Классный журнал

Даже если это и неправда, придумано совсем неплохо.

Джордано Бруно

 

Раз в месяц он посещал начальника своего лагеря. Бывшего начальника. Не из уважения. Просто вид счастливого человека подправлял ему настроение, позволял урвать кусочек благодушного спокойствия.

 

Начальник был абсолютно счастливый человек. Он все забыл и весь с головой ушел в спорт, в здоровье, в удобства и радости жизни. Еще он занимался, как он говорил, «разной мелкой чепуховиной»: резал, и очень здорово, из мамонтовой кости, из черного дерева, точил из янтаря.

 

Бесконечно мог говорить о резцах, бормашинах, марках стали. Задумал инкрустировать свой письменный стол, искал перламутр…

 

— У тебя, Григорий, конечно, такого не водится?

 

— Подумать надо, Максим Никандрыч.

 

— Подумай, обяжешь… Все есть, а перламутр — йок!

 

Генерал в отставке действительно был замечательным мастером, все, что он делал, было безупречного вкуса, о качестве исполнения и говорить нечего.

 

— Вот полируешь день, полируешь другой. — Посмотрел через стекло (у него были отличные увеличительные стекла, цейсовские). — Нет, еще не вывел всех царапин! Снова берешься! А какое это удовольствие! Да тебе не понять!

 

— Вам бы выставку организовать.

 

— Предлагали. Знаешь, жалко показывать.

 

Рюмка водки стояла на невысокой подставке мамонтовой кости, вся в переплетении скандинавского орнамента, а если через лупу посмотреть — клубок змей.

 

— Ну, как говорится… Я себе вообще-то не позволяю, а ты — давай! Хочешь, запонки тебе сделаю? Номер… Какой у тебя был номер?

 

— 1217.

 

— Сделаем. Я тут Феофанову мундштучок презентовал на юбилей. Помнишь Феофанова?

 

— Такое не забывается…

 

— Так, веришь, чуть курить не бросил. «Не могу — музейная вещь, а я ее в рот сую»… Феофанов! Знаешь, какая у него коллекция оружия? А сколько он с Дальнего Востока привез? Он говорит, японцы обалдевают! Сигнализацию поставил, боится. На дачу боится лишний раз съездить… Ну, я считаю, это не жизнь… А еще иконы… Он и ко мне японцев привозил, просили продать разную мелочишку. Я говорю: «Лучше инструментами…» Аккуратный народ, все по списку привезли: какая бормашина, какая паста полировочная! Гриша! Номер 1217!

 

Номер 1217 разглядывал стоящий на углу стола череп, слушал плохо.

 

— Нравится? Не моя работа. Но тоже мастер… Обрати внимание, как он гравернул. Ты по-немецки понимаешь?

 

В желтый костяной лоб было с большим вкусом врезано острым готическим шрифтом: «Работа освобождает».

 

— А, как сработано? Между прочим, подлинный, арийский. Ты на зубы, на зубы посмотри! Это большая редкость — с такими зубами! Вот закончу со столом возиться — сяду книгу писать, не все же Феофанову… Название уже есть: «За Родину». Как тебе?

 

— Хорошее название.

 

— А это будет у меня как пресс-папье. Хочу еще один заказать, чтоб было написано: «Каждому свое».

 

— Я, Максим Никандрыч, тоже…

 

— Чего? Пишешь? Правильно. А то все «Солженицын, Солженицын»! Мы сами расскажем о времени и о себе, силы еще есть!

 

— Я про пресс-папье…

 

— И это можно. — Генерал потянулся к телефону. — Фридрих? Узнал, молодец. Как там у вас? Все живы? Шучу. Слушай, хорошему человеку организовать бы игрушку… Правильно соображаешь. Я ему дам телефончик? Ну, будем живы!.. Занятный парень, реставратор. Мне его Феофанов рекомендовал, он за его иконами присматривает. Жадный до жизни, где только не был: и геологом, и скифов раскапывал в Крыму, и на кладбище потрудился. Сейчас в морге… В писатели готовится. Я ему про штрафников рассказываю, ну и из нашей жизни кое-что… Слушает хорошо. Приятно дело иметь с неравнодушным человеком… А это, — генерал щелкнул по черепу крепким ногтем, — видел, небось, на картинах: как философ или мыслитель какой — обязательно этот предмет присутствует. Значит, что-то в этом есть — не дураки же… А для нас еще символ нашей Победы!

 

1217 слушал, кивал, но думал о другом. Что-то подсказывало, что он неожиданно ухватился за верную нитку. Интуиция? Везение — наука редкая, но бывает же, бывает же…

 

— На юга не собираешься? Что-то ты… Вид у тебя… Не глядишь ты соколом, Григорий, честно тебе говорю. Эх, курорты, романы…

 

— А вы?

 

— В сентябре. Хоть и большевистской мы закалки, а врачей слушать надо!

 

Ночью, проходя мимо новостройки (угол Подсосенского и Барашевского), Ледок заметил костерок и каких-то двоих, сидящих у костерка. Подошел. Мужики были не то чтобы знакомые, видел их на Курском… Его узнали, налили водки (на три пальца).

 

— На-ка, закуси, парная печеночка, такой не купишь.

 

Ледок и выпил, и закусил. Только вот Бад что-то слишком скалился и рычал.

 

— Спокойно, Бад!

 

— Дай ему парной…

 

Пес отшатнулся от протянутого ему на щепке куска, снова зарычал, весь подобрался, готовясь к прыжку…

 

— Бад! Сидеть!

 

— Ты вот что, друг… Парнишка нам нужен… Не для этого, успокойся. Ловкий, чтоб по трубе мог залезть, а там — в форточку. Есть такие?

 

— Найдутся.

 

— Мы завтра подойдем, поглядим… Собака у тебя — хуже лагерных…

 

Попрощались.

 

Ледок отправился прямиком на Таганку. И там постучался негромко в окно первого этажа нужного дома. Подождал. Вышел нужный человек, пиджак внакидку, сказал:

 

— Ну?

 

Ледок рассказал.

 

— Когда, говоришь, придут? Завтра? Хорошо. Нам тоже надо на них взглянуть… Ну, иди…

 

Соломон в белом костюме придирчиво оглядывал себя перед зеркалом.

 

— Ты не находишь, Гриша, что я потолстел?

 

— От хорошей жизни… От нее и нюх потерял.

 

— Не понимаю?

 

— На Сретенке были урки.

 

— Это точно?

 

— Точно.

 

— Ошибки, в принципе, возможны… — Соломон задумался. — Но не во всем я ошибся, не во всем…

 

— Ладно, давай свою микстуру, и на курорт… Что-то ты мне надоел, дорогой Соломон.

 

— Обижаешь…

 

— Заслужил.

 

— А я не обижусь. Я еще раз прошу тебя отказаться от этого дела.

 

— Бесполезный разговор… Ты опоздаешь на поезд.

 

— Не опоздаю. Скажи, а ты не думал: а почему им все так легко сходит с рук?

 

— Думал. У них есть покровители. Но мне на это плевать.

 

— Не просто покровители. — Соломон ткнул пальцем в выгнувшийся слегка потолок. — Им надоели водка, бабы, они хотят чего-то этакого… И они это получают, и не только они, но и их жены, которые к тому же хотят вечной молодости, — только и всего.

 

— И об этом думал.

 

— Чего ты хочешь?

 

— Прекратить! Все! Это! Бл…дство!

 

— Ты хочешь революции?

 

— При чем здесь это?

 

— Тогда ты, ты прости меня, прешь против природы. Идет разложение, гниение, тление. В результате вырабатывается энергия, она копится, копится каждое мгновение. Она копится на помойках, на свалках, в публичных домах, в опиокурильнях… Создатель не будет заниматься канализацией, а Свергнутый с небес будет! Он спустится в  самые зловонные выгребные ямы, в самых зловонных душах он совьет, уже свил себе уютную колыбель. И когда этой энергии будет через край, тогда и появится новое небо, новая земля, новая жизнь, наконец, о которой никто не имеет никакого представления! Если верить Эйнштейну, материя — это энергия, нечто невидимое. Вот почему все будет быстро и неожиданно, врасплох, так сказать. И никакой метафизики… А то, против чего ты воюешь, — это ростки новой духовности.

 

— В.И. Ленин говорил: «Фантазия есть качество величайшей ценности».

 

— Ты калечишь меня цитатами. Продолжай!

 

— Фантазия, но не бред! Твой мочевой пузырь бунтует, он побивает твой разум своими камнями…

 

— Не о чем говорить, ты безнадежен! И ты погибнешь!

 

— Посмотрим. Бог любит фартовых. Об этом в Евангелии сказано — доводилось читать?

 

— Не имеет значения. Но запомни! Не запомни — пойми: главный революционер — это Дьявол. И ты хочешь встать рядом с ним.

 

— Ты опоздаешь на поезд!

 

На юг! На юг! К морю! Кто как может, но туда, туда — на курорт! Там фрукты, там пальмы, загар, и там, может быть, самое главное — романы, романы, романы…

 

Ехал Ледок в служебном купе знакомого проводника.

 

Ехала в общем вагоне (с народом) семья Генкиных (хотелось бы о них написать!) — открытые, остроумные, «все понимающие» папа, мама и дочка Лара. С ними ехали (не все) Ларины одноклассники, и среди них кандидат в вундеркинды, полноватый, длинноволосый парнишка, всезнайка и поэт, легко с листа переводящий с французского, с немецкого, с польского на русский стихи и прозу, знающий такое количество стихов и читающий их беспрерывно, что не каждому дано было это выдержать. Только мама Генкина. Он был ее любимцем. Только разместившись, они уже хохотали, пели, пили сухое вино (это был десятый класс). Они собирались жить у моря в палатках, ловить рыбу, варить уху… Особенно смешно было то, что папа Генкин забыл выключить газ, и на первой же остановке всей компанией ходили отправлять телеграмму соседке. По этому поводу, конечно же, был сочинен экспромт.

 

Неожиданно сорвался и поехал писатель из дома, что наискосок дома девять по Подсосенскому переулку. Все бросил и поехал, бросил ремонт, квартиру, мастеров… Мастерам сказал:

— Делайте что хотите! Деньги — в столе, в ящике. Буду звонить.

 

И исчез…

 

Да, это было бегство. На романе, романе, который он писал давно, писал трудно, был поставлен крест. Огромный и безнадежный. Прочел Леонов:

— На солдатской крови заработать хочешь? Все вы хотите. «Лейтенантская проза». Только у тебя не получится. Теркину (Твардовскому — они недолюбливали друг друга) носил?

 

— Носил.

 

— Ну и?

 

— Слово в слово. Со мной и говорить не стал, передал через Берзер…

 

— Вот что сделай: водки не пей. Езжай домой, запри в стол и забудь. Лет на тридцать. Может, больше. Я вот тоже пишу тут… В расчете на посмертье… И езжай-ка куда-нибудь отдохнуть. Я вот тоже собираюсь…

 

— Куда?

 

— В Крым. Да, и не вздумай переписывать. Если писать, то что-нибудь перпендикулярное…

 

Роман был про генерала Власова, про солдат его армии…

 

На юг, на юг отходили поезда от перронов Курского вокзала.

 

А вслед им выли два мужика с выжженными сварочным аппаратом глазами. Те самые, что прошлой ночью просили Ледка подыскать им ловкого мальца, слазить по водосточной трубе на третий этаж…

 

Соломон ехал замечательно. Он купил все купе (СВ) и ехал один. Раз в год он мог себе позволить такое. Выезжая из Москвы, поезд попал под недолгий летний дождь, что сильно преобразило ландшафт за окнами, умыло его, сделало ярче, — и вообще дождь к отъезду — хорошая примета.

 

Соломон сходил в вагон-ресторан, съел необычайно вкусную котлету по-киевски, настоящую, с косточкой, с жареной картошкой, с маринованной свеклой. Выпил рюмку коньяку, так, для порядка (вернее, чтобы не нарушать традиции). Посидел еще немного, попросил чаю… Но главное чаепитие предстояло в купе, а это было так, просто хотелось подержать в руках тяжелый подстаканник.

 

…Вернувшись к себе, снял костюм, аккуратно повесил его на вешалку и, просто купаясь в волнах довольства и удовольствия, надел пижаму. Немного порешал кроссворд и, как только появились признаки наступающего вечера, сходил к проводнику и попросил электрочайник. И ведь нашелся электрочайник (кипятильников Соломон не терпел).

 

Выложил на столик пеструю железную коробку цейлонского чая, банку красной икры, бублики, серебряную заварочную ложку… Неприятный, главное — ненужный разговор как-то сам собой забылся… Соломон смотрел на вазочку, полную железнодорожного, самого вкусного сахара в бумажных обертках, и думал: «Нет, жизнь не отвернулась от меня». И, понимая всю высокопарную книжность этой фразы, он негромко повторил ее вслух:

— Нет, жизнь не отвернулась от меня…

 

В купе было темно, света Соломон не зажигал, только маленькую лампочку голубого света у окна… Наступало время большого чаепития… После четвертого стакана, ощутив настойчивый позыв, вышел в коридор. Чуть подрагивал пол. Приятно подрагивал… Сортир был свободен. Заперся, чувство освобождения легко и приятно… «Натяжение струн», — сам себе сказал Соломон. Так он говорил, когда все складывалось удачно, а это бывало не всегда…

 

В коридоре его поджидал проводник, спросил, не надо ли чего. Пассажиры обычно спрашивали коньяк. Коньяк был всегда, проводнику это было выгодно. Нет, спасибо. 

 

В открытую дверь служебного купе увидел мальчишку с толстой книгой.

 

— Что читаем?

 

— Не знаю. Начала нет, конца тоже нет…

 

— А про что?

 

— Про Среднюю Азию.

 

— Интересно?

 

— Очень.

 

Взял книгу, полистал… Что-то очень знакомое…

 

— Читал, давно.

 

— А как называется? — спросил Ледок.

 

— Не помню…

 

Луна — застежка ночи — пробивалась сквозь задернутые шторки. Луна не мешала Соломону. Он спал. Сном счастливого человека…

 

Это эксперимент. Вариант окончания этой довольно длинной истории. Не то чтобы мне надоело писать, вовсе нет. Просто хочется увидеть окончание. Это не черновик, скорее, игра «Найдите пятнадцать отличий». Ну, не пятнадцать, больше, меньше — не важно.

Мне кажется, что это интересно, но это мне так кажется, могут быть другие мнения. Почему так? Дело в теме: она настраивает на некоторую легкомысленность, а это порой бывает так нужно…

 

Вижу Казарменный переулок. Арку, служебный вход в гастроном. И выстроившиеся в линию табурет, ящики, застеленные газетами… Нет, ничего не случилось, празднуется день рождения дяди Феди, старшего мясника. Тут все знакомые: дворник Никита, новый точильщик, грузчик, водопроводчики. Продавщицы Малинина и Мушка. Немой жарит что-то вроде шашлыка, хромой артист (он приехал за мясом) сидит вместе со всеми. Тут же замдиректора — полный кавалер ордена Славы, человек неплохой, но абсолютно никчемный, создающий только шум и неразбериху… Старший мясник — он в белой рубашке, выбрит чисто, распоряжается, принимает подарки. Прошел Степанов, управдом, кивнул сдержанно. Не пригласили. Мрачно удалился…

 

Конечно, Софья Борисовна. Со стаканом в руке. Говорит тост. Про русский народ. Улыбается. Ей смешно: немка говорит о русском народе. Слушают внимательно.

 

— Никогда русский народ не жил хорошо. И в будущем это ему не грозит. Да ему и не надо… А что надо? Сесть вот так, потеснее, — и не так голодно, и холодно не так. И все как-то само собой утрясается…

 

— А если еще и спеть… — Это замдиректора встрял. И грузчику негромко: — Ты баян? Тащи!

 

— Борисна! Лучше не скажешь! — поднимается виновник торжества. — За тебя! Эх, не умею говорить, а то все б высказал!

 

Но уже принесен баян, и уже настроился, и пошел «Любимый город».

 

— Никит, — негромко говорит С.Б. — Дай ключ…

 

Между одиннадцатым домом и пристройкой — щель. В нее можно войти с переулка и со двора. Дверь со двора закрыта навсегда. С переулка — открывается.

 

С.Б. приходит сюда подумать, да просто когда ей надоедают люди. Сидит на ящике, смотрит на низкорослые растения, узловатые, в шипах, пробивающиеся из кирпичных стен. Удивляется их живучести. Один раз отломила веточку, поставила дома в бутылку с водой. Поначалу и корни полезли, и какие-то мелкие, вонючие цветочки. А потом раз — и все погибло. Наверное, с непривычки к легкой жизни…

 

Сейчас она думала, что делать, как вести себя с «этим человеком», с человеком с ингалятором, с «Пшиком». Он дал С.Б. почитать папку «с материалами». Она прочла. Это было ужасно. Да там еще и фотографии были… Конечно, он сумасшедший… Но что-то делать ведь нужно, слишком далеко зашло. Да и почему она должна верить этим «материалам»? Этой жути? Ничего не понятно!

 

Вижу набережную Ялты, похожую на декорацию. Вижу Соломона, он выходит из «Хотель Украина», бывший «Гранд-отель», — он всегда здесь останавливается.

 

Вижу женщину, сильно немолодую, но сильно ухоженную. Сидит за столиком под тентом. Подходит Соломон, здороваются. Орут чайки…

 

Разговор:

— А я уж думала, что не приедете.

 

— Но я же обещал.

 

Женщина в шляпе с широкими полями. Шляпа ей идет. Она знает об этом.

 

— Ну и как наши дела?

 

— Неважно.

 

— Что так?

 

— Ничего нельзя сделать.

 

— Так не бывает.

 

— Бывает.

 

— На нас смотрят.

 

— Вас это смущает, товарищ профессор? А если у нас курортный роман?

 

— Вы знаете, где городская свалка?

 

— Знаю.

 

— Через час — там.

 

Городская свалка.

 

— Вы правильно сделали, что приехали на такси.

 

— А я вообще кое-что соображаю.

 

Молчат.

 

— Вам нравятся свалки?

 

— Что тут может нравиться?

 

— Тут формируется будущая жизнь.

 

— Вы профессор, вам виднее. Только очень уродливая…

 

— Ну, на чей вкус…

 

— Так что у вас?

 

— Он нашел одну особу. Уникум. Полная апатия ко всему. Одно плохо: она убийца.

 

— Это скверно. Хочет использовать?

 

— Да. Готовит, и довольно успешно. Ей терять нечего. Ваш этот, с черепами, проболтался, где вы.

 

— Вот мерзавец!

 

— Был. Отравлен. Я приехал предупредить вас.

 

— А знаете, это очень удачно. Пусть едут. Здесь мы все и закончим. В городе сложнее…

 

— Вы не знаете этих людей.

 

— А вы — наших возможностей. Знаете что, позвоните в Москву, подтвердите, что этот… как его…

 

— Фридрих. Я все знаю, он мне рассказал.

 

— …что он сказал правду, этот трупный червяк. Сделаете это? Для меня?

 

— Вы же знаете, милая Бронислава.

 

— Бронислава Алексеевна. Но как же это? Своих? Предавать? Вы что-то задумали?

 

— Задумал. Освободиться.

 

— Браво!

 

— Жизнь еще не отвернулась от меня… Или не совсем отвернулась.

 

— Браво, профессор!

 

Ночь. Подвал Софьи Борисовны.

 

С.Б. и «тот человек», «Пшик», «№ 1217».

 

— Соломон нашел их в Крыму. Мы выезжаем послезавтра. Завтра весь день занимаемся вашей экипировкой. Как у вас душно! — Достает ингалятор. «Пшик-пшик». — Проводите меня до трамвая. По дороге договорим…

 

Вижу. Проходной двор дома № 16. Это напротив № 11 по Подсосенскому переулку.

 

— А если это ошибка?

 

— Невозможно, вы же видели материалы! Давайте постоим, мне трудно говорить… Люди не могут творить такое… Я говорил сегодня с одним из их компании.

 

— Я не верю.

 

— А вы поверьте. Да они все нам расскажут. У нас есть мастера. Гриць… У него все разговаривают. — Пшикает ингалятором.

 

— И Дьявол существует?

 

— Господи! Какие еще нужны вам доказательства?

 

— Вы хотите заполучить их знания?

 

— Да!

 

— Зачем? Хотите стать на их место?

 

— Не ваше дело! Дайте ингалятор, мой сдох…

 

С.Б. лезет в карман.

 

— Можно побыстрее? Я сейчас умру!

 

Два выстрела. Один за другим. Странно — проходной двор, должно быть эхо, какое-никакое… Нет, так, хлопочки…

 

«Тот человек» падает. Неподвижен. С.Б. стоит, смотрит. Никто не высунулся в окно. Но так не бывает…

 

С.Б. уходит. Она идет медленно. И только зайдя под арку, догадывается сунуть «вальтер» в карман…

 

«Вальтер» вместе с пальто достался ей от Лёли. Он был завернут в шерстяную варежку. С.Б. и не подозревала о нем. Но ее пальто пришло в совершенную негодность, пришлось надеть Лёлино. А там в кармане — что-то тяжелое. С.Б. посмотрела. И поняла, что нужно делать. И сделала это…

 

Бронислава Алексеевна принимала Соломона у себя, в цековском доме отдыха. О, это была другая, совсем другая жизнь. Соломону все ужасно нравилось: и маленькие уютные гостиные, и буфеты, заваленные огромными коробками конфет и финским печеньем, и пригожая, радостная обслуга…

 

— Просто Уэллс какой-то… Открывается дверь в стене…

 

— Милый профессор, все это быстро надоедает…

 

— Что же лечит вашу хандру?

 

— Преферанс, только преферанс… Здесь целый выводок юных, прелестных шулеров. Особенно хороша одна пара, я вас познакомлю…

 

— Вы сказали «шулера»?

 

— Ну да, за ними так забавно наблюдать… Жаль, скоро это закончится…

 

— Почему?

 

— Путевка — 24 дня.

 

— Но они ведь увезут с собой деньги…

 

— Этого мы им не позволим. Представляете, приезжает сам Натан Кубаревич! Великий Натан! С новой женой — и прямо к нам! С гастролей. Он там купил на аукционе ноты моцартовского «Дон Жуана»! С авторской правкой! Я держала эти ноты в руках. От них идут какие-то дьявольские токи гениальности! Он нам играл, здесь хороший рояль… И что вы думаете — оказался ж-жуткий картежник. Двое суток играл как сумасшедший. Все спустил, до запонок… Хотел поставить ноты, но, слава Богу, ноты нашу молодежь не заинтересовали. Теперь лежит — сильнейший гипертонический криз. Нет, никто их просто так не отпустит… голубков. У нас тут намечается парочка мистерий, для своих…

 

— Я бы с радостью, — начал Соломон.

 

— Нет, невозможно. Вы — человек неподготовленный…

 

— Но ведь, как я понимаю, существуют какие-то…

 

— Сейчас, спорю на что хотите, вы собирались произнести это отвратительное слово «контакты».

 

— Угадали.

 

— Милый мой Соломон! Это все придумали эти Стругацкие, все эти ужасные фантасты. Только и слышишь — «контакты», «контакты», «контакты»… В человеческом языке названия этому нет.

 

— Но я слышал, что есть какие-то документы…

 

— А-а! Я поняла, я поняла. Есть шифр, но прочесть его невозможно. Электронные монстры высотой с трехэтажный дом сходят со своего электронного ума, горят, как свечки…

 

— Значит, невозможно?

 

— В пределах нашей цивилизации — нет. Вам-то зачем?

 

— Несколько вопросов…

 

— Всего-то?

 

— Поздно! — Соломон поднялся, стал прощаться.

 

— Соломо-он! Господин профессор! Ведь вы не бросите меня?

 

— Вы меня плохо знаете. Когда было такое, чтоб польские офицеры бросали хорошеньких женщин? (Соломон был чистокровный еврей.)

 

— Соломо-он?!

 

— Слушаю, Богиня!

 

— Знаете, есть такие советские (кажется) духи «Может быть»?

 

— Что-то знакомое…

 

— Может быть, Соломон. Может быть… Нужно только очень хотеть, очень. И еще нужны верные друзья… которые… где-то… как-то… во что-то были посвящены… Фу! Что за глупость я несу… Соломо-он! Никогда не верьте стареющим женщинам…

 

Уже спускаясь по цековской лестнице, выходя в цековские ворота, Соломон пожалел, что не посетил цековский сортир. Никогда еще естественные потребности не рвались наружу с такой силой. Как назло, аллея, ведущая к санаторию, была залита ярчайшим светом. Только в конце маячила какая-то будочка.

 

Да, это был простой народный сортир, но он был закрыт, и не просто закрыт — заколочен крест-накрест толстенными досками. Но! Тут кончался свет и начиналась спасительная темнота. Соломон шагнул в непроглядную темень и трясущимися руками расстегнул брюки…

 

Он не понимал, что с ним происходит. Ему казалось, что он стоит на краю обрыва и опирается на невероятной мощи струю. Извергающуюся из него струю. И тут началось что-то совершенно невозможное. Вдруг пошел разговор… Нет, не разговор — общение происходило с помощью этой небывалой силы струи. Ни одного слова, конечно, произнесено не было, да и нужды в этом не было. Все через струю: вопрос-ответ, вопрос-ответ… Сколько времени это продолжалось? Не понял. Только струя вдруг прекратилась, и он упал навзничь. Чудовищная слабость… И ужас. Ужас, что он ничего не помнит! Только какой-то обрывок — или не обрывок: «Сила в неверии». Что это — начало фразы или конец?

 

«Сила в неверии».

 

…На следующий день его нашли возле котлована — штаны расстегнуты, на щеке след помады.

 

— Как будто отключили все жизненные системы. Разом отключили, — сказал врач.

 

— Яки там сыстэмы! Дывчина горяча — вот и сыстэмы! — поставил свой диагноз шофер скорой.

 

На следующий день Софья Борисовна пришла к нам обедать. После обеда они с бабушкой разбирали спичечные этикетки, менялись — «Дымковские игрушки» на серию «Балет».

 

— Антонина Петровна, — тихо сказала С.Б., — я убила человека.

 

— Что?

 

— Я убила человека, — повторила С.Б.

 

— Не говорите чепухи, — сказала бабушка…

 

Вот примерно так.

 

Подвергать все сомнению.

К. Маркс

 

Вариант № 1. 

Продолжение следует.