Классный журнал

Андрей
Крайний

ДЭПЭ

…Ух, как он радовался! Как светился! Как взлетал его голос, как звенел в морозном воздухе наконец-то солнечного дня.

— Курсант Крайний, выйти из строя! Вы думали, товарищ курсант, — взводный, старший лейтенант Полугрошев вкусно выговаривал вот это «товарищ курсант», отбивая каждый слог маленькой ручкой, затянутой в черную перчатку. Он вообще был маленький, ладный, живой, как шарик ртути, — думали, что мы забыли. А мы не забыли! — Он чуть не рассмеялся. — Трое суток ареста с содержанием на гарнизонной гауптвахте от лица начальника курса. Исполнение наказания сегодня! Се-го-дня! Встать в строй!

— Анд’эй! — довольно громко, картавя, сказал Вася Карпов, единственный на курсе и самый, наверное, опытный «губарь» в нашем краснозвездном училище. — Тяни вьемя, сажают до шести вечера. Завт’а ни податтестат, ни записку об а’естовании пе’еделывать не будут.

Для Васи путешествие на гауптвахту было именно что путешествием в давно и хорошо знакомые места, в которых умиленный взгляд отмечает изменения со времен последней поездки, приветливо кивая знакомым.

Не для меня. Никакого желания оказаться во Львовском централе, где, по слухам, до революции держали политзеков, а в советское время устроили гауптвахту, у меня, естественно, не было. Холодок по спине был. И я тянул. Я требовал посещения медсанчасти — врачи должны убедиться, что я здоров. Я максимально долго собирал «мыльно-рыльные» принадлежности, так долго, что молоденький старлей Саша, которого к нам в училище перевели из войск неделю назад, от нетерпения начал перебирать ногами на месте.

Мыслей было немного, междометия да мат. Я действительно забыл, как почти месяц назад (без одного дня, что важно подчеркнуть) послал взводного на вечерней прогулке. Армия — это вещь в себе, в ней масса того, что человеку со стороны, штатскому покажется уродливым или не имеющим никакого смысла. Есть и такой способ времяпрепровождения, как вечерняя прогулка. Перед вечерней поверкой-перекличкой и отбоем военнослужащие срочной службы и курсанты должны погулять. Строем, естественно, — как еще в армии гулять? Смешной вопрос. И, как и футбольный матч, гуляние состоится при любой погоде.

Обычно нас на прогулку выводил (или не выводил, по ситуации) старшина курса. Ну и мы молча и торопливо делали кружок по территории. Но в этот раз принесла нелегкая взводного — с женой, что ли, поругался? И он нас возглавил. Премся мы по метельной круговерти — тот февраль во Львове был удивительно снежным, нас даже с занятий снимали, на расчистку железнодорожных путей у городского вокзала. Идем, слепит глаза, хочется вслед за героем Андрея Платонова сказать навстречу пурге: «Гада бестолковая!»
 

Но взводному мало было нас просто выгнать на улицу.

— Запевай! — молодцевато воскликнул он, улыбаясь мокрым от снега лицом, подпрыгивая в шитых, маленьких сапожках, которые у по-армейски модных военных Львова назывались «самовары». Вообще, при описании нашего взводного на ум приходили только уменьшительные суффиксы: сапожки, шинелька, перчаточки.

Строй угрюмо молчал. Кто-то в глубине ясно произнес: «Чего ж тебе дома не сидится, милый!» Курсантов третьего — старшего! — курса выгнали на ночь из тепла, чтобы они дурными голосами орали: «Красная гвоздика — спутница тревог! Красная гвоздика — наш цветок!» Увольте, господа.

В последние месяцы на факультете у третьего-четвертого курса как-то вдруг в моду вошло легкое фрондерство увиденное, вычитанное, все эти «господин вольноопределяющийся», «поручик»! Речь идет о чести дамы. Из фуражек вытаскивали стальной обод, отчего они провисали сзади, спереди вовнутрь вставлялась эбонитовая распорка — оп-ля! — реплика на фуражки Добровольческой армии. Командиры наши тоже смотрели «Бег» и «Служили два товарища», матерились, объявляли наряды на службу вне очереди. Помогало плохо.

Конечно, я отличился круче всех. Уже при выпуске, сдавая госэкзамен по истории КПСС. Молодежь не знает, но у нас до 91-го года история была только одна, как-то идеологи договаривались сами с собой, потому что страшно сказать, но ни при Куликовской битве, ни при Бородино коммунистической партии не было, и только можно себе представить, как тяжело приходилось предкам без руководящей и направляющей. Итак, экзамен. Первый вопрос для нашего рассказа не важен, второй — Гражданская война, наступление Деникина на Москву, неудачное кстати. Тему я знаю, докладываю бойко, комиссия из Москвы кивает, и тут я говорю: «В этот момент Антон Иванович Деникин находился под Тулой…»

— Что?! — белугой заревел генерал, начальник комиссии. — Что вы сказали?!

Я лихорадочно соображаю. Нет, все правильно, Деникин в этот момент идет на Тулу…

— Он вам Антон Иванович?! Белогвардейский гад, вешатель! — У него слюна летела.

— Но он же поддержал Советский Союз в войне с Гитлером… — неуверенно сказал я.

— Вон из аудитории! — заорал генерал, после чего госэкзамен был прерван на сорок минут. Но ладно.

…— Курс, стой, раз-два! — скомандовал Полугрошев. — Раз нету запевал, я сам назначу. Курсант Крайний! Запевай!

— Не могу, тащ капитан, не в голосе, горло болит. — Я даже рукой показал, где горло.

— Я вам приказываю! — взвился взводный.

— Да пошел ты…

— Курсант Крайний, выйти из строя на три шага. От лица начальника курса (сам от себя он не мог, не хватало полномочий) объявляю трое суток с содержанием на гауптвахте.

— Есть трое суток ареста! — козырнул я.

Было это ровно двадцать девять дней назад, что важно отметить. Дело в том, что, как сказано в Дисциплинарном уставе Вооруженных Сил, между объявлением наказания и самим собственно наказанием должно пройти не более тридцати дней. Не наказали за месяц — проехали, замотались, забыли или объявление наказания уже встряхнуло нарушителя. Не с моим счастьем.

Взводный ждал, как змея в засаде, дни, небось, считал, чтобы ударить, когда я и думать забыл.

Была у нас с ним история взаимоотношений, связанная с ленинской Коммунистической партией. Взводный был комсомольцем, и для вступления в партию ему нужна была рекомендация комсомольской организации. А какой организации? Нашей, нашего курса, какой же еще?

Комсомолец Николай Полугрошев, очевидно, предполагал вопрос пустячным. Пришел на собрание, поскучал и ушел с рекомендацией. Щас! Первый раз мы его прокатили в легкую, даже неудобно: «Сколько орденов у комсомола, каких, за что и когда был награжден передовой отряд советской молодежи?»

Полугрошев пытался было «дать голос», но секретарь комсомольской организации курса обрезал его мгновенно: «Товарищ комсомолец, отвечайте на заданный вопрос!» Ну, естественно, он и поплыл. Детский сад, штаны на лямках — мы к середине третьего курса уже были прожженными демагогами.

Натурально, посоветовали готовиться тщательнее, отпустили с Богом. А следующее собрание через месяц. Каюсь, вопросы придумывал я. Люди озвучивали разные, но, я думаю, он узнал. Короче, после того как взводного прокатили в третий раз, вмешались старшие товарищи — нашего секретаря первичной комсомольской организации вызвали на партком факультета журналистики, и вопрос с рекомендацией в партию был решен. Пикантности ситуации добавляло то, что едва успели: Полугрошеву вот-вот исполнялось двадцать восемь, прекращалось по возрасту пребывание в комсомоле, в партийные не попадал без рекомендации — и дорога лежала из модного Львова в строевые пехотные части в закарпатских лесах. В лучшем случае.

И вот через несколько месяцев советское офицерство в лице капитана Полугрошева нанесло ответный удар.

…Увы, все кончается, закончились и мои сборы. Стрелка часов, как писал классик, прилипла к цифре «пять», а минутная двигаться и вовсе не хотела. В полшестого мы постучались в кабинет начальника гауптвахты, которая располагалась в здании бывшей австро-венгерской тюрьмы. При немцах, по слухам, здесь квартировала полевая жандармерия. Воистину, при любой общественно-политической формации силовики метят одни и те же углы.

— Та-ак! — с веселым оживлением произнес начальник «губы», оглядев нас. — Чего? Нет, стойте, сам угадаю: вы оба пришли сдаваться, отбыть, так сказать, заслуженное наказание. Очень хорошо и очень вовремя! — Он с силой потер ладони и энергично встал из-за стола. Его распирала сила, власть, он сам себе очень нравился. — Старлей! Это ты удачно зашел, мне старших команд не хватает о как! — провел он ребром ладони по горлу. — Надо достроить стадион СКА, а где я возьму старших? Кого с «зеками» отправлять? С кого выработку спрашивать?

— Товарищ капитан! — заблеял старлей Саша, утирая обильный пот. — Я вот курсанта привел, вот записка об арестовании…

— Да что мне этот курсант! — упруго, спортивно махнул рукой капитан, черноволосый, с щегольски подбритыми усиками. — «Губарей» хватает. Офицеры нужны. У меня одиночки хорошие, сухие, не то что… Слушай! — оборвал он сам себя. — Чего я тебя уговариваю?! Не стрижен, сапоги шитые, не по уставу. Семь суток от лица коменданта гарнизона выпишу как «здрасьте».

— А-а-а, — разевал рот мой розовощекий сопровождающий.

— Тебя как зовут?

— Саша, — абсолютно потерянно сказал «мой» старлей. В голове у него билась только одна мысль: «Как отсюда свалить?»

— Шурик! Тебе и твоему курсачу пятнадцать минут времени — подстричься, как нормальные военнослужащие, и доложить. Потом можешь быть свободен. Не уложишься — курсанта не приму. Время пошло!

Воистину, отними у человека все, потом верни ему половину, и он будет счастлив.

Парикмахерская располагалась справа от входа в комендатуру. Пожилой брадобрей только ладонь выставил, когда Шурик (не избавиться теперь старлею от этого прозвища, считай, прилипло) попытался объяснить, что нам, собственно, нужно:

— Я у этого кресла пятнадцать лет стою…

Не через пятнадцать, но через двадцать минут, ощущая бритым затылком сырой февральский воздух вольного города Львова, я понял, что в арсенале мастера ножниц и расчески было две стрижки, как говорили в Советской армии прапорщики-украинцы: «бобрик або ежик».

— Совсем другое дело, — удовлетворенно сказал начальник «губы», посмотрев на нас. — А ну, поворотись-ка, сынку! — Мы повернулись, причем старлей сделал это гораздо более молодцевато.

— А может, все-таки останешься?

Старые напольные часы, оставшиеся в кабинете от прежних начальников, заскрипели и отбухали шесть раз. Не теплилась — клокотала во мне лихорадочная надежда, что мы не успели, но капитан, вдоволь наиздевавшись над моим сопровождающим, отпустил его, а меня повели собственно на «губу». К общим камерам вел ряд темно-серых бетонных ступеней, мы опускались все ниже, исчезли окна и оконца, и скоро лампы, забранные проволокой в палец толщиной, уже не разгоняли темноту по углам длинного коридора.
 

…Как все-таки пластичен русский язык! Заводной человек — это про характер. Заводная лошадь — вьючная, пристяжная — запасная, словом. Выводной — человек, который выводит «губарей», в отличие от конвойного, того, что только конвоирует.

Вергилий в шинели и с автоматом на плече щелкнул замком, и я вошел в камеру, мой дом, думал я, на трое суток. Обставлено было в стиле минимализма: широкий топчан из свинцового цвета досок, на котором через метр примерно были нарисованы белые продольные полосы. Эти нарисованные прямоугольники были пронумерованы. Лежбище. Четыре обрешеченные лампы пол потолком.

— На ночь не выключаются, — счел своим долгом объяснить мне выводной. Узкий проход вдоль топчана — пожалуй, можем дать фору японцам.

Часа через полтора привезли с работы моих сокамерников. Солдаты кто откуда — Союз велик. На довольствие здесь меня еще не поставили, поэтому от щедрот хлебореза — холодный чай без сахара и кусок липкого черного хлеба.

…Камера засыпала тяжело, «зеки» поворачивались с боку на бок по команде — тесно. А в полночь загремели звонки на дверях, и выходные — заполненных камер было три — кричали из полутемноты:

— Выходи строиться на коридоре!

В гарнизонный караул заступил артполк, и артиллеристы службу несли справно, как ее понимали. Самый кайф, когда заступали авиаторы. «Голубые» — так их называли по цвету петлиц, слово это тогда имело только одно значение. Так вот голубые и сами жили, и другим жизнь не портили. А сейчас на «губе» начинался ночной «шмон». Выстроившись, мы должны были снять сапоги, шинели, расстегнуть хлопчатобумажные кителя, а караульные нас обыскивали, особенно прощупывая погоны, под которыми некоторые ухари прятали запрещенные здесь сигареты.

Вдоль строя ходил артиллерийский старший лейтенант из тех, кого в армии насмешливо называют «карьерист», то есть лет за тридцать.

И солдаты молча протягивали караульным свою форму, переминались с ноги на ногу на ледяном бетонном полу. В углах длинного коридора стояли тени, и там слышался писк и топотание множества лапок — крысы были недовольны присутствием людей: ночь — это было их время.

Я, конечно, сапоги не снимал. Еще чего!

— Тащ старший лейтенант! — звонко и даже чуть снисходительно сказал я, когда он остановился напротив. — А вам известно, что согласно Гаагской конвенции содержания военнопленных пытки заключенных запрещены?!

Старлей форменно обалдел:

— Чего? Гаа…

— Гаагская конвенция. Это город такой в западных Нидерландах, на берегу Северного моря. Там короли Нидерландов издревле держат свой двор, — ухмыльнувшись, сказал я.

— Умный, — качнул головой начальник караула, как бы подводя итог. — Выводные! В одиночку, сделать ему «лягушечку». — Меня тут же подхватили под руки и подтащили два автоматчика. — Гордись, курсант! Сейчас полежишь в камере Дзержинского! Умный… Так, а вы чего застыли? Кителя к осмотру!

Меня протащили по коридору и вздернули из преддверия ада на второй этаж. Открыли пустующую одиночку, уложили на пол и сноровисто, видно, что не впервые, заведя руки за спину, привязали их к ногам. Затем выгнутого дугой, на манер пресс-папье, положили животом на железный стол метр на метр, намертво впаянный в пол. Гауптвахта монохромная: либо грязно-серая, либо серо-свинцовая.

Не знаю, сколько я пролежал на этом столе. Дышать было тяжело, и я все время боялся забыться, пошевелиться, потому что, падая, руки б выставить не смог, а мордой лица об бетон не хотелось категорически.

— Курсант! Ну, ты все понял про эту, как ее, Гагу? — склонился надо мной начкар, а я, развязанный уже, все лежал на полу в позе зародыша.

— Понял, — просипел я в ответ, не в силах разогнуться.

— Вот и молодец! Ты же будущий офицер, товарищ мой, можно сказать, а бузишь, права качаешь.

Насчет товарища я промолчал.

— Разрешаю тебе переночевать здесь, в одиночке, как будущему офицеру. Камера, считай, мемориальная, в ней Дзержинский сидел. Кто-нибудь! Принесите его шинель!

Ходила такая байка, что до революции в здешнем централе сидел в одиночке Железный Феликс, рыцарь революции, а по мне, так маньяк, из самых страшных, с идеологией.

…Битому неймется. Утром, когда нас погнали на уборку территории — снег валил всю ночь, — одновременно два «губаря» начали накрывать завтрак, плюхать на жирные, уже не отмывающиеся столы серые мятые армейские чайники, из темно-зеленых (хоть одна не серая краска!) бачков половником наваливать паром исходившую в холодном коридоре сухую картошку, разведенную кипятком, выкладывать рядом по куску чернушки и два куска пиленого сахара.

— Дайте хоть сначала чаю попить! — возмутился я. — Он же за час льдом покроется!

— Слышишь, борзый, — ко мне подошел писарь при гауптвахте, — не перестанешь выеживаться — ломом будешь снег убирать…

Вечером в нашу камеру зашел начальник «губы». Оглядел испуганных солдат, замерших по стойке «смирно», с интересом посмотрел на меня, прошелся по узенькому проходу так близко, что народ плюхался задницами на топчан, чтобы его не задеть.

— Скучно, братцы? — спросил, улыбаясь, постукивая стеком (!) по голенищу блестящего сапога.

«Откуда у него стек? — сумбурно подумал я. — Он что, Киплинга обчитался?»

Народ мялся, молчал.

— Скучно? — усилил он голос.

— Да, тащ капитан, чего уж, так как-то, невесело, конечно, — неуверенно улыбаясь, загомонили «губари».

Капитан повернулся к стене. «Нарисовал» прямоугольник, сверху «рога», отошел на шаг, прищурился:

— Вот вам телевизор. Смотрите.

Щелкнул замок двери. В камере было тихо. Я чуть не захлебнулся слюной. Я честно старался смягчить условия пребывания здесь для всех. И никто меня не поддержал, идеи мои массами не овладели. Но ничего, завтра утром кончаются мои трое суток. Я выдержал. Осталась одна ночь.

А еще через час меня вызвал к себе писарь «губы» и, роясь в бумажках, не глядя, сказал:

— Тебе довесили трое суток.

— Чего?

— Того! — заорал писарь. — Трое суток «дэпэ», курил у вас кто-то в камере! Не смотри на меня, я тут ни при чем. Капитан приказал.

Это был удар ниже пряжки армейского ремня. Все! Я уже был в училище, я уже стоял в курилке, рассказывая, что Коля-взводный просчитался, нас на фу-фу не возьмешь, я уже…

Полночи я просидел на краешке топчана. Камера сопела, всхрапывала, портила воздух, несло потом, несвежими телами, влажными портянками. В голове было пусто.

После завтрака, хотя это сильно сказано, но хоть чаю на этот раз горячего вприкуску выпил, меня отвели в кабинет начальника гауптвахты.

— Проходи, как тебя? Андрей? Так вот, Андрей. Кофе будешь? — Он засмеялся. — Не будешь, не заслужил еще. Так вот, Андрей, правильно? Видел я вчера взгляд твой в камере. Жалеешь их? — Как собеседник я ему был не нужен. — Зря жалеешь. Они кто? Быдло, забитое и бессловесное. Все промолчали вчера, никто не пикнул, видел? Ты их режь — они молчат будут. Что за народ… — Он отхлебнул кофе из большой домашней чашки, закурил, затянулся со вкусом. — Не стоят они твоей жалости. Твоей жалости, запомни, курсант, стоишь только ты сам. И любви, и дружбы. Только ты сам. Ладно. Позвал я тебя по другому поводу. Смотри: с одной стороны, у тебя трое суток. Да мне плевать! — вдруг заорал он, хотя я молчал. — Трое суток «дэпэ», и будешь сидеть как миленький. Но! — уже абсолютно спокойно поднял он палец. — Есть вариант. Ты сегодня в составе группы поедешь работать на строительство стадиона Спортивного клуба армии, наш объект, под личным контролем командующего войсками округа. Надо будет оттуда привезти мешок инструментов, ну там фуганки-киянки, я не сильно разбираюсь. Список потребных инструментов вот, — он кивнул, — на столе. Тесть, дай Бог ему здоровья, — капитан поморщился, — дом строит, семейное, блин, гнездо.

— Как привезти? — не понял я. — Украсть, что ли?

— Просто привезти. А украсть не украсть, почем я знаю, — развел он руками. — Мне какое дело? Привезли — и спасибо. И свободен — слово офицера.

— А как же «дэпэ»? — недоумевал я, хотя все уже понял.

— Какое «дэпэ»? — Он почти искренне удивился. — Кто знает? Писарь? Он уже все забыл. Ну все, некогда мне с тобой рассусоливать. Согласен — бери листок. Не согласен — значит, выйдешь через трое суток. Или через шесть, — вкрадчиво сказал капитан, — может, вы опять в камере курить будете или караульным грубить, почем я знаю?

…Я вышел на улицу. Львов был прекрасен в темнеющем снегу. Где-то звенел трамвай, дым из каминов старых австрийских и польских домов поднимался в небо. Зажгли кованые фонари, и в их неверном свете спешили прохожие.

Курс мой уходил в караул, я знал об этом и знал также, что до утра на факультете меня никто не хватится, и можно было бы, наверное, подумать, к кому завалиться, была у меня пара подружек, но как-то не было желания. В другое время бы понесся впереди собственного визга, но то в другое.

Надо в училище. На довольствие меня поставят только завтра, но ведь не салабон уже, третий курс, нажарят пацаны на кухне картошки и на мою долю с красной рыбой — килькой в томатном соусе, а уж коли повезет, так и с тушенкой. Хайре! Радуйся!

Мне б бежать от этих дверей, а я все топтался на заметаемых снегом ступенях. Какой-то обрывок мысли, междометие, прозвучавшая нота, лопнувшая струна. И эта усмешка сержанта-писаря, с которой он принимал у меня звякающий мешок, эта липкая его улыбочка: «Способный…»

Я же не сподличал, не предал никого, я же не для себя, не для обогащения, да и кому нужны эти разводные ключи, эти отвертки, рубанок этот, подумаешь… И не переломил бы я систему, она бы меня дожевала. Все так. Но отчего же мне было так противно там, на ступеньках комендатуры, под косо летящим февральским снегом?  

Колонка Андрея Крайнего опубликована в журнале "Русский пионер" №97. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".