Классный журнал

 

Некоторые соображения о делах и понятиях, в которых мало кто смыслит. А если смыслит — не скажет. И правильно.

 

Ничто не есть яд, все есть яд. Яд — это доза.

Парацельс

 

 

Какая ж гнусная выдалась в жизни полоса! Давно, давно так не прижимало…

 

С утра позвонил «этот человек» (Пшик).

 

— Мы — начинаем! — И браво так, категорично…

 

Софья Борисовна молчала (она надеялась, что «этот человек» как появился, так и сгинет бесследно. Не судьба).

 

— Алло, алло-о, вы слышите меня?

 

— Да. Отлично слышу.

 

— У вас печальный голос… Что с вами?

 

— Не обращайте внимания. Я еще ни с кем не говорила сегодня. Вы — первый…

 

— Как не обращать? Вы человек мне не посторонний… Как у вас с ингалятором? Я посчитал, до четверга хватит… Если вы не увеличили дозу…

 

— Все хорошо… Доза прежняя. А что такое четверг?

 

— В четверг я хочу вас видеть!

 

Гудки, гудки. С.Б. не сразу повесила трубку на рычаг. Телефон был довоенной модели, ей нравилось, она привыкала к вещам — к новым относилась подозрительно… С.Б., прижав трубку к уху, слушала пустоту. Она часто так делала — что она хотела услышать?

 

В диетстоловой на Покровке С.Б. завт-ракала машинально и безвкусно. Она была в столовой одна, редкий случай. Пила грушевый компот, сырники не доела — горелые. Груша была жесткая, безвкусная, с семечками, с кирзовой какой-то шкурой, от этого на языке было ощущение неприятной шершавости. «Ископаемый сухофрукт», — сама себе сказала С.Б. Вздохнула — завтрак не порадовал — и понесла на кухню грязную посуду. Столовая была пустая и чистая, неудобно было нарушать цельность обстановки.

 

В кухне у раковины стояла знакомая уборщица (или посудомойка?) и что-то внимательно рассматривала в сальном корытце раковины.

 

— Ишь, ишь, — приговаривала негромко. — Поглядить, пожалста! — как-то даже с восхищением обратилась к С.Б.

 

С.Б. глянула:

— Это… макароны?

 

— Макароны! — Труженица общепита зачерпнула со стока покрытый слизью комок и поднесла поближе, чтоб С.Б. разглядела хорошенько. Комок лениво шевелился…

 

— Это… черви? — Тошнота уперлась в нёбо. «Только не здесь!» С.Б. зажмурилась, чтоб не видеть.

 

— А кто ж! Тараканов повывели — эти прилезли! Санконтроль! Во чем народ кормят! И ничего — одни почетные грамоты и переходный флаг!

 

С привычной сноровкой шевелящийся комок был отброшен в помойный бак. Громко булькнуло…

 

— Домой уж и не берем ничего, если только паршивый какой батончик. А чего другого…

 

Наверное, что-то еще говорилось, но С.Б. уже не слышала. Она стояла, ткнувшись лбом в стену, в маленьком дворике за столовой… Рвало ее ужасно, с рычанием, со всхлипами…

— Старая, а уже с утра… — сказал кто-то за спиной.

 

— Э-э! Народ наш ветеранский! Пенсию обмывают… Не захлебнись, чучело.

 

Домой С.Б. еле дошла.

 

Тяжело осела на койку.

 

— Ни-и-икита-а, — позвала. — Никита… — Голоса не было, потолок шел колесом.

 

Тут повезло — Никита был дома.

 

— Борисна! Э-эй! Ты чего? Борисна, не помирай!

 

— Ни-ки-та… Лимончика б… О-о! — Подкатило, да как!

 

— Ничего, ничего, и лимончик, и пол помоем… Све-етик!

 

Пришла Светлана Павловна.

 

— Где у нее леденцы?

 

— В вазочке.

 

Нарядный базарный петух на палочке вызывал омерзение…

 

— Светик, ты посиди, я сейчас! И грелку ей горячую к ногам, грелочку!

 

 

Леденцы «Театральные» сильно шибали мятой…

 

— Может, чайку?

 

С.Б. чуть слышно послала Никиту в далекие края.

 

— О! Это хорошо, что ругается! Ругайся, Борисна, ругайся! Ты… чего пила-то?

 

И путь дальше, и адрес конкретней.

 

— Понял, понял! Борисна, может, врача?

 

Врачи тоже получили свое.

 

Светлана Павловна сидела на табуретке (на своей, у С.Б. табуреток не было).

 

Кушала вишневый компот, аккуратно сплевывая косточки в битую чашку императорского завода.

 

— Ну как? — спрашивала без особой заинтересованности.

 

— Ничего, — шептала С.Б. — Ничего…

 

— Ну и хорошо… Никит! Ты какие духи взял? Ты чего делаешь?!

 

— Ну надо же… запах-то перешибить!

 

— «Ландышем» своим перешибай! Мои не трогай!

 

— Хорошо, хорошо!

 

— Хорошо! Я за ними полдня стояла! Дай сюда. Ну как?!

 

— Лучше.

 

С.Б. лежала пластом сутки.

 

Врача Никита все-таки привел.

 

— Отравление. Сильное. Что вы хотите? Человек пожилой… А тут и антисанитария, и… да мало ли… Обстановка ядовитая. Ей бы камфары, сердечко поддержать… Полдозочки. Нет с собой… Зайду…

 

Не зашел врач.

 

С.Б. пила чай мелкими глотками (лимон Никита достал).

 

— Может, съела чего? А, Борисна?

 

Где-то на самом краешке сознания на миг плеснулось — кухня, раковина… С.Б. поперхнулась, закашлялась. Бросило в пот, пустой желудок сдавило омерзением.

 

— Ну-ну! Все, молчу! А может, яблочка, а? Моченого? Кисленького? Светлана Павловна, дай-ка нам! Сымем пробу!

 

А вот это было в точку. Настолько, что можно сказать — просто чудо. Редко, но ведь случается… И ведь заслужила С.Б. — всей своей долгой и не очень счастливой жизнью, — чтоб перепала ей в трудную минуту положенная доза чуда. Где уж и кто распорядился — может, стоило б приберечь… Но что сделано, то сделано.

 

С.Б. заявила, что хочет пройтись.

 

— Хорошее дело. Надо, надо продышаться…

 

Никита хрустнул сочной антоновкой.

 

— Далеко-то не ходи. Возьми яблочка на дорожку… Постой-ка. — Он порылся в кармане. — А какую я тебе штуку откопал! Забыл было — на-ка!

 

И протянул С.Б. темный камешек.

 

— Песочницу в проходном ладили — в песке нашел… Я знаю, ты любишь разные такие штуки.

 

Непростой был камешек…

 

— Так прямо в песке и нашел?

 

— Ну. А чего?

 

— Знаешь, что это такое? Это называется скарабей!

 

— О как! И чего?

 

— На счастье амулет. Ему в музее место. Это из Древнего Египта нам весточка…

 

— Египет — это где Асуан? Ты па-думай…

 

Промыли, прочистили дырочку, продели шнурок от ботинка.

 

— Это твое счастье, Никита. К тебе в руки пришло…

 

— Знаешь, Борисна… Пусть будет общее… Вот пойду к врачу — возьму.

 

— Кстати, как там у тебя? — С.Б. спросила как бы мимоходом. Человек она была деликатный, да и тема была деликатная.

 

— Говорят, ничего вроде. — Никита покраснел. — Обещаются… Знаешь, штык в землю — это не жизнь… Штык, он на то и штык… Даден то есть нашему брату… для… как говорится, ну, ты понимаешь…

 

— Для доблести и славы! — С.Б. чуть подмигнула.

 

— Ну, Борисна, ну сказала! Вот так сказала!

 

Скарабей был темно-темно-синий. Почти черный, тяжеленький, гладкий, по брюшку — значки. Врезаны глубоко. С.Б. решила сходить в музей, показать… А вдруг прочтут? Зря, что ли, Шампольон старался? То, что могут отобрать, ей в голову не приходило. Держать священный камешек в руке было необыкновенно приятно. Держать, поглаживать…

 

 

С.Б. шла по Чистым прудам, шла бодро. Проходя мимо мороженщицы, вспомнила, что не ела два дня. Страшно захотелось есть, и знала, что нельзя после отравления молочного, тем более — мороженого, не удержалась. Взяла парочку эскимо.

 

Торопливо ободрала фольгу, откусила хороший кусок. Отметила — вкус вернулся! Исчезла тошнота, пропала слабость. Хотелось не просто есть — жрать хотелось!

 

— Еще парочку.

 

— Ангины не боитесь? — спросила мороженщица, улыбнулась. Они были давно знакомы. С.Б. только рукой махнула.

 

Она так навалилась на эскимо, что на нее оглядывались. А ей было безразлично. Фольга тоненько шелестела, оставляя на языке вкус минералки…

 

У метро продавали пончики с повидлом и кофе в картонных стаканчиках. Люди ели, обжигаясь пили то, что называется «кофе». И за всем этим наблюдал автор «Горя от ума». С.Б. тоже собиралась ударить по пончикам.

 

Двое с этюдниками смотрели на нее. Художники. Милые вроде ребята.

 

— Ископаемая бабка… Вон, с мороженым…

 

— Не ори, вижу… Откуда они выползли, из своего мезозоя?

 

— На сладкое потянуло! Потрясающе! Железные зубы, железная бумага…

 

— Фольга!

 

— Знаю… Какая игра оттенков! А морщины! Просто леонардовские… Да, истинное уродство, как и истинная красота, редкие гости в нашем мире…

 

— Схоласт-начетчик! Образ, образ! Железная старуха!

 

— Тихо…

 

Но С.Б. все слышала. Слух у нее был — на зависть…

 

Художники подошли. Вежливые, очень художественные, шарфики — у одного в якорьках, у другого — Эйфелева башня…

 

— Маленькое одолжение… Вас не затруднит, — начал тот, что с якорьками.

 

— Я объясню, — мягко подстроился «Эйфелева башня», улыбнулся застенчиво, поморгал ресницами — он считал себя более обаятельным.

 

— Это для выставки «Они защищали Москву». Память поколений… У вас есть награды?

С.Б. покачала головой.

 

— Ну, ничего… Так даже лучше, пронзительней… Неизвестные герои среди нас… Ваш портрет, я уверен, будет лучшим…

 

— Кто бы сомневался, — поддакнули «якорьки».

 

— Нет.

 

— Но почему? Мы заплатим.

 

— Сколько? — С.Б. прищурилась. Она всегда щурилась, когда злилась.

 

— Договоримся, бабушка, не обидим…

 

Но «якорьки» уже поняли, что дело не выгорит.

 

— А вместо семечек вы канцелярские кнопки грызете, да?

 

С.Б. подалась вперед, крепко схватила его за руку.

 

— Пусти!

 

— Тихо! Сиди, слушай! С тобой твоя смерть говорит! — С.Б. оскалилась, клацнула зубами. — Гуляете? Я вот тоже, выстраиваю перспективный план… Понравились вы мне — что, страшно?! А? Память поколений!

 

Художники дунули через бульвар, перелетели через оградку — а там трамвай, машины — вот там-то и была смерть, верная и гарантированная. Но им повезло.

 

— Ногу один подвернул, а так ничего. Ну, ящик ихний раскололся, — сообщил Софье Борисовне Ледок. Он давно уже присматривался к происходящему.

 

С.Б. смеялась. Хоть юмор у нее был тяжеловат, но она была довольна собой. Пусть сердце закололо — валидольчик-то всегда с собой…

 

Ледок сильно изменился. Школьная форма отглажена, рубашка белая, галстук красный. Подстрижен, причесан. Собака на поводке. Просто «Тимур и его команда». Это был его образ. Теперь. Теперь — так. Мальчик из приличной семьи.

 

— Что за порода? — через валидол спросила С.Б.

 

— Помесь лайки с памирской овчаркой.

 

— А как зовут?

 

— Бат. Это сокращенно, на самом деле — Батыр. Здорово вы их. — Ледок улыбнулся. 

Улыбка у него была недобрая.

 

— Бат! Лапу! Лапу, сказал.

 

Пес протянул лапу Софье Борисовне.

 

— Хорошо. Бат своих чует.

 

Легенда — это то, чего никогда не было.

Но зато всегда есть!

Гай Салюстий Крисп

 

На щеках у него было раздражение. Ну, это чепуха, это от бритья. Сам же он находился в раздражении постоянном. Это значительно хуже.

 

Флокс был в оранжерее. Подвязывал какие-то особо редкие растения. С растениями Флокс был всегда нежен. Это не люди.

 

— Где?

 

— У себя.

 

— Чем занят?

 

— С утра пауков ловил, сейчас не знаю… Уху из них варит. Вон дымок, печку топит товарищ колдун…

 

Сбежал в подвал.

 

Беззубый старичок сидел у печки. Кутался в рваный плед, пил чай из алюминиевой кружки.

 

— О! Завтрак аристократа на лагпункте № 17(7).

 

— Присаживайтесь, гражданин начальник… Что это у вас на щечках? Раздражение? Уберем, момент!

 

— Хрен с ним. Дело есть.

 

— Ясно, вы к нам без дела не ездите… Нервный ты какой-то, Гриша…

 

— Дел много.

 

— И я об этом… Знаешь, давно хотел тебе сказать… Бросить бы нам это дело… Еще тетку какую-то припутал… Зря, Гриша… Пропадет…

 

— Что? — Задумался, колупнул банку килек, оцарапался, оттолкнул. — И пропадет, и х… с ней. Я еще, может быть, ее не включу в дело… Ты ведь не про тетку — говори, слушаю!

 

— Пусто там… Ну секта, ну бабы сумасшедшие. Ну уголовщина…

 

— Говори, говори.

 

— Это все мираж, эманация экзальтации…

 

— Не веришь? Что, Лаврентий дураком был? Он не отвергал, он чувствовал — шанс есть… Только работать, искать надо.

 

— Так ведь и я… А чуть приподнялся из лагерного праха — усомнился. Это все литература, плешивые монахи павлиньим перышком наскребли, да еще шифра нагородили, м…дозвоны…

 

— Да, хлеб с маслом побеждает дерзость мысли!

 

— Все как Ф.М. прописал в «Записках из подполья».

 

— Твоя же теория, Моисей.

 

— Отрекаюсь. Когда индивид принимает образ полутрупа, его прозрения необыкновенно ярки и убедительны. И вообще, покойники, они все поголовно гении. Они-то знают больше нас!

 

— Не спорю.

 

— Имей дозу здравого смысла. Дозочку! И все построения философов, гениальных прохвостов, просто сумасшедших растворяются, как опостылевшая супруга в серной кислоте!

 

— Тут твоя игра, вы с Майрановским толк в этом знали.

 

(Майрановский руководил лабораторией ядов, совершил немало злодейств. Кончил скверно.)

 

— Плевок сифилитика радуется солнцу, палач сосет карамельку, кандидат наук, пропахший столовскими щами, разрывает могилу — и на первое у него любовь с трехдневной покойницей, а на второе — ее же печень сырьем. Но ему даже нравится. Зло ли это? Да. Его можно потрогать, усадить на электрический стул… Но это… как же тебе объяснить… не настоящее зло. Настоящее — нематериально. И вот тут — тупик. Стоп, приехали!

 

— Но позволь, милый друг… Давай отбросим образность… Наши немецкие друзья…

 

— Врали, врали и врали! И все из-за того же хлеба с маслом…

 

— Пусть. Но я пойду до конца. Пусть все материалы вывезли янки, пусть многое пропало, но ведь наши — и ты это знаешь — тоже схватили кое-что…

 

— Ну и где это?

 

— Подозреваю — у тех, кого я так бесплодно ищу…

 

— А если там пустоцвет?

 

— Стреляться не намерен. Буду искать в других измерениях. От сортира до алтарей праведников любой масти.

 

Лысый старичок открыл коробочку, в которой кипятят шприцы, вынул очень неплохо сработанные челюсти, вставил. Голос его изменился, исчезло шамканье, появилась звонкость.

 

— Ну что же, молодец. Может быть, я был недостаточно убедителен… Может быть… Я искушал тебя, но… Поздравляю.

 

— Моисей, ты испытывал меня?

 

— А почему нет? Дело стоит того.

 

— Ты!

 

— Не кричи, Григорий. Знаешь ведь, не люблю.

 

— Ты мне не веришь?!

 

— Я никому не верю.

 

— А теперь?

 

— Как тебе сказать… Ну, чтоб сделать тебе приятное… В какой-то мере. В какой-то…

 

— Лучше б ты сдох в лагере, Моисей…

 

— На добром слове — спасибо. Один Моисей сдох в лагере — выполнил твое пожелание… Другой — сидит и смотрит на тебя, и, заметь, доброжелательно.

 

— Ты сумасшедший.

 

— Ты тоже. Милый мой, люди меняются. Тот, кто меняется, — живет. Его можно и нужно уважать, с ним можно иметь дело… А не меняющийся — то, что на глупом человеческом языке зовется «кремень». «Кремень-мужик». Это, Гриша, покойник. И мы существуем среди этой милой общности с их принципами и добродетелями…

 

— Самобытно. Но доза бреда тут присутствует... Я даже сказал бы — двойная доза.

 

— Ты неважный фармацевт, Гриша.

 

— Не претендую.

 

— Договоримся: все, что касается доз, мер и весов, — это мое. Остальное забирай под свою руку.

 

Помолчали. Лысый жевал вставными зубами бутерброд с каспийской килькой, жмурился от удовольствия.

 

— И все-таки трет. Справа трет.

 

— Завтра пришлю Иду — поправит. А сегодня мне нужна… ну, скажем, микстурка… Чтоб человек говорил. Говорил и говорил — много, долго, откровенно.

 

— Имеется.

 

— Чернобыльник с болиголовом плюс слюна беременной паучихи?

 

Посмеялись.

 

— Почти, Гриша, почти. А ты остроумен. Это приятно… Есть у меня одна настоечка. Только — а вот сейчас серьезно! — тут крайне важна дозировка. Чуть ошибешься — не знаю, кто там у тебя, — поговорит, поговорит и замолкнет. Навсегда. Да, тут пусть тебя не удивляет — будет какой-то нереальный аппетит. Имей это в виду. Где встречаетесь?

 

— В ресторане.

 

— Тебя ждет любопытное представление… И доза, доза!

 

— Доза — жизнь, доза — смерть… Я еще не знаю, еще не решил, нужен ли он мне живым…

 

— Ах, вот как…

 

— Неплохая игра слов — «дело в дозе».

 

— А «доза в деле».

 

— Звучит как алхимический завет.

 

Лысый кивнул. Он тщательно разделывал кильку: отсек головку и хвост, терпеливо вытащил тоненькую хребтинку, аккуратно намазал маслом хлеб, заварил чай в кружке, бросил шесть кусков сахара, не торопясь размешал.

 

— Знаешь, а ведь это очень верно… И очень может быть, это одна из формул «Великого Деяния».