Классный журнал

Александр
Рохлин

Пост № 4

"Русский пионер" благодарит клинический госпиталь "Лапино" за возможность организации фотосъемки. Наша признательность не знает границ.





Зачем

Зачем я это сделал? Зачем записался в волонтеры и отработал несколько смен в «красной зоне»? В некотором смысле я чувствую, что в моих жилах течет кровь барона Иеронима Карла Фридриха фон Мюнхгаузена. Барона неудержимо тянуло на подвиги. И меня неудержимо тянет на подвиги. Но есть и другое объяснение.

Мой товарищ доктор Жидков тоже записался в волонтеры. Совсем не потому, что у него связь с Мюнхгаузеном. А потому, что чувствовал необходимость быть там, где есть нужда во враче. При этом его не остановили ни критический возраст (за 60 лет), ни букет болячек и перенесенных операций. Он несколько раз в жизни умирал и знает про смерть явно больше прочих. Он решил записаться в рядовые санитары — ухаживать за больными коронавирусом. Поскольку неврологи, даже военные неврологи, в covid-отделениях не нужны. Другое дело, что его не взяли. Сказали, что с очень большой вероятностью он умрет еще во время первой смены — сердце не выдержит. А меня взяли, ничего не сказав. Только попросили пройти медосмотр и вкололи несколько новых прививок под лопатки. Чтобы выросли крылья и мне было легче передвигаться по палатам и коридорам.
 

— А знаешь, — сказал мне доктор Жидков, — где-то я даже рад, что все это с нами случилось. Врачи, пройдя сквозь пандемию, обретут потерянное чувство собственного достоинства. Мы вспомним: наш труд еще тридцать лет назад назывался оказанием врачебной помощи, а сейчас превратился в предоставление медицинской услуги. Разницу чувствуешь? Врачи выйдут из covid-19 другими людьми.

Он подумал немного и добавил:

— Но я тебя в это самоубийственное дело не втравливал. Ты сам вписался, так и знай.

— Нет уж, — сказал я. — Ты мне дал адрес и подтолкнул. Мол, если не пойду, мужиком 

считаться не буду.

— Не говорил я такого!

— Значит, подумал.

С этаким благословением и сменной обувью (а больше мне ничего не нужно было) я отправился на Ленинский проспект, дом 8. В 1-ю Градскую.

Не читайте Джойса перед сменой!

Велено было приехать к полудню к корпусу № 5 (бывший хирургический отдан под covid-госпиталь). Я приехал раньше и совершил ошибку, не очевидную, но имевшую серьезные последствия для моего волонтерства. Имея в запасе почти два часа, я примостился на лавочке за спиной у центрального корпуса — особняка Голицынской больницы 1801 года. Небо было в облаках, иногда сыпался дождик, и было холодно и неуютно на улице. Даже бежевоголовые с черным ободком на шее утка и селезень, ходившие в траве между голубями, не сообщали пейзажу живости. Погодка была, прямо скажем, смурная, как в книжках у англосаксов. И я не придумал ничего лучшего, чем послушать лекцию про автора «Улисса» Джеймса Джойса. Что поделать, интересен мне этот гражданин! И лекция была захватывающая. И я вдруг узнал о двух вещах. Первое. По джойсовской философии, времени не существовало. Не существует привычного нам движения из прошлого в будущее. Есть только пространство, в котором будущее, прошлое и настоящее живут одновременно и параллельно друг другу. А события текут, как реки, в разных направлениях. Второе. Как 16-летний ирландец Джеймс Джойс, отучившись в католической школе, пришел к отрицанию Бога. Он увидел симпатичную девушку, которая стояла на берегу моря, зайдя по колено в воду и подняв юбки до самых бедер. Джойс был настолько поражен увиденным, что немедленно решил, что девушка с поднятой юбкой и есть настоящая и единственная реальность. А Бог — реальность выдуманная и навязанная. И за ним ничего нет, кроме смерти. Джойс возненавидел Бога и смерть.

Совершенно незаметно я загрузился этими открытиями по самые кингстоны и добавил совсем лишку — прочитал несколько строчек из самой сумасшедшей книги Джойса «Поминки по Финнегану». Ее только недавно начали переводить на русский язык. Вот как звучат эти строчки.

(Ничто еще не произошло вновь) Рыцарь печального образа жизни д’амурных виолистов морским волоком из-за своей недальноводности ища не вновеприбыл вспятившись с Северной Арморуки на эту сторону многогоднего перешейка Малой Европы, чтобы своеводничать свою переизолированную войну…

И под впечатлением от прочитанного, напоминающего бред, но бредом не являющегося, явился в госпиталь. Своеводничать свою переизолированную войну?

О бедном тайвеке замолвите слово

Не скоро я понял, что попал на войну. Где и когда это чувствуется? Только в двух местах. Конечно, в палате интенсивной терапии. Там, где лежат самые тяжелые, а аппараты ИВЛ гудят как транспортные самолеты, в которых везут раненых на большую землю. Но больше всего — в нашем подвале. Оттуда каждая новая смена выходит на невидимую линию огня. Близость этой невидимой линии, близость невидимого огня вируса и необходимость вооружиться, одеться в защиту выдают военное время.

Каждый раз я спускаюсь в подвал мимо охранника, который охраняет наши уличные рюкзаки и сумочки с документами и ключами от машин. И мне кажется, ему должно быть неловко, что он здесь сидит и ставит галочки в журнале вместо того, чтобы идти в «красную зону» вместе с нами. Но да Бог с ним. Каждый раз я иду по длинному коридору без чего-то восемь утра и вижу наших сестер, санитарок и врачей. Мы все с разных постов и этажей и за смену можем ни разу не увидеть друг друга. Но здесь мы еще очень близки. Мы здесь еще обычные люди. У обычных людей все наружу, кроме мыслей. Мы видим лица и глаза открытыми. Но через несколько минут все это обычное и живое уйдет внутрь. За стенку скафандра. Может быть, поэтому так остро чувствуется живая речь. Даже если она о сущих пустяках. Она — ток между людьми. Три-пять минут, и все кончено. Мы превратимся из людей в одинаковых белых птиц. Довольно смешных и уродливых, скажем честно. Каждый получит свой «тайвек» — комплект защитной одежды — и, одевшись в «противочумной» костюм, станет солдатиком против чумы. Тайвек — защитные доспехи. Это крайне неудобная одежда, но никто не говорил, что доспехи должны быть удобны. Маленьким женщинам приходится подвязывать комбинезон капроновой веревкой, чтобы он не сваливался и не висел гармошкой в ногах. Нарезанная веревка косичками висит на спинке черного стула — она тоже часть доспехов.

По инструкции, сначала надевается первая пара перчаток, затем ныряем полностью, с руками и ногами, в комбинезон. В рукаве тайвека прорезать дырку, чтобы просунуть туда большой палец руки, как это бывает у лыжных костюмов. Надеть вторые перчатки и замотать бумажным скотчем запястья. Бахилы на ноги тоже на подвязочках и скотче для верности — все подвязки всегда сползают, скотч держит намертво. Затем капроновая шапочка на волосы. Две маски, закрывающие нос и рот, капюшон тайвека на голову и маска, как для подводного плавания, на глаза. Все, я готов. Безымянен, безличен, неузнаваем. Добрая кастелянша вернет мне имя — фломастером по белому полотну тайвека — и звание, чтобы в бою меня было легче узнать. И для того, чтобы помочь мне. В жизни надо знать ответы всего на два вопроса. Кто ты? Александр. Зачем ты? Волонтер.
 

Когда проходит день-другой и я не приезжаю на смену, то тоскую по ним, моим товарищам — белым птицам. Мне не хватает этих пяти минут в подвале, суеты с переодеванием возле зеркала, добровольной потерей лица и человеческой красоты, с превращением из обычных людей в солдатиков, чтобы спасти эту красоту где-то в другом месте.

А затем мы входим по одному в «красную зону» — и ничего не происходит. Мы растекаемся по этажам, я поднимаюсь на свой 4-й пост. Мне он кажется самым тихим и безобидным. У нас решительно ничего не происходит!

И начинается самое интересное. Тайвек — это скафандр мехом внутрь. Два лестничных пролета, три минуты ходьбы, легкое усилие по смене белья на кровати больного, и ты весь начинаешь течь, как сорванный водопроводный кран. Ты запакован в 100-процентный целлофан (впрочем, я точно не знаю, из чего делают эти противочумные комбинезоны, но они ничего не пропускают ни снаружи, ни изнутри), поэтому меньше чем через пять минут ты превращаешься в аквариум, залитый своим собственным потом от ног до глаз. И все остальное время смены — до семи часов у волонтеров — плаваешь в соленой водичке. Не имея возможности ни подышать, ни почесаться, ни промочить горло. Говорят, кто-то по первости впадал в панику, начинал задыхаться и срывать с себя защиту. Особой изощренности аттракцион достигает в тот момент, когда запотевают очки. А они стремительно запотевают. Тогда ты — слепой стеклянный аквариум и движешься по коридорам на ощупь. В какой-то момент количество влаги внутри очков достигает критического значения, и, следуя законам физики, вода бежит по стеклу ручейком вниз. След от капли — о, чудо! — это же свет! Это триплекс в танке, только не по горизонтали, а по вертикали. Но ты видишь узкую полоску поля боя перед собой и уже счастлив.

Слава Богу, сегодня не 13 апреля!

Волонтер — это тот, кто честно ничего не делает. И честно готов сделать все, о чем его попросят. Он самый маленький рядовой в 1-й Ударной Градской армии. И это удивительное чувство. Там, за стеной, ты можешь быть кем угодно и думать о себе что угодно. Может, у тебя семеро детей и мотоцикл «бугатти». А здесь ты абсолютно точно Товарищ Никто — помощник по уходу за больными. Над волонтером главенствуют все санитарки, все медсестры, все старшие медсестры, все врачи. И даже, наверное, уборщицы-таджички если попросят, я встану и пойду помогать. А еще Люба-буфет и Господь Бог. Координатор волонтеров на первой смене скажет, чтобы мы ничему не удивлялись. Накричат, сорвутся, обматерят — как росой умоемся. Но мне, странное дело, повезло. Ни одного грубого слова в свой адрес я не услышал. Да ни в чей адрес и ни одного грубого слова за все время я не услышал. Все одно и то же: то голубчик, то родименький, то хороший мой. Это ко всем больным. А один врач — Господи, не дай мне этого забыть — даже поздоровался со мной за руку! А врачи в ковидном отделении, вам любой здесь скажет, это цари и боги! Их издалека видно, потому что они почти все сплошь великаны-мужики, они всех спасают и у них красные погоны на белых мундирах — кусочек красного скотча на тайвеке. И вот заходит в палату такой полубог — рыцарь печального образа жизни д’амурных виолистов — в тот момент, когда я лежачего деда уже помыл, памперс поменял и на кровати посадил, чтобы он немного «погулял», а не залеживался. Заходит и мне руку протягивает. Я немею от гордости. Может быть, он увидел во мне товарища по оружию?! Или просто был воспитанным человеком? Хочу, чтобы было первое! Второе тоже хочу, но молчу.

— Вы ему еще помогите, — говорит доктор, — чтобы нам застойной пневмонии не злополучить.

Он так и сказал — «злополучить». Говорю же — полубог.

— Аккуратно простучите нижнюю область легких. Вот так. — И он приложил ладонь к спине деда и постучал по ней тыльной стороной кулака несколько раз. — Не стесняйтесь, — сказал он и вышел.

Мой подопечный дед из самых тяжелых. Он лежит неподвижно. Полуспит, полудышит, сам ничего не может. Когда его переворачиваешь, он мычит от боли, от любого прикосновения стонет. Ест как птичка, каждая ложка супа вызывает изнутри какой-то треск и грохот, он закашливается, захлебывается, хрипит, и мне с непривычки кажется, что сейчас он непременно задохнется и умрет. Потому что не может живой человек так долго жевать горлом поднимающуюся жидкость из легких.

— Вы все равно с ним разговаривайте, — сказала мне мед-сестра, — он в сознании.

Что такое сознание? Способность ясно понимать, что вот сейчас — живешь, а сейчас — умираешь. И не испугаться разницы.

«Мой» дед очень красив. У него крупное скуластое лицо, чистый высокий лоб, совсем мало морщин, большие и какие-то скульптурно выдающиеся уши, тесно прижатые к черепу, седой короткий волос и совсем запавшие глаза. Я ничего не могу увидеть в них и прочитать. А может быть, это уже и невозможно. Маленькие черные точки ничего не выражают, ни боли, ни радости, ни грамма смысла. Но с первой же встречи меня тянет к нему. Подойду и долго смотрю, не могу оторваться. Проверю памперс, натяну слезший с ноги носок, дам попить какой-то питательной бурды из иностранной баночки, поправлю маску с кислородом, оботру салфеткой спекшиеся губы. И смотрю, смотрю на него. Деду приносят посылки, но все в них остается нетронутым. Пакеты гнездятся на тумбочке и стульях у его кровати. Значит, он не один, есть еще кто-то, за стеной «аквариума», кто думает о нем, кроме врачей и медсестер 4-го поста.

Нежность! Дед мой очень хрупок. Хрупкие, беспомощные глаза, хрупкие старческие руки, хрупкие измученные кости, хрупкое человеческое тело. Жизнь — хрупкая затея. Кто догадался придумать ее такой непрактичной?

Нежность. Это то, что я испытываю. Не отвращение, не страх и даже не жалость. Только нежность. Нежность к телу и хрупкости человека. А дед мой — икона ее. Но какой прок от нежности?

— Покормил? — спрашивает медсестра на посту.

— Покормил, — говорю я и сажусь напротив нее на стул.

Затылком упираюсь в ручку двери. И нахожу это очень удобным. По спине бегут ручьи. По ногам бегут ручьи. По лицу бегут ручьи. Моргнешь — соленый пот летит в глаза, и никаких слез не хватает его опреснить. Соль — страшная сила.

— Сегодня совсем спокойно, — говорит медсестра, не отрываясь от мобильного телефона, который висит у нее на шее на оранжевом шнурке и упакован в плотный целлофан. — Да вот уж который день спокойно. Проходит гроза. Сегодня еще двоих выписали. Осталось тринадцать.

— А когда было действительно тяжело? — спрашиваю я.

— В смысле реальный трэш? — Женщина отрывает взгляд от экрана. — Слава Богу, сегодня не 13 апреля! Когда в один день привезли сто человек и тридцать тяжелых, как наш дед. На улице очереди из скорых. А мы никто не знаем, как это лечить. Просто как с этим быть?! А люди уходят друг за другом. Как свечки гаснут. А ты бессилен.

Я бессилен?! Чушь какая! Родименькие, голубчики, хорошие мои! Я нашел вакцину от covid-19! Случайно, конечно. Но именно так и совершаются великие открытия. Шел по коридору с грязным бельем, а свет из окна в глубине коридора слезливой дорожкой стелился впереди. Я подумал: вирус входит в человека и разрушает его. Чтобы его победить, есть только один логический путь — войти внутрь вируса и разрушить его. Это же гениально просто. Войти внутрь вируса. Да мы это делаем каждый день, посменно, денно, нощно, мощно и нежно! Я — живая клетка, которая только тем и полезна, что жива, входит в восемь утра в «красную зону», оккупированное вирусом пространство, и движется там без прошлого и будущего, как у Джойса, со всеми временами в обнимку, но отдает себя другому человеку. Испытывая нежность, подтирая задницу, унимая слезы, сопли и одиночество, разгибая клешни смерти, чтобы дать вздохнуть осажденному телу. Каждый волонтеришко, медсестричка, Люба-буфет, Айгуль-уборка и врач-полубог есть то самое антитело, что борет болезнь. И если я, клетка, погибну в неравном бою — не жалко. На мое место придет другая сотня живых клеток и… (Впрочем, это уже из другой нашей оперы. Но, как всегда, к месту.)

— Если еще раз увижу, что ты носишь грязное белье без пакета, прижимая к себе, — устрою тебе, мальчик, публичную порку! — говорит мне старшая медсестра.

Сквозь костюм и маску не видно, что мальчик бородат не по-детски и одного возраста со старшей медсестрой.

Но что-то в этом есть — быть мальчиком в глазах женщины.

И все-таки слава Богу, что сегодня не 13 апреля.

Эротические сны волонтера А.Р.

Люба-буфет — это любовь на всю жизнь. Дайте мне половник в руки, и я переверну им мир. Мы помогаем кормить больных. Мы участвуем в священнодействии — разносим хлеб и рыбу лежащим рядами на траве. Две тележки с бидонами — первое, второе, порезанный хлеб, пластиковые приборы. И гостинцы — чайный пакетик, кофейная триоль, сахар и печенье. Я пытался помочь Любе-буфет поднести бидоны из кухни. И получил в ответ:

— Что ты, сынок! Они ж тяжеленные. А тебе еще рожать… У тебя все спереди, а я свое отрожала.

И не дала бидон понести. Я не успеваю ощутить себя свежим юнцом, у которого все спереди. Меня за рукав хватает незнакомая сестричка без опознавательных знаков на доспехах. Надо помочь больную перевезти. С креслом заезжаем в дверь, которую я почему-то раньше не замечал. Ба! Да это же интенсивная терапия. Вот здесь-то лежат и умирают. И гул стоит словно в брюхе транспортного самолета. На высоких кроватях люди, подключенные к проводам, трубкам, шлангам. Гул идет от аппаратов ИВЛ. Аппарат дышит за человека. Дышит так достоверно и убедительно, что кажется, он-то и есть живой. А этот, обмотанный трубками и проводами, без кровинки в лице человек — никчемная оболочка, мешок с костями, придаток к прекрасной дышащей машине.

Вдруг с одной из кроватей вскакивает этакая бабища опять-ягодного возраста, самоварного телосложения и абсолютно голая. И кричит:

— Ну наконец-то! Приехали. Вас за смертью посылали? Положили меня к мертвякам и мурыжат! Я здесь быть не собираюсь и не должна.

И как есть голая, колыхая ведерными грудями, прямо бежит ко мне и плюхается в кресло.

— Поехали!

— Мадам, — говорю ей, — ноги — на подставочку. И я не могу вас, такую, по коридорам возить!

— Принеси что-нибудь укрыться! Я уже замерзла десять раз. Здесь у них собачий ледник, почти морг.

— Как вы вообще здесь оказались?

— То есть? У меня уже давно гражданство РФ!

— Я удивляюсь, как вы быстро поправились, — сказал я, принимая из рук медсестры две чистые простыни.

— Я всегда была крупненькой! И не стесняюсь этого. Поехали, милый, тут тяжелая атмосфера и могильный холод.

Всем бы так покидать реанимацию. А в палате, оказавшись среди бледных и дохающих пациенток, она с порога принялась рассказывать, каких ужасов она насмотрелась в реанимации. И потребовала принести себе двойную порцию обеда. Она из тех людей, кто всегда только на своей волне. Такие организмы несовместимы с covid-19. Для них заразы еще не придумано.

Я забыл сказать. Про сон.

Стоит мне только присесть на минуту или две, несмотря ни на какое напряжение, я начинаю засыпать. Может быть, сказывается нехватка свежего воздуха? В двух масках, очках и капюшоне на одной морде, пока бегаешь, вроде ничего. Стоит опуститься на стул — все. Отключаюсь и предательски гасну. Даже стоя могу заснуть. И вот снится мне, что я — зеленеющее майское поле где-то в средней полосе, под Волоколамском. И на это поле прилетает, неизвестно откуда, стая прекрасных белых чаек. Откуда в наших лесах морские птицы? И в таком количестве? Не знаю. Но они прилетают, складывают белоснежные крылья и расхаживают по полю, по мне то есть. Сначала я ими просто любуюсь. Разглядываю издалека. Но через некоторое время я чувствую, как внутри просыпается нечто. И встает вопрос. Я узнаю в птицах наших медсестричек и санитарок. По глазам узнаю. Ведь что там за опереньем-тайвеком, скрывающим все подробности женской фигуры, мне узнать не дано. И более того, как молния пронзает поле безумная и острая мысль. Хочу познакомиться с медсестричкой (как в кино про войну) и влюбиться безоглядно на всю жизнь. И такая это сладкая мысль, что страшно мне думать ее дальше. А еще страшнее потерять ее. Но тут начинается вторая часть сна. Голос изнутри: ну ты и подлец! Ты ведь уже познакомился с одной из белых птиц и уже влюблен! Забыл? И верно. Как я мог забыть о том, что влюблен по всем правилам — тридцать лет и безнадежно? И эта вторая мысль пронзает еще больнее и глубже. И я просыпаюсь в поту. Сидя на стуле. Все как обычно. Дышать нечем. Аквариум полон. Смена продолжается.

Карельский фронт

Утром захожу к деду. Бужу его и поднимаю на «прогулку». Он кряхтит и морщится, садится на кровати, свесив ноги. Я еще раз удивляюсь, до чего ж красив — белокожий, крупнокостный. И вдруг он мне говорит хриплым, человеческим голосом:

— Колени укрой!

А до этого только мычал и кашлял. Я накрываю его одеялом. Он смотрит на меня и спрашивает:

— Надежда есть?

— Отец родной! — радуюсь я. — Конечно, есть. Ты и есть надежда!

Лицо деда по-прежнему ничего не выражает. Кроме усталости. А я думаю: вот она, настоящая, невыдуманная усталость жить. Ни у одного человека такой честной, почти стопроцентной усталости я не встречал.

Дед кивает головой на пустую кровать рядом. На подушке лежит мобильный телефон. Телефон деда. Видимо, наши девчонки догадались его найти и зарядить. Пытаюсь увидеть сквозь свои залитые иллюминаторы, что там на экране. Семнадцать непринятых звонков. От Андрея. Сын? Дед кивает. Сегодня он все прекрасно понимает. Звоню Андрею.

— Наконец-то! — Голос в трубке. — Кто это?

— Волонтер.

— Дай Бог! Первая осмысленная новость за четыре дня. Я же не могу пробиться через ваши шлюзы! Пожалуйста, как он?

— Значительно лучше. Но я не врач.

— Не важно. Рассказывайте!

— Вы не беспокойтесь. Мы за ним присматриваем, он кушает, правда, совсем немного, пьет, кашляет меньше. Сегодня со мной впервые заговорил.

— Я прошу вас, доведите до него любым способом, что он не брошен и не оставлен. Мы заберем его в самом скором времени. И при выписке необходимо сообщить, что он едет на Россошанскую улицу.

— Разве ему скоро выписываться? — удивляюсь я.

Голос в трубке смолкает. И продолжает как-то по-военному четко и строго:

— Я разговаривал с врачом. Поражение ЦНС. Он безнадежен… И еще, пожалуйста, доведите… Там в одном из пакетов записка. Я пытался ему донести, но он, видимо, меня не понял.

Телефон выключается. Дед победил covid-19, но умирает от чего-то другого. Смотрю ему в глаза — черные точки. Исчезающие в вечном космосе звезды. А в записке первая строка: «Здравствуй, папа! У нас беда. Вчера умерла мама…» И он хотел, чтобы я ему об этом рассказал?!?

— Сколько тебе лет, дедушка?

— Девяносто пять, — хрипит он в ответ.

— Бог ты мой! — Первое, что приходит в голову спросить: — Так ты воевал… наверное?

Вместо ответа кивает.

— На каком фронте?

Какая мне разница, не знаю. Привык это спрашивать всегда. Нить времени бежит у меня в руке, шьется сквозь пальцы и ускользает прямо на глазах.

— На Карельском, — хрипит дед.

Его время неумолимо течет назад вместе с его войной. Мое время течет вперед вместе с моей войной. Нить все тоньше. Смерть кругом, но она не страшна. Нить сейчас порвется, и мы расстанемся навсегда. Чтобы и встретиться навсегда. Мне жалко Джойса, который увидел красоту и перестал верить в Бога как в Вечность Красоты. Мой дед тоже воевал на Карельском фронте, и ему было столько же лет. Но он погиб, в Польше, в 45-м. Или не погиб и сейчас сидит передо мной?!

Дед смотрит, как я читаю письмо, и чего-то ждет.

— Твои родные пишут, что очень любят тебя и ждут домой, на Россошанскую улицу. Понимаешь?

Дед понимает. Нить становится исчезающе тонкой. Но в том-то и дело, что она не исчезает никогда.

Чашечка кофе, лук, хлеб и сало для Пьера Безухова

Смене — конец, шлюз на выход. Кожа на пальцах рук серая на цвет и вся рябая, гармошкой. Столовая для сотрудников в подвале. У кофейного аппарата парень лет двадцати пяти, с косичкой на затылке. Он разливает кофе бесплатно — видимо, чья-то добровольная помощь врачам. Но вид у парня тусклый. Ему нестерпимо скучно.

— Хочется лечь, заснуть и проснуться через полгода, — говорит он.

— Как я вас понимаю, — отвечает медсестра из реанимации.

У нее стерта переносица и на ногах, я уверен, 15-километровые мозоли. Но в голосе не слышно ни грамма ехидства или ерничанья.

Ленинский проспект. Лавочка возле автобусной остановки. Все в этом городе теперь другое. Ездят одинокие синие троллейбусы — киты с пустыми чревами. А за ними оранжевые поливочные — только хоботы у них направлены не вниз, а вверх. И бьют фонтаны в московское заразное небо. Бедная моя, осажденная, обезлюдевшая Москва!

Вот тебе, барин, хлеб, сало и пол-луковицы. Закусывай, сиди. Твои ополченцы ушли, да, небось, догонишь. Отдохни пока…

Ленинский проспект — это старая Калужская дорога. А 1-я Градская — бывшая графа Голицына больница. Она видела убегающего Наполеона с двунадесятью языками за спиной.

Со стороны Якиманки тянутся бесконечной вереницей колонны солдат, пеших и конных, тащатся вслед артиллерийские батареи и конца и края не видно груженым обозам с украденным барахлом, мебелью и бабами. Уходит из Москвы враг, течет мимо больницы, течет мимо меня.

Закусив кавардачку, ляжет на лавку новый Безухов, руку под голову усталую положит и будет смотреть, как они уходят, и думать, мечтать и опять думать.

Очерк Александра Рохлина опубликован в журнале "Русский пионер" №97. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".