими шажками приблизился, метрах в двадцати остановился. Перекинул ствол из правой руки в левую, утер вспотевшую ладонь о штанину.

 

Что-то или кто-то явно был там, по другую сторону крошечной лесной поляны. Летун чувствовал чужую ауру, дерзкую, жестокую и недобрую. По опыту он знал, что в таких случаях следует во что бы то ни стало сохранять хладнокровие и оставаться на месте, тем самым вынуждая противника проявить активность и раскрыться. Знал, но нервы, расшатанные за последние несколько суток, сдали. Летун сжал рукоять пистолета обеими ладонями, вскинул «макарку» перед собой и, уже не таясь, ломанулся из леса к костру.

 

— Гуцул, твою мать! — рявкнул он на ходу. — Встать!

 

Гуцул вскинулся, шарахнулся в сторону, взвизгнул от страха. А миг спустя огромная косматая фигура мотнулась между сосновых стволов, вымахнула из-за них на поляну. Волна удушливого, гнилостного, зловонного смрада обрушилась на Летуна. Он знал этот запах. Так несло от вражеских трупов, пролежавших на солнцепеке несколько суток после отбитой атаки. Но трупы безвредны, а сейчас на Летуна надвигалось что-то огромное, неведомое и страшное, живое и неживое одновременно. Он успел разглядеть уродливое, с гниющими проплешинами в зарослях буйной шерсти туловище и развороченную до костей, оскаленную медвежью морду, безглазую и безносую, в потеках гноя и слизи.

 

Подвизгивая, на четвереньках улепетывал прочь Гуцул. Летун, ощерившись, выстрелил, затем еще и еще. Исполинское существо дрогнуло, затем встало в рост и метнулось к Летуну через поляну. В последний момент он успел осознать, что пули не причинили вреда. Больше ничего Летун осознать не сумел. Когтистая, заросшая путаной грязной шерстью лапа с размаху снесла ему голову.

 

Впятером они ломились через ночную тайгу наобум, пока на востоке не стало светать. Тогда Лёпа загасил оставшийся от покойника фонарь, каркнул «Стоять!», шагнул к Гуцулу и ухватил его за грудки.

 

— Что это было? Говори, ну?!

 

— Н-не знаю, — заикаясь, ответил тот. — М-может, медведь. Н-но не м-медведь. Он н-не рычал. В-вообще.

 

— Ты у меня сам сейчас зарычишь, — пообещал Лёпа. — Повторяю вопрос: что это было?

 

— Да не знаю я.

 

— Зато я знаю, — глухо, мрачно сказал Трофимыч. — Это шаман.

 

— Какой еще к хренам шаман? От него только кости остались.

 

— Не только. Таежники говорят, духи великих шаманов бродят по земле после смерти не одну сотню лет. Они могут вселяться в других покойников. Не только в людей, в зверей тоже. Мы осквернили могилу. Я предупреждал: живыми шаман нас теперь не отпустит. Если только…

 

— Чего «если только»?

 

— Если не принести ему жертву.

 

— Какую еще жертву, мать-перемать?

 

— Добровольную. Кого-то из нас. Того, кто согласится помереть сам. Якуты так поступали, когда шаманы гневались на них. Голову жертвы надо отдать шаману. Затем просить у него прощения.

 

— Прощения, да? — язвительно переспросил Лёпа. — Ну давай, мы попросим. Ты как, старик, не хочешь пострадать за братву? Твоя башка придется святым костям по нраву.

 

Трофимыч скривил губы.

 

— Я собираюсь еще пожить. Разорить арангас велел ты. Тебе и ответ держать.

 

Лёпа рванул из кармана унаследованный от покойного Летуна «макаров», навел на старика.

 

— Еще кто-нибудь так считает? Я спрашиваю: еще кто-нибудь считает, что ответ на мне?

 

С четверть минуты авторитет ждал, переводя ствол с одного бег-леца на другого. Затем презрительно хмыкнул, сунул пистолет обратно в карман и сказал спокойно:

— Значит, так. Карта у нас есть. Компас есть. Жратвы вдоволь. Пойдем прежним путем. Караулить по ночам теперь будем по двое. И если кто заснет — собственной рукой порешу.

 

До полудня ни шатко ни валко шагали на север. Помалкивали. Тревожно поглядывали по сторонам, но никакой опасности вокруг ни один из пятерых не заметил. Мирно поскрипывал под ногами таежный мох, местами малахитово-зеленый и влажный, иными высохший и седой. Разноголосицей перекликались птицы. Одуряюще пахло хвоей. Жались к еловым корням крепкие, ранние боровики. Шагавший первым Трофимыч срезал с десяток, уложил в пакет. Когда солнце умостилось над головами, он вдруг резко остановился на обочине широкой, с запада на восток пересекающей тайгу просеки, так что дышащий в затылок Лёпа едва не налетел на него.

 

— Ты чего? — негромко окликнул вор. — Ты чего, старик?

 

Трофимыч не ответил. Нагнулся, тщательно вгляделся в примятый мох. Шумно, по-собачьи принюхался. Сделал по просеке десяток-другой шагов, осмотрел дальнюю обочину, затем повернул вспять.

 

— Олени прошли, — сказал он и кивнул на запад. — Вон туда. Недавно, часа три тому. Много, целое стадо, голов сто. И люди. Тоже немало. Там, видать, большое стойбище.

 

С минуту авторитет стоял, покачиваясь с пятки на носок. Остальные окружили его, ждали.
 

— Значит, так, — выдал наконец Лёпа. — Всей кодлой нам соваться туда не резон. Гонцов пошлем, с баблом. Пускай договорятся. — Он обвел взглядом беглецов одного за другим. — Колун, собирайся. Девку с собой прихвати. Если что — наврете чуркам чего-нибудь, скажете, дескать, туристы, молодожены, заплутали в лесу.

 

— Тут и вправду бы не заплутать, — нахмурился Колун.

 

— Не заплутаете, — встрял Трофимыч. — Стадо с тропы вряд ли свернет. А если даже свернет — по оленьему помету сориентируетесь.

 

— Точно, — кивнул Лёпа. — Где дерьмо, там и люди. Ступайте. И поторапливайтесь. Мы вас здесь подождем.

 

— Покемарьте пока, — предложил напарникам Гуцул, когда развели костер. — Я покашеварю. Супчик грибной заделаю. Да не засну, что я, враг себе, что ли?

Пока напарники разжигали костер и ставили палатку, Гуцул и вправду старательно кашеварил. Натаскал из мелкого таежного ручья воду, срубил пару молодых сосен, обтесал, вбил по обе стороны кострища колья. Приладил на них перекладину и подвесил котелок.

 

Едва, однако, из палатки донесся нестройный храп, кашеварить Гуцул бросил. Поспешно, один за другим, развязал рюкзаки. Взял десяток банок тушенки, сухари, початый куль с пшеничной мукой. К ремню подвесил топорик, сунул в карман охотничий нож, компас, запаянную в полиэтилен стопку стодолларовых купюр. Воровато огляделся и скорыми шажками потрусил к просеке.

 

Встав на нее, Гуцул размашисто зашагал на запад. К хренам, поглядывая на садящееся впереди по ходу солнце, думал он. В стопке пять тонн, не меньше. У Райки вторая такая же, вместе десять. На эти деньги в здешних краях можно купить что угодно — хоть все стойбище целиком.

 

Главное — деловая хватка, ее Гуцулу было не занимать. Он сторгует пару оленей, наймет проводника, и завтра они с Райкой будут уже далеко. Или даже он один, без Райки. Баба в тайге в любой миг может стать обузой. Остальные беглецы ему тем более не нужны. Пускай остаются, где есть, и разбираются с духом шамана или с чем угодно другим. В конце концов, главное сейчас — выжить. Родственные связи и приятельские отношения по сравнению с этим значения не имели.

 

В спешке Гуцул не сразу расслышал, что к обычным лесным звукам, скрипу стволов, шелесту ветра в кронах и птичьим трелям, добавилось нечто иное. А когда наконец расслышал, сбился с шага, споткнулся и лишь чудом устоял на ногах. Вытянувшись в струну, с полминуты ловил ухом чужеродный и зловещий звук, шуршащий, шаркающий, доносящийся с обеих сторон просеки. Страх продрал внутренности, судорогой стиснул желудок, расслабил сфинктер. Гуцул вновь обмочился, как тогда, пять дней назад, болтаясь под вертолетным днищем на раскачивающемся тросе.

 

Шаркающий звук приближался, усиливался. Непослушными руками Гуцул сорвал с пояса топор, лезвием в кровь раскроил себе пальцы, но не почувствовал боли. Впереди, шагах в двадцати, из леса на просеку вымахнуло гибкое, поджарое, заросшее серой шерстью существо, за ним еще одно и еще.

 

Волки, метнулась в голове страшная, заполошная мысль. Нет, не они, понял Гуцул секунду спустя. Волками эти существа были, еще недавно, но уже не теперь. Теперь же нечто иное, запредельное — безмолвная, злобная стая издохших тварей с перекошенными, обглоданными до костей, оскаленными мордами надвигалась на него. Гуцул попятился. Оглянулся. За спиной на просеку вышли из леса еще четверо. Построились цепью и, припадая к земле, двинулись к нему.

 

Топорик выпал у Гуцула из ладони. Ноги ослабли, он рухнул на колени.

 

— Не надо, — молитвенно сложив руки, залепетал Гуцул. — Не убивайте! Пожалуйста!

 

Ближайшее существо было уже в пяти шагах. Пустые глазницы целились в Гуцула под стать ружейным стволам. В островках уцелевшей на морде шерсти извивались мясистые белесые черви. Шаркающие звуки за спиной раздавались уже совсем рядом. Затхлый, прогорклый смрад разлагающейся тухлятины шибанул в ноздри. В последний момент Гуцул рванулся, перекатился к обочине, но вскочить на ноги не успел. Затылок пробило режущей болью, на плечи навалилась непереносимая тяжесть. Кровь хлынула изо рта, а миг спустя острый, будто заточенный под бандитскую финку кривой клык вошел в правую глазницу. Гуцул захрипел, завалился набок. Левый, уцелевший глаз застился кровавым маревом. Сквозь него вытекла из Гуцула жизнь.

 

— Лёпа, вставай! Да вставай же!

 

Авторитет разлепил глаза, шатнулся из-под палаточного полога наружу. Солнце закатывалось на западе. Костер с подвешенным на перекладину котелком прогорел. Трофимыч с растерянным видом стоял поодаль.

 

— Свинтил, — сказал он, понурившись. — Барыга наш. Винта нарезал, крысеныш.

 

Лёпа поднялся на ноги.

 

— Пустой?

 

— Топор прихватил, гнида. И бабло забрал.

 

— Хрен с ним, с баблом. Чего делать-то будем?

 

Старик пожал плечами.

 

— Ты пахан, тебе решать.

 

Лёпа задумчиво почесал в затылке. Сплюнул в траву.

 

— Ночь здесь прокантуемся, — решил он. — Утром пойдем за ними следом. Косяка я упорол. Надо было всем сразу идти. Ищи-свищи теперь их.

 

— Колун человек верный, — возразил старик. — Своих не бросит.

 

— Верный, — согласился авторитет. — Только жив ли он еще, как думаешь?

Трофимыч пожал плечами. Что-то тревожило его, бередило сердце, что-то нездешнее, странное, и сбежавший Гуцул был тут ни при чем. Трофимыч огляделся по сторонам и увидел, как шагах в десяти по левую руку вдруг колыхнулась трава, и в ней стремительно скользнуло что-то. На миг замерло и скользнуло вновь, сверкнуло в лучах закатывающегося солнца аспидно-черной, будто лакированной чешуей с зеленоватым отливом. Змея, понял Трофимыч. Огромная, метра в два, если не в два с половиной.

 

Змей Трофимыч сызмальства не боялся. Он прищурился, шагнул навстречу. И обмер, потому что трава колыхалась теперь едва ли не со всех сторон. И в ней, в ней…

 

— Лёпа, — тихо позвал старик. — Лёпа…

 

— Чего?

 

— Хана нам, Лёпа.

 

Трава перед Трофимычем раздалась в стороны. Но в ней была не змея, а клубок — с десяток, а то и больше сцепившихся вместе гибких, извивающихся лент. Некоторые из них были мес-тами покрыты чешуей, у иных чешуйчатая шкура дыбилась, топорщилась клочьями, у третьих уже истлела, обнажив подернутую плесенью гниющую плоть. 

Безглазые, с распахнутыми пастями змеиные морды тянулись к старику, будто разверзнутые рукавицы, насаженные на аморфные, с искореженными пальцами пятерни.

 

Лёпа Ростовский за спиной старика выстрелил. Затем заорал. Трофимыч обернулся на крик. Вор, схватившись за горло, пытался отодрать затягивающуюся на нем чешуйчатую удавку. Раздувшаяся дохлая змея петляла наискось по груди авторитета, сверху вниз, к паху. Еще одна, сорвавшись с еловой ветви, упала на плечи.

 

Трофимыч застонал от обреченности и бессилия. По его ногам уже скользило вверх упругое, извивающееся существо. Старик смежил веки. Видеть, как выглядит вблизи смерть, он не хотел.

 

— Вить, ты за что чалился?

 

Колун крякнул, взъерошил Райке волосы.

 

— За мокрое. Бабу свою порешил на пару с лепшим дружком.

 

— По пьяни?

 

— Да нет. Я, считай, непьющий. Киданули они меня. За все, что было, киданули. Давай не будем об этом.

 

— Давай. А кликуху за что повесили?

 

Колун усмехнулся.

 

— Воры в камере рассудили, что рожа у меня на топор смахивает.

 

— Ясно. Страшно тебе?

 

— Ну, есть чутка. — Колун недовольно поморщился. — Хотя я вообще-то не из пугливых. Когда пареньком был, спортом много занимался. Всем подряд. Бокс. Силовые единоборства. Руфинг. Рафтинг. Триал. Отбоялся свое.

 

— А мне жутко страшно. Поджилки трясутся аж. Как представлю этих мертвецов, про которых старик говорил, так душа сразу в ж…у проваливается.

 

Колун хохотнул, покрутил головой.

 

— Прямо-таки уж в ж…у.

 

— Прямо-таки. Слушай, давай я опять тебе на закорки влезу. Когда там оно еще будет, стойбище? Сил никаких нет шагать.

 

— Давай. — Колун улыбнулся. Пригнувшись, подставил спину. — Полезай.

 

Километр-другой прошли молча. Райка пригрелась. От мерного покачивания слегка кружилась голова. Страх отпустил. Она даже начала понемногу задремывать и пришла в себя, лишь когда впереди, там, где просека делала поворот, увидела человеческие фигуры.

 

— Витек! Стой!

 

Колун остановился. Замер на месте.

 

— Чего там?

 

— Люди, кажется. Человек пять или шесть.

 

— Чукчи, что ль?

 

— Не знаю. Давай я слезу.

 

Она соскользнула на землю. Ухватила Колуна за предплечье, прижалась грудью.

 

— Ладно, — бормотнул он. — Пойдем поглядим, чукчи это или не чукчи. Хотя нет. Я один пойду, ты пока здесь постой.

 

— Не хочу, Витенька, — взмолилась Райка. — Боюсь.

 

— Хорошо, тогда сзади ступай. Метрах в двадцати, не меньше.

 

Он высвободился, сунул руки в карманы и зашагал по просеке. Точно бесстрашный, думала Райка, тащась в предписанных двадцати метрах сзади. У нее самой от страха заплетались ноги и ходуном ходили ладони.

 

Солнце закатилось уже за лес. Птицы примолкли. Вечерние сумерки красили воздух серым. Райка вгляделась: человеческие фигуры на повороте тропы стояли недвижно, будто окаменели. Колун вдруг резко остановился. Застыл под стать тем, что чернели в полусотне шагов по ходу.

 

— Райка, — тихо, едва слышно окликнул он. — Это не люди. У них лиц нет. И рук.

 

— Как? — клацнув от страха зубами, переспросила Райка. — Чего нет?

 

— Ничего. Одни кости в тряпье. Это, кажется… Слышь, Райка!

 

— Ну, — выдохнула она. — Что?

 

— Беги! — во весь голос гаркнул Колун. — Это жмуры, беги!

 

Не отводя от него взгляда, Райка попятилась.

 

— Беги, дура!

 

Пятясь, Райка увидела, как фигуры на повороте тропы пришли в движение. Как плавно, чуть ли не синхронно вскинули ружья. Залп разорвал лесную тишину. У Райки от грохота заложило уши. Фигура подельника надломилась, он упал на колени, затем завалился набок.

 

— Витя, — отчаянно закричала Райка. — Витенька!

 

Колун, казалось, услышал. Приподнялся с земли, встал на четвереньки, затем на ноги. Согнувшись, шатаясь из стороны в сторону, заковылял назад.

 

— Беги, — хрипел он разбитым в кровь ртом. — Беги, сука! Христом-богом прошу: беги!

 

Новый залп швырнул Колуна лицом на просеку, но он умуд-рился опять подняться. Проковыляв шагов пять, упал и встал вновь.

 

— Беги…

 

Собрав волю, Райка не побежала. Рванулась вперед, подхватила напарника, подставила щуплое бабье плечо.

 

— Держись, — стиснув зубы, цедила Райка. — Держись, Витюша. Уйдем.

 

Надрывая жилы, она тащила и тащила его, едва живого, невесть как переставлявшего ноги, истекающего и харкающего кровью ей на плечи и на затылок. Шаг за шагом волокла на себе в сгус-тившихся сумерках, потом в темноте. Она тащила бы и еще, но споткнулась о лежащего поперек тропы человека и вместе с Колуном упала на его тело ничком.

 

С минуту Райка лежала недвижно, судорожно хватая ртом воздух. Затем отдышалась, зашевелилась, зашарила вокруг себя ладонями, нащупала пальцами ребристый пластмассовый цилиндрик. Щелкнула включателем и в тусклом свете почти севшего карманного фонаря узнала мертвеца. Райка шарахнулась, заскулила, будто отдавивший себе лапу щенок. От брата мало что осталось. Кровь вытекла из него, синюшная кожа на некогда красивом, породистом лице обтянула скулы. Правая глазница была пуста, из левой выпирал запекшийся кровавый сгусток.

 

— Райка, — донесся до нее слабый, едва слышный голос. — Райка, жива?

 

Она метнулась на этот голос, подсветила фонарным лучом. Колун лежал на спине, разбросав руки. Кровь толчками била у него изо рта, стекала по подбородку, по щекам. Но он был жив, жив, и на мгновение Райка поверила, что все еще, может быть, обойдется, что, пока он жив, у нее есть еще шанс, есть надежда, что…

 

— Райка, помнишь, что сказал старик?

 

— Нет, — замотала она головой. — Не помню. Хрен с ним, со стариком. Витюша, Витенька! Ты только… Только не умирай!

 

— Заткнись. Там, слева от меня, топор. Когда помру, отрубишь мне башку, поняла?

 

— Нет, — взвыла Райка. — Не поняла! Ты что несешь?!

 

— Что слышала. Старик сказал: если принести жертву, шаман отпустит. Помнишь? Отсечешь мне башку, пойдешь с ней в стойбище, покажешь чукчам. Скажешь: хочу искупить.

 

Колун подавился кровью, закашлялся и умолк. Райка смотрела на него налитыми ужасом глазами. Затем сказала:

 

— Ты сильный. Оклемаешься, и мы отсюда уйдем. Ты выживешь, понял?

 

Колун сглотнул раз, другой.

 

— Может быть, — выдавил из себя он. — Но я не хочу. Помнишь, старик сказал: жертва должна быть добровольной. Так вот: я по доброй воле хочу помереть.

 

Он зашевелился, зашарил по тропе левой рукой. Нащупал нож, обеими ладонями ухватил рукоять.

 

— Нет, — истошно заорала Райка. — Не делай!

 

Колун с силой вогнал нож себе под сердце. Дернулся, ноги выгнулись в судороге, каблуками ботинок вскопали землю и бессильно вытянулись. Он был мертв.

 

Четверть часа спустя Райка поднялась на ноги. Нашла топор. Пошатываясь, шагнула к покойнику. Колун лежал навзничь, задрав голову и выпятив в небо подбородок. Шея была открыта.

 

— Спасибо, Витюша, — прошептала Райка. — Спасибо тебе.

 

Она намертво зажала в руках топорище. Примерилась. Рубанула наотмашь.


Рассказ Майка Гелприна опубликован  в журнале "Русский пионер" №105. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".