Классный журнал

Павел
Астахов

Лёнька

«…Немецких рабочих следует постепенно заменять военнопленными и русскими гражданскими рабочими, которые должны использоваться группами»1.

Адольф Гитлер

Фабрика была огромная, шумная и пугающе чужая, словно мифическое чудовище, выползшее на свет Божий из преисподней и застывшее под лучами восходящего солнца, превратившись в громоздкое наслоение бетона, кирпича, стекла, металла. От нее веяло незнакомыми, враждебными запахами. Она гремела, звенела, издавала сирены, лязг и скрежет. Внимательно присмотревшись и чуть оттаяв от первого леденящего и сковавшего все его существо страха, Лёнька наконец увидел людей. Оказывается, их было довольно-таки много. Из-за своей серой рабочей, а скорее, рабской одежды они просто сливались на фоне огромных станков и механизмов, превращаясь в ничтожных букашек, ползающих под лапами чудища. Эти мелкие серые мураши постоянно двигались, передавая друг другу какие-то предметы, то вдруг ныряя под диковинного вида станки, а затем отбегая в сторону, чтобы погрузить в стоявшие позади ящики одинакового вида металлические заготовки и болванки.

— Ты и ты, — приведший подростков их блока на фабрику надсмотрщик из числа польских заключенных, «осознавших свою любовь к фюреру» и вступивших в ряды добровольных охранников, которого узники звали «чахлый Янек», ткнул своей деревянной палкой в грудь Лёньки и парня постарше, Василия, из соседней «штубы»2, — поступаете в распоряжение начальника этого цеха. Он вам объяснит, что и как делать, какую норму выработки дать и вообще, что и к чему. Подчиняйтесь ему. В 18:00 стоять здесь и ждать всех, чтобы вернуться в лагерь.

Мальчики как по команде втянули головы в плечи и слабо кивнули. Сегодня их наконец привели к месту постоянной работы. До этого использовали как подсобных чернорабочих на различных участках и бригадах в пределах лагеря. Через длинный коридор, затянутый колючей проволокой, соединявший их лагерь с фабрикой, словно диких зверей на бой гладиаторов или цирковую потеху, их провели строем до фабрики и здесь развели по разным цехам. Расчетливые немецкие фабриканты, присягнувшие нацистской боевой машине, предложили для экономии времени и сил не приво-зить «остарбайтеров» на их предприятия, а просто строить концентрационные лагеря с рабской рабочей силой непосредственно возле или даже вокруг их фабрик. Столь простая и гениальная по своему эффекту идея была моментально одобрена рейхсфюрером Гиммлером и поддержана его коллегой, рейсхминистром по делам восточных оккупированных территорий Розенбергом. Тысячи лагерей в течение месяца выросли вокруг «нуждающихся» немецких предприятий. Бесплатная рабская сила была крайне выгодна и необходима всем рачительным коммерсантам. Особенно когда речь шла о детях, которые в немецких лагерях находились на положении не просто рабов, а занимали в иерархии таких учреждений место между домашней скотиной и навозными мухами. Более пяти миллионов малолетних узников невозмутимо «переварила» беспощадная и безжалостная «идеальная германская лагерная машина», оставив в живых лишь каждого десятого. Лёнька и Вася, несмотря на все трудности, пока были живы…

— Эй, недомерки! Сюда идите! — Из ступора, в котором пребывали мальчики, разглядывая «производственного гиганта», их вывел грозный голос их нового начальника Генриха Вяхи. Этот немец по своим корням, родившийся в эстонском Ревеле, с первых же дней начала оккупации Европы Гитлером попросился добровольцем на фронт, но из-за того, что он хотя и относился к категории «фолькс-дойче», но не был «уберменшем», его смогли принять только на этот завод в виде альтернативной военной службы, чему он был совсем не рад и все же продолжал уже несколько лет выполнять свою ненавистную работу и командовать прибывавшими на фабрику «остарбайтерами». Это он внес предложение об использовании в его цеху металлообработки труда подростков, которые были цепкими, хорошо обучаемыми, юркими, проворными, сообразительными и вполне выносливыми. С ними было гораздо проще управляться и даже командовать ими, чем взрослыми, иногда весьма строптивыми заключенными. Да и поколотить их было вполне привычным и даже любимым его делом. А дневную норму наравне со взрослыми они выполняли вполне успешно, иногда даже опережая здоровых и крепких мужиков, которых, впрочем, становилось все меньше и меньше.

— Дяденька, а что мы будем делать? — спросил Лёнька.

— Я тебе не «дяденька», сопляк, а ты мне не племянник, — отрезал мужчина и отвесил мальчишке оплеуху. Не сильную, но обидную.

— Ко мне обращаться только «господин начальник цеха»! И только так и не иначе! На первый раз прощаю. Если услышу разговоры по моему поводу, обо мне, то расплатитесь своей шкурой. Десять палок для начала. А если особо тупые или дерзкие, то на недельку в карцер. И это не отдых будет. Всю норму за неделю, что просидите в «холодной», отработаете в следующие дни. Понятно?

— Понятно, — грустно ответили парни.

— А какая будет работа? И какая норма? — выступил вперед Василий. Лёнька больше вопросов не задавал, почесывая зудящее ухо.

— Работа у вас, пацаны, шик да блеск. Хватайте с ленты вот эти болванки и укладывайте в ящики. Можно сказать, курорт, а не работа. Это вам не ломиком камни ворочать да дробить! Но если хотите колоть камни и таскать булыжник — обращайтесь, я вас отправлю по адресу, — равнодушно сообщил начальник цеха. Абсолютно неэмоциональный эстонец говорил так, словно читал вслух инструкцию по использованию цементной смеси: «откройте, насыпьте, налейте, размешайте» и т.д.

— Ну, хватит разговоров. Вперед. Ты, мелкий, вставай здесь, в конце ленты. Хватай то, что этот длинный не успеет. И предупреждаю вас, что, если хоть одна упадет, — это прокол. Прокол, за который пойдете в карцер или «за забор». Вперед! Идете к тому длинному в полосатых штанах. Он — старший на вашей ленте. Его зовут Фридрих. Он хоть и в полосатых штанах, но, считай, почти свободный. По крайней мере, по сравнению с вами.

— А почему же он здесь? Да еще в полосатой робе? — снова спросил Лёнькин напарник.

— А вот ты, любопытный придурок, у него сам и спросишь! А ну пошли! И вечером без нормы даже не думайте уходить из цеха! — Он прицелился и отвесил ничего не ожидавшему Василию пинок ногой. Развернулся и пошел куда-то вглубь заводских лабиринтов-коридоров.

Цех металлообработки был так плотно напичкан какими-то гигантскими, как казалось Лёньке, станками и механизмами, что для прохода оставались лишь узкие дорожки и тропинки, словно ручейки, разбегавшиеся меж нависших над ними стальных скал и чугунных утесов. Под самым потолком над мальчишками и всеми аппаратами двигались и беспрерывно грохотали, дребезжали и жужжали многочисленные моторы, лебедки и двигатели, заставлявшие все эти агрегаты двигаться и шевелиться, словно живые чудища. Среди них сновали люди. Это были не только женщины и дети, но и мужчины. Причем одеты они были в разную форму. Кто-то в полосатых штанах и черной куртке с нашивками в виде треугольных шевронов разного цвета: зеленых, красных, синих. У кого-то были написаны даже буквы и номера. Иные в такой же, как у Лёньки и Василия, серой робе, полученной в дезинфекционном фильтрационном лагере на границе. По речи, которая беспрерывно раздавалась из разных мест и носилась по цеху из одного угла в другой, можно было определить, что здесь царит полный интернационал. Звучала немецкая, польская, французская, русская, чешская речь. «Полусвободный» Фридрих в куртке с красной треугольной нашивкой стоял возле огромного зеленого металлического куба, из чрева которого выползала черная широкая и толстая резиновая лента. На ленту откуда-то из глубины с периодичностью раз в минуту падал тяжелый металлический цилиндр, который тут же сам Фридрих, забегая по другую сторону загадочного аппарата, подхватывал и укладывал в ящик, стоящий на телеге. Увидав мальчишек, мужчина улыбнулся и махнул им рукой:

— Ком! Ком! Давай-давай! Помогай! Хватай ее!

Мальчишки, помня угрозы и «наставления», а главное, обидные оплеухи и пинки начальника цеха, подошли ближе, и тут же из металлического нутра машины вывалилась очередная тяжелая деталь. Лёнька, забыв об указании эстонца встать позади напарника и по причине своего настырного характера, а также желая произвести впечатление, как это случилось пару дней назад в «лагере смерти», прижал к себе тяжеленную чушку и попытался приподнять, помогая животом, ногами и руками. Зеркально гладкая стальная глыба легко скользнула по его робе и, глухо ухнув, плюхнулась на пол. Он едва успел отскочить, чтобы тяжелый кусок металла не раздавил его ступни. Фридрих подскочил, с размаху отвесил подзатыльник мальчишке и, не останавливаясь, ухватил уже покатившуюся под конвейер заготовку. Тут же метнул ее в ящик и снова подбежал к началу ленты, чтобы вцепиться в очередную болванку. Не выпуская ее, крикнул через плечо:

— Стать в очередь. Рядом, ко мне. Ты, большой, сюда иди. Ты, малёк, стань за ним. А ну, принимайте!

Парни так и сделали. Получалось, что длинный Фридрих, который почему-то говорил по-русски, хотя и с большим акцентом, первым принимал заготовки и клал в ящики на телеге, его подстраховывал парень постарше, а Лёньке оставалось только отвозить тележку от станка и подвозить новую с такими же, но пустыми ящиками. Кое-как они вошли в этот странный ритм, размещая тяжелые металлические чушки и отправляя их в соседний цех на тележке. Точнее, они, а в действительности это пришлось делать Лёньке, отвозили груженную ящиками с деталями телегу к началу коридора, соединявшего их цех с соседним, а из последнего уже выбегали два пацаненка лет по двенадцать, которые утягивали телегу, а затем через некоторое время возвращали полностью опустошенной. В это же время Лёнька и его напарник под командованием и при непосредственном участии Фридриха загружали другую каталку, чтобы затем обменять ее на порожнюю. После шести ездок Лёнька почти освоился и даже начал отсчитывать время, которое уходило на ту или иную операцию, чтобы высчитать, когда они выполнят дневную норму.

«Раз, два, три… пятьдесят два, пятьдесят три, оп-па, выкатилась болванка. Дядя Фридрих ухватил, раз, два, три, четыре — Васька уложил в ящик. Один, два, три, четыре…. Покатил родную. Двадцать шесть, двадцать семь… оставляю у входа, тридцать — бегу к ленте. И снова хватай, принимай, клади, тяни, толкай…» — примерно так рассчитывал Лёнька все свои действия. Его тяга к математике, миру цифр, искусству вычисления и магии счета всегда выручала и занимала его воображение. Он даже подсчитал, что к концу смены они смогут принять и перевезти около трехсот таких изделий, что и составляло, по словам начальника цеха, их «норму выработки» на сегодняшний день. Однако Лёнька совершенно не принимал во внимание, что с выполнением дневной нормы она увеличивалась на каждый следующий день до ста пяти процентов. В этом и состоял коварный замысел нацистских эксплуататоров. Но не ведающий об этом парнишка сейчас радовался своим расчетам, которые его сперва приятно порадовали, но затем заставили задуматься. После пятой тележки, отвезенной от линии, на которой не то производили, не то обрабатывали эти одинаковые цилиндроподобные стальные заготовки, мальчишка почувствовал, как ноги и руки стали дрожать и терять свою природную силу. Так с ним бывало во время работы на поле, когда приходилось целый день с рассвета до заката сажать или, наоборот, выкапывать картофель, кормивший всю семью круглый год. В ногах, руках и всем теле чувствовалась ломота и слабость. Возвращаясь домой, уставшие и изможденные детишки, всегда работавшие на равных со взрослыми, мечтали лишь о краюхе хлеба с молоком на ночь и любимой мягкой подушке, знавшей все заветные думки и мечты. Эта навалившаяся усталость заставила мальчишку изменить порядок и темп действий. Он уже не бежал, а размеренно, чтобы хоть немного отдохнуть, шагал с тележкой и не бросался вперед Василия схватить вырывающуюся из рук болванку. Такая коррекция неизбежно приводила к удлинению периода, за который мальчишка успевал отгрузить полную телегу продукции, что грозило в итоге невыполнением нормы и срывом плана. В какой-то момент он даже начал оглядываться по сторонам, серьезно считая, что вот-вот конвейер остановится и все пойдут отдыхать и, возможно, даже есть. Он улучил момент между укладкой груза и поинтересовался у старшего по их участку:

— А когда же перерыв будет?

Старший на участке Генрих, не останавливаясь, не поворачивая головы и не прекращая работы, ответствовал:

— Перерыв? А кто сказал, что у нацистов есть перерыв? Ха-ха! Эта репрессивная машина работает без выходных. Привыкай, мальчик!

Лёнька, признаться честно, ничего не понял. Тем более что во время этого короткого диалога на бегу ящики заполнились и надо было снова толкать их в сторону соседей. Оттягав очередную телегу с грузом, он даже пересчитал все ящики и болванки в них. Груз показался парню тяжелее обычного. По счету выходило все ровно столько же, но по весу явно было раза в два тяжелее. Он вернулся и продолжил выяснение обстановки у странного немца:

— А как же без перерыва? Ведь обед обещали…

— Ах, ты уже проголодался? На держи, пожуй! — Генрих достал из кармана своих полосатых брюк сухарь и протянул Лёньке.

Не задавая вопросов, парнишка захрустел и стал расставлять и поправлять ящики для новой партии заготовок. Сухарик, пожертвованный заключенным немцем, каким-то странным образом оказавшимся вместе с пленниками на таких же рабских правах, был особенный. Лёньке показалось, что в нем преобладающим вкусом была какая-то душистая трава или приправа. Что-то вроде липового цвета или земляники. Он никогда не ел выпечки или сдобы, приправленной ванилью: нежной, душистой, чистой, как первый снег, и легкой, как лебединый пух.

— Шпа-ши-ба, — только и сумел вымолвить он с набитым ртом. Голод постоянно преследовал всех узников, и упускать возможность хоть немного ослабить его костлявую хватку никто не хотел. Дневной пайки, выдаваемой, в отличие от производственной, по все сокращающейся норме, не хватало, чтобы утолить голод подросткового растущего организма. Однако работу бросать было нельзя, да и просто невозможно, иначе бездушный конвейер завалит их своим тяжелым и смертоносным металлом. Приходилось подхватывать все нарождающиеся и появляющиеся заготовки. Честно говоря, он уже во второй, а может быть, и в третий раз сбился со счета. Понять точно, сколько осталось до выполнения дневной нормы, было совершенно невозможно. И в этот самый сложный миг, когда дрожащие руки отказывались принимать в свои объятия очередную стальную глыбу, а ноги сгибались сами собой и все сильнее тянули к земле, точнее, грязному полу завода, откуда-то сверху раздался ушеразрывающий вой сирены, и все машины как по команде замедлили свой ход, пока совсем не остановились. Гигантское предприятие замерло, а люди-букашки стали выползать по коридорам из своих цехов во двор.

Оказалось, что вся фабрика построена в виде колодца с внутренним пространством, куда к этому моменту уже прибыла «киббель-команда» и щедро раздавала по установленной норме лагерную похлебку из вареной брюквы и капусты, черпая половником из большого металлического «кесселя». К телеге, запряженной совсем не лошадью, а двумя узниками из числа «придурков», со всех сторон тянулись ручейки рабочих-пленников, которые, получив свою порцию мутной жидкой кашицы, тут же отходили в сторонку, чтобы попытаться хоть чуть утолить мучивший всех постоянный голод. Лёнька, подталкиваемый Васей и Фридрихом, словно контуженный наступившим на него случайным прохожим муравьишка, шатаясь, брел к телеге, никого не замечая. Ноги и руки превратились в какие-то чужие тряпично-ватные сардельки, болтавшиеся сами по себе, в голове не прекращался шум и звон, взгляд блуждал, а сознание отказывалось принимать продолжавшую порабощать его существо действительность. Машинально, словно очередную заготовку, он принял помятую миску, обхватил ее непослушными трясущимися руками и, не удержавшись, выронил прямо на землю. Жалобно и глухо звякнув, плошка перевернулась и расплескала все содержимое по укатанным кубикам брусчатки.

— Э-э-э! Малолетка безрукий! Так всю братву без навара оставишь, щегол. — Разливающий баланду заключенный со странной нашивкой зеленого цвета3, не прекращая раздачу паек, огрызнулся в сторону упавшего на колени мальчишки, растерянно смотревшего на растекающееся мутное пятно опрокинутого брюквенного супа. Слезы отчаяния и бессилия перед собственной ничтожностью брызнули из его глаз. Люди, тревожно глядя на сидящего в луже из похлебки парня, спешили пройти мимо и лишь крепче прижимали свои миски и плошки. Никто не готов был жертвовать своей нормой пайка ради нерасторопного мальчишки, погибающего на грязном каменном полу. Заключенный, раздававший еду, снова зыркнул в сторону несчастного Лёньки, прищурился и неожиданно свистнул:

— Эй, раззява, лови пайку! — и метнул в него куском хлеба. Лёнька из последних сил приподнялся и принял подачу на грудь, успев перехватить падающую по нему горбушку. Крепко вцепился в нее и тут же стал запихивать в рот, словно опасаясь потерять и эту, последнюю пищу. Рядом возник напарник Вася, который уже прикончил свой жидкий суп и, явно не наевшись, искал, чем можно поживиться еще.

— Слышь, дай половину! Жрать охота. А? Ну дай! — Он присел рядом и протянул руку к Лёнькиному хлебу, так неожиданно свалившемуся на него. Уловил момент, когда Лёнька, откусив очередной кусок, отвел руку с хлебом от лица, и вырвал остаток. Он был старше, выше, сильнее. Лёнька обессиленно опустил руки и не стал противиться такой грубой и вопиющей несправедливости. Хлеб, суп, брюква, да и любая еда в лагере означали гораздо больше, чем просто «прием пищи» или «питание», они были залогом и возможностью прожить еще немного в этом нескончаемом кошмаре.

На обед лагерное и заводское начальство отпускало всем узникам всего тридцать минут. Это называлось тоже нормой — «нормой приема пищи». Уже к часу дня раздача и прием баланды закончились, и все поспешили занять свои рабочие места. Опоздание, задержка грозили непоправимыми последствиями вплоть до казни. Да и норму нужно было выполнять во что бы то ни стало. Лёнька тоже поплелся, пошатываясь, к станку, который уже загудел и начал разгонять ленту конвейера. Сегодня нужно было не только выжить, но и доработать эту тяжелую смену, которых впереди было не одна и не десять, а сотни…