Классный журнал

Игорь
Мартынов

Игра в бесов

Среди ублюдков шёл артист

В кожаном плаще — мёртвый анархист

Крикнул он — хой, челюсть долой!

Трупов вёл он за собой

В жизни артист весёлым был

И нажраться он всегда любил

Утро крестьянам помогло

Солнце трупы за полчаса сожгло

Но в тишине ночной

В подвале кто-то рявкнул — хой!

Михаил «Горшок» Горшенев,
«Король и Шут»

Часть первая.
Опять у Гальяни

До вечернего дела, ради которого он явился в Тверь, оставалось несколько часов, и Николай Всеволодович решил пройтись по городу, который «он знал как свои пять пальцев». Прикинул траекторию под пеший ход до улицы Андрея Дементьева (кто таков?), бывшей Скорбященской, а в романе Богоявленской. И тронулся было в путь, но тут же и влип. В прямом смысле — в свежераскатанный асфальт. Вот уж что совсем не входило в планы Николая Всеволодовича — оставлять какие-либо следы в этом не столько ненавистном, сколь для него (само-)убийственном городе. «Э-э-э, куда прешь, не видишь?!» — свирепо замахали ему какие-то смуглявые в оранжевых накидках, и Николай Всеволодович инстинктивно сжал кулаки, но быстро совладал с собой. Он вообще с тех пор, как сделал выбор в пользу петли на шее, ко многому стал относиться спокойнее, отстраненнее, что ли. Лучше всего, лучше Достоевского, его выбор разъяснил Альбер Камю: «В понимании Ставрогина — и его логика представляется мне безукоризненной и достойной уважения — убить себя — значит сделать выбор. Человек, не знающий, что такое любовь, и живущий по принципу равнозначности поступков именно потому, что не делает выбора, действует, как бы ведомый своими инстинктами. Ставрогин — интеллектуал слишком высокого полета, чтобы хотя бы на секунду забыть, что завершение жизни актом самоуничтожения придает жизни определенный смысл. Убить себя — это значит во что-то верить».

«Тепло, горячо!» — подбодрил Альбера Николай Всеволодович, но вдруг ощутил, что почва снова уходит из-под ног. Тогда, в романе, ему приходилось всю дорогу по щиколотку утопать в тверской грязи. Теперь другая напасть: в центре города этим летом повсеместно срыли тротуары, засыпав щебнем крупной фракции, совершенно несовместимым с ходьбой. Однако упразднение тротуаров не привело автоматически к исчезновению пешеходов (что, вероятно, подразумевалось). Те вынужденно выскакивают на проезжие части, которые повсеместно и единовременно укатываются асфальтом. Небесный жар слажен с термическим пылом горячей укладки. Гудят компрессоры. Снуют катки. Элементы ада этим летом в открытом доступе. Когда-то (можно ли так сказать — при жизни?) амбивалентный Николай Всеволодович заценил бы столь отъявленное человеконенавистничество. Но сейчас он просто взял напрокат лошадь с оранжевыми крылами и добрался верхом до памятного дома с флигелем. В романе это дом Филиппова на Богоявленской, где происходят ключевые сцены «Бесов». Теперь дом нежилой, какое-то учреждение, но арка входа во двор сохранилась и даже флигель инженера Кириллова, обшитый пластиковым сайдингом, угадывается. Николай Всеволодович повертел головой. Там, на втором, в мезонине, стоял тогда Шатов. Внизу, под ним, Лебядкины, до своего переезда в Заречье: «Все помещение их состояло из двух гаденьких небольших комнаток, с закоптелыми стенами, на которых буквально висели клочьями грязные обои. Тут когда-то несколько лет содержалась харчевня, пока хозяин Филиппов не перенес ее в новый дом. Остальные, бывшие под харчевней, комнаты были теперь заперты, а эти две достались Лебядкину. Мебель состояла из простых лавок и тесовых столов, кроме одного лишь старого кресла без ручки. Во второй комнате в углу стояла кровать под ситцевым одеялом, принадлежавшая mademoiselle Лебядкиной, сам же капитан, ложась на ночь, валился каждый раз на пол, нередко в чем был».

А вот как устроился Кириллов: «В этом флигеле, слишком для него просторном, квартировала с ним вместе какая-то старая глухая баба, которая ему и прислуживала. Хозяин дома в другом новом доме своем и в другой улице содержал трактир, а эта старуха, кажется родственница его, осталась смотреть за всем старым домом. Комнаты во флигеле были довольно чисты, но обои грязны. В той, куда мы вошли, мебель была сборная, разнокалиберная и совершенный брак: два ломберных стола, комод ольхового дерева, большой тесовый стол из какой-нибудь избы или кухни, стулья и диван с решетчатыми спинками и с твердыми кожаными подушками. В углу помещался старинный образ, пред которым баба еще до нас затеплила лампадку, а на стенах висели два больших тусклых масляных портрета: один покойного императора Николая Павловича, снятый, судя по виду, еще в двадцатых годах столетия; другой изображал какого-то архиерея.

— Я чай люблю, — сказал он, — ночью; много, хожу и пью; до рассвета…

— Вы ложитесь на рассвете?

— Всегда; давно. Я мало ем; всё чай».

В этом флигеле, который снял страстный чаеман Достоевский, съехав по неплатежеспособности из соседней гостиницы «Галь-яни», не раз чаевничал он со своими бесами. Про близость к гостинице есть еще подтверждение в романе. Мария Шатова говорит Ивану Шатову, отпустив извозчика: «Но если вас стесняю, сделайте одолжение, опять прошу, заявите сейчас же, как и обязаны сделать, если вы честный человек. Я все-таки могу что-нибудь завтра продать и заплатить в гостинице, а уж в гостиницу извольте меня проводить сами…» Явно речь о пешей досягаемости.

Зачем так упорно автор вправляет в роман личные обстоятельства места? Тут дело принципа. Прямо перед «Бесами» опубликован антинигилистический роман Лескова «На ножах». «Много вранья, много черт знает чего, точно на луне происходит», — критикует Достоевский. У него-то все будет не так, с опорой на биографию, на достоверные детали, вплоть до двух тусклых масляных портретов. Так, губернатор Тверской губернии, у которого часто гостил Достоевский, трансформируется в губернатора Лембке («барашек» по-немецки «lamm», по-английски «lamb»), и взгляд у губернатора «несколько бараний, иногда особенно». Текстильная фабрика Каулина становится фабрикой Шпигулина. Тихон Задонский, живший в монастыре на берегах Тверцы и Тьмаки, — он и есть отец Тихон. Плашкоутный мост соединяет две части города в «Бесах», точно как понтонный мост в Твери. Локализация показана и насущна сверхидейным персонажам — окрепнут, взматереют. Тот редкий пункт, по которому Николай Всеволодович в полном согласии с Федором Михайловичем.

Часть вторая.
Истуканы и купола

— Вitte geben Sie mir eine Zigarette? («Пожалуйста, дайте мне сигарету?» — нем.), — обратился к вышедшему из арки Николаю Всеволодовичу вертлявый парень в баскетбольной форме.

— Athleten rauchen nicht («Спортсмены не курят» — нем.), — машинально ответил Николай Всеволодович и спохватился: откуда он знает, что я гражданин немецкоязычного кантона Ури?

— Курить-то не курят, а пожарят еще как. — Вертлявый перешел на русский, с интонациями Федьки Каторжного.

— Да ты на что намекаешь? — Николай Всеволодович, конечно, держал в уме историю с тем поджогом в Заречье, испепелившим Лебядкиных, с женой его Марьей Тимофеевной включительно. Но тут открылись другие смыслы.

— Лишь дым Отечества нам сладок и приятен.

— Не так в оригинале, не передергивай.

— А кто помнит, как в оригинале?.. Как сверху скажут, так и будет. И не пожары, а всего-то «термоточка», если из космоса поглядеть. Дышите, типа, глубже! И что-то святой водой не очень тушится, а?

— Или святая вода у них не той системы? — усмехнулся Николай Всеволодович. — Сходи вон, кальян покури, — кивнул он на вывеску «Дон Кальяно».

— Марья Тимофеевна одна сидела, со свечкой тоненькой, церковной… От нее и полыхнуло. Но ее еще до того… — Вертлявый чиркнул себе ребром ладони по горлу и пошел прочь. «BAKUNIN22» — увидел Николай Всеволодович у него на спине.

Все они в игре. Вот улица имени уроженца Твери, анархиста Бакунина. Вот площадь с вождем мирового пролетариата, в его классическом развороте, с протянутой конечностью. Вот на Советской, 5к4 монумент Карлу Марксу, по-бакунински лохматому: «Пусть господствующие классы содрогнутся перед коммунистической революцией». Но и силы небесные, на кои всецело уповал Федор Михайлович, обильно представлены отреставрированными золотыми куполами: собор Вознесения Господня на улице Советской. Собор Александра Невского на улице Коминтерна. Церковь Великомученицы Екатерины на улице Кропоткина… Комбинация взаимоисключающих элементов, похоже, отнюдь не коробит местное население, и Николай Всеволодович резюмировал для себя доктрину текущей эпохи: «Весьма гибридно».

На бульваре Радищева он невольно расслышал, как корреспондент столичного журнала «Русский пионер» — кажется, так? — интервьюирует местного стрит-арт художника Виктора «Джокера» Лебедева. Происходило это около торца дома с портретом писателя Солженицына, преемника Достоевского по каторжной линии. Оказалось, что на бульваре Радищева — вторая попытка закрасить стену Солженицыным. Первая была в другом месте, но не понравилась какому-то отставному силовику и тот добился удаления портрета со стены дома, в котором проживал. Тем-то мурал — а Виктор «Джокер» Лебедев творит именно муралы — отличается от граффити, что должен быть согласован со всеми, в том числе жильцами. Но знакомые из властей намекнули художнику-муралисту, что там, наверху, заинтересованы, чтоб в городе все-таки был портрет Александра Исаевича. И ему выделяется абсолютно санкционированный торец, на который можно спокойно и не таясь нанести изображение. Тверская галерея муралов Лебедева обширна: Цой, Децл, Устинова, Никулин… Теперь еще и Достоевский. Трудно предположить, как отнесся бы автор «Бесов» к своему портрету на улице с названием Советская, да еще в городе, который он расписал так: «Теперь я заперт в Твери, и это хуже Семипалатинска. Хоть Семипалатинск в последнее время изменился совершенно (не осталось ни одной симпатичной личности, ни одного светлого воспоминания), но Тверь в тысячу раз гаже. Сумрачно, холодно, каменные дома, никакого движения, никаких интересов, — даже библиотеки нет порядочной. Настоящая тюрьма! Намереваюсь как можно скорее выбраться отсюда». И однако же Николай Всеволодович поймал себя на мысли, что и он, несмотря на близкое свое знакомство с Федором Михайловичем, не способен угадать, как бы тот отреагировал на мурал с собою. И уж точно не дело художника это угадывать. Рука его должна быть тверда, глазомер точен. А там поглядим, посмотрим, кто кого и сколько еще, при таком соседстве, простоит тот лысый бес на по-стаменте.

Часть третья.
Вечер мертвого анархиста

По улице Андрея Дементьева… Нет, вот так: «Он прошел всю Богоявленскую улицу, и вдруг открылось широкое, туманное, как бы пустое пространство — река. Дома обратились в лачужки, улица пропала во множестве беспорядочных закоулков. Николай Всеволодович долго пробирался около заборов, не отдаляясь от берега, но твердо находя свою дорогу и даже вряд ли много о ней думая. Он занят был совсем другим и с удивлением осмотрелся, когда вдруг, очнувшись от глубокого раздумья, увидал себя чуть не на средине нашего длинного, мок-рого плашкотного моста». Поскольку понтон больше века как упразднен, Николай Всеволодович обнаружил себя на средине Староволжского моста — трехпролетного, консольно-балочного, системы Гербера. И поразился, как этот мост схож с проектом Кириллова -- мельком видел у того во флигеле, когда они проясняли отличие человекобога от богочеловека: «О, если б не иллюзорная казуистика, сколько бы прочных и ажурных мостов он еще сконструировал!»

Из-под моста стартовали гонки на каноэ, памяти чемпионов. Сноровисто скользили лодки по серой волжской воде. Вспомнились тут Николаю Всеволодовичу парусные регаты на Женевском озере. Ушедшая, растраченная жизнь нахлынула со всем простором, в своей первоначальной простоте. Сойдя с моста, он как бы немного распустил удавку и позволил себе бесцельные, праздные блуждания среди свадебных гульб, обильных по случаю субботы. Эта его «фирменная» праздность особенно бесила (как вам каламбур?) Достоевского при разработке образа, прототипом которого были, конечно, не вечнодвигательный Бакунин и даже не петрашевец, байронический красавец Спешнев («мой личный Мефистофель», как сообщал про него Достоевский своему лечащему врачу). Прототипом был зашифрованный в черновиках под криптонимом «К.А.Б.» князь Александр Барятинский. В молодости известный кутила и повеса, сделавший затем головокружительную карьеру, «покоритель Кавказа», Барятинский имел большой успех у женщин, отличался дерзкими выходками, за одну из которых был арестован на пять или шесть месяцев, угодил в некую таинственную историю, о которой не хотели распространяться его биографы, но которая вызвала его отправку на Кавказ, в действующую армию. «Гордый без права на то», «блистательный, завистливый, низкий», «развратнейший человек», «высокомерный аристократ» — таков «К.А.Б.» в черновых характеристиках к «Бесам». Но и главное обвинение — в праздности. «Ставрогин, праздный шатающийся барчонок», — бросил ему в лицо Шатов.

Во многом раскаялся Николай Всеволодович, многое искоренял в себе, накладывая руки, но только не это. «Праздность, бесцельность, бездеятельность… Но что там на другом полюсе? Маниакальная идейность? Кипучая одержимость вождей? Тоталитарная целеустремленность? Нет уж, увольте… Мне нужен воздух необязательных, непредсказуемых шагов… Зазоры, паузы, обмолвки… Такие пустяки».

…Рассеянный взгляд Николая Всеволодовича упал на афишу: «Вечер мертвого анархиста». Концерт памяти «Горшка» Горшенева. Собственно, на этот вечер он и прибыл в Тверь. Когда-то Николай Всеволодович стал случайным свидетелем горячего, почти до рукопашной, закулисного спора «Горшка» с другим фронтменом «Короля и Шута» — так называемым «Князем».

— Начинаешь кричать на сцене, что Достоевский г…но… Чё ты на меня наехал, заводишься с полпинка! Я Достоевского уважаю, я сейчас его хочу почитать, — размахивает руками «Князь»

— А я его не уважаю! — «Горшок» нервно курит. — Я ненавижу Достоевского, понял? Ты его не читал! Я читал его, всего!

«Я тоже когда-то его ненавидел, — размышлял Николай Всеволодович, спускаясь по железным ступеням в подвал, под синюшные и желтушные софиты, на кличи “Хой!”. — За что? За то, что он не понял меня. Сочинил — но не понял. А потом я решил: так это же хорошо, что не понял. Зато есть и всегда будет зазор. Воздух».  


Колонка Игоря Мартынова опубликована в журнале "Русский пионер" №104. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".