Классный журнал

Михаил
Гельфанд

50 страниц одних приложений

Есть ли научное объяснение с точки зрения генетики феномена игры? Почему один человек склонен, например, к азартным играм, а другой — нет? Известно, что за эту склонность «отвечают» определенные варианты генов, которые располагают к импульсивному поведению ну и, в частности, к игре. Есть, скажем, не вдаваясь в подробности, длинные варианты дофаминового рецептора. Насколько они распространены, насколько часто встречаются — зависит от популяции.

Эти варианты сопряжены с поведением, которое психологи называют «поиск нового» (novelty seeking) и определяют по своим психологическим тестам. Ну а дальше оказывается, что у людей с длинными вариантами дофаминового рецептора это поведение встречается чаще. Это в среднем. Речь не о каждом конкретном человеке, а о том, что если взять равное количество людей с длинным вариантом и с коротким, то «длинные» в целом будут более вздрючены. А это, несомненно, располагает в том числе и к игре. Например, носителей длинного варианта много среди белых жителей Австралии, и если знать историю заселения Австралии, то нетрудно догадаться почему. И наоборот, таких вариантов мало в Китае, потому что в Китае была очень генетически «мудрая» политика — вместе с государственными преступниками казнить всю семью в радиусе куда руки дотянутся, и, соответственно, китайцы у себя эти варианты извели. Но при всем при этом азартные игры в Китае очень распространены, и если судить по литературе, то китайцы очень азартные люди. Так что это не единственный фактор.

Очень вероятно, что для компульсивной, навязчивой игры, когда человек просто не может остановиться, есть какие-то еще генетические факторы. Я никогда этим специально не интересовался, потому что это уже чистая нейрофизиология.

Достоевский vs Гессе

А дальше давайте уточним определения. Есть игра в смысле Достоевского, а есть игра в смысле Гессе — «Игра в бисер». Меня, разумеется, больше интересует вторая. Да и сам Достоевский мне психологически очень не близок, я предпочитаю мир простой и без психологических закидонов, и эта его идея, смысл которой в том, что каждого мерзавца надо обязательно пожалеть и, наоборот, в каждом приличном человеке надо обязательно разглядеть какую-нибудь гадость, а иначе это будет не литература, а неизвестно что, — вот она меня раздражает. И кроме того, он очень длинный и скучный. И кроме того, игра в смысле Дост оевского, игра как зависимость, в науке не является массовым явлением.
 

Наукой люди занимаются, скорее, как игрой в смысле Гессе. В том смысле, что в мире все сложно и тонко устроено и мы сейчас это попробуем понять. Это не банальная рулетка со ставками, — это игра с Господом Богом, который сделал интересный мир, а мы пытаемся понять, по каким правилам этот мир устроен. Для меня, абсолютно железного атеиста, Бог в данном случае — метафора; можно считать, что это игральный автомат, у которого есть какие-то правила, но мы их не знаем. Кажется, Эйнштейн сказал, что Бог изощрен, но не злокознен, и в этом смысле вся наука — игра. Потому что мы пытаемся понять закономерности, по которым мы существуем, — в моем случае закономерности, по которым существует живой мир. Это, несомненно, можно рассматривать как метафору игры. И это такая игра, правила которой мы заранее не знаем, они неизвестны, и сама игра состоит в том, чтобы эти правила установить.

В одной из книг Мартина Гарднера была описана чудесная игра в карты, которая устроена так: ведущий задумывает правила — скажем, после валета можно класть только пики, а после семерки можно класть только даму или короля и больше ничего. Дальше все играющие по очереди выкладывают свои карты, а ведущий каждый раз говорит, правильно они положили (тогда карта остается на столе) или нет (карту надо взять обратно). И кто первый понял правила этого раунда и избавился от своих карт, тот и выигрывает. Но это банальная часть — а небанальная часть состоит в том, что выигрыш ведущего зависит от разрыва между первым и всеми остальными игроками. То есть ведущему надо придумать такое правило, которое не будет слишком простым, потому что тогда все быстро сообразят, и не будет слишком сложным, потому что тогда никто не сообразит. Оно должно быть таким, чтобы кто-то один догадался, а остальные нет (ну и, конечно, оно не должно создавать тупиков). В общем, занятия наукой — до некоторой степени вот такая игра, в которой Бог (которого нет) является ведущим, а мы пытаемся угадать, что он задумал. Вот в этом смысле наука — это, конечно, увлекательнейшая игра.
 

И в науке бывают разные несчастные истории, примерно в стиле «Игрока» Достоевского, когда человек абсолютно уверен в том, что его теория правильная, просто что-то немного не доделано, но время уходит, и он начинает немножко подтасовывать данные, потому что ему надо быстро-быстро получить финансирование на следующий эксперимент, а текущие результаты чуть-чуть не сходятся, вот и возникает очень большое искушение подрисовать недостающие детали.

Было несколько таких шумных историй, — но мало, по счастью! — когда люди вот так пытались жульничать в этой самой игре, бывали пойманы и, так сказать, расстреляны на площади при большом стечении народа. Но это редкая история, обычно в науке так не делают, потому что это противно, и вообще люди, которые предрасположены к вранью, в науке не задерживаются. Вот так.

Хочется надеяться, что наша игральная машина КГБ («Какой-то Господь Бог») не меняет свои правила по ходу исторического времени. Хотя есть чудесный рассказ Стругацких «За миллиард лет до конца света» — и там как раз законы природы меняются по мере того, как люди их узнают. Но мы в это не верим. Оно конечно, все устроено достаточно сложно, и мы видим только какие-то достаточно простые вещи, но считаем, что даже то, что сложно, хотя бы не меняется на ходу. Но… есть такой анекдот у физиков, в котором приходит ангел опять-таки к Богу и жалуется: «Они там додумались до расщепления урана!» — а тот отвечает: «Так пойди припиши им еще два свободных члена в уравнение Шредингера». Это карикатура, и это смешно именно потому, что никто не думает, что законы природы могут меняться по ходу научного процесса и открытий.

Игрокам в «карточном», так сказать, смысле слова с постижением правил, конечно, существенно проще. Персонаж Дастина Хоффмана в «Человеке дождя» выигрывал в казино, потому что он просто помнил карты, которые вышли, и, соответственно, оценивал, как менялись вероятности карт, на которые надо ставить.

Или, скажем, в книге Джордана Стюарта Элленберга «Как не ошибаться. Сила математического мышления» («How not to get wrong». Я был там научным редактором перевода и предлагал, чтобы русский вариант назвали «Как не облажаться»; издательство застремалось, ну да ладно) есть целая глава о том, как люди в Массачусетсе, все математически правильно просчитав, систематически выигрывали в лотерею штата.

Гносеологический кризис

Будет ошибкой считать, что появление вслед за физикой Ньютона теории относительности Эйнштейна — это какое-то изменение правил и законов природы. Это изменение уровня понимания, а не правил. Точно так же, как это бывает в диалоге, только тут диалог ведется с Природой.

Для примера расскажу про гносеологический кризис в биологии.

Вершиной классической наблюдательной биологии является, с одной стороны, анатомия, когда просто что-то разрезали и описывали, а с другой стороны — систематика, когда всех живых существ разложили по полочкам и по шкафчикам. Потом люди сообразили, что можно не просто наблюдать, а можно создавать разные условия, то есть ставить опыты, и смот-реть, что будет. Если посадить мышку под стеклянный колпак и зажечь там свечу, то мышка скоро сдохнет. А если не зажигать свечу, то мышка проживет дольше. А если поставить цветочек, то мышка проживет еще дольше. А если там поставить цветочек и зажечь свечу, то получится как-то средне. Вот сообразили, что, наверное, мышке и свече необходимо потреблять что-то одно и то же, что есть воздух. Это теперь мы понимаем, что это кислород, а тогда нужно было сделать наблюдение — и не просто над мышкой, которая бегает, а над мышкой, которая находится в определенных условиях. В общем, опыт с контролями. Отсюда началась биология экспериментальная. А потом, уже не так давно, с полвека назад, началась биология молекулярная. И тут начались проблемы, потому что мы изучаем то, чего непосредственно не видим, — молекулы, а глазом молекулу видеть нельзя. Под микроскопом можно увидеть клетку, но нельзя увидеть молекулу. Мы только понимаем, что есть какие-то молекулы и с ними что-то происходит. Мы ставим опыт, но поскольку самих молекул не видим, то мы можем наблюдать только последствия того, что с ними что-то произошло. Допустим, белки какие-то сцепились и стали осаждаться по-другому, с другой скоростью, чем когда они были расцеплены. Это очень общий пример, чтобы понять, как это устроено и что на этом уровне начинаются уже очень жесткие контроли. То есть хорошая статья о таком локальном исследовании — это один опыт на две странички и несколько страниц приложений, где записываются все возможные альтернативные интерпретации и как их проверяли: а что если эти «подопытные» белки прилеплены не друг к другу, а к какому-то третьему белку или к стенке пробирки, плюс все объяснения, что сделано для чистоты опыта: вода была одна и та же и т.п.

В общем, появилась проблема хороших контролей, которые должны отсеивать альтернативные объяснения. Я видел статьи, которые были отозваны из хороших журналов с мотивировкой, что «наше объяснение результатов опыта было неправильным, потому что на самом деле происходило что-то другое», — при том, что к самому опыту претензий не было.

Но это еще тоже было ничего, потому что все-таки биологи имели дело с объектами, которые реально существуют, — хоть молекул мы не видим, но они есть.

А потом, лет 20 или 15 назад, начался эпистемологический кризис. Он стал ярко проявляться, когда люди стали изу-чать целые клетки, но молекулярными методами, то есть не отдельный белок, а то, как все белки работают. И там началась проблема.

Вот классический опыт: люди берут, скажем, две ткани — здоровую и раковую, или разные стадии развития, или одну на холоде, а другую в тепле и смотрят, как по-разному гены в этих ситуациях работают. И дальше пытаются это как-то интерпретировать. Но тут имеется проблема: а что такое «гены работают по-разному»? В два раза более интенсивно — это «по-разному» или еще нет? А может быть, надо, чтобы в три раза более интенсивно? А может быть, надо, чтобы в пять раз более интенсивно? И тут биологи уже начинают работать с конструктами — объектами, которые не существуют сами по себе, а которые формируются потому, что биологи на них начали смотреть. Список генов, которые «по-разному работают в тепле и на холоде», зависит от того, что такое «по-разному», а «по-разному» зависит от того, какой параметр мы выставили в программе, которая просто оценивает уровень работы каждого гена.

Вот это есть эпистемологический кризис, потому что утратился объект. Он из реально существующего стал конструктом.

И поэтому теперь у хорошей биологической статьи имеются опять-таки те же самые пара страниц основной статьи, а за ними следуют уже 50 страниц приложений, где люди рассказывают, что те выводы, которые они делают, не зависят от тех программ, которыми они пользуются. Конкретные детали, например те самые списки генов, могут различаться: при более строгих параметрах они будут короче, при мягких — длиннее, но содержательные биологические выводы, которые люди пытаются делать, глядя вот на эти списки и прочие конструкции, должны быть устойчивы и независимы от того, как эти конструкции создавались, какие программы применялись, какие параметры стояли, какими были детали опыта.

Словом, этот гносеологический кризис преодолевается тем, что вы проверяете устойчивость ваших выводов по отношению к деталям обработки. И у хорошей научной статьи это занимает 50 страниц приложений. В плохой статье такого нет — пробуют один какой-то вариант обработки и сразу делают выводы из того, что увидели. А в ужасной статье специально подбирают параметры, чтобы на данных увидеть желаемый эффект. При этом по формальным признакам ужасную статью отличить от просто плохой невозможно, поэтому я учу студентов читать только хорошие статьи. Вот такие теперь у нас в биологии игры.


Колонка Михаила Гельфанда опубликована в журнале "Русский пионер" №104. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".