Классный журнал

Очень длинное вступление

 

Есть на Тишинской площади довольно мрачный памятник. Российско-грузинской дружбе. Черная конструкция, фрагмент ВДНХ после пожара. И дружбы особой вроде нет, может, и Грузии тоже уже нет. А памятник стоит. На круглом цоколе, вроде как железные скрижали, тоже черные. На них — кто и что сказал хорошего о дружбе двух народов… Конечно, Симонов, Пастернак, Тихонов, Антокольский. Ну и грузинские поэты тоже. Скрижали местами проржавели, и когда ветер особенно силен, они щелкают — есть в этом что-то настораживающее.

 

Место пустынное. Раньше, в девяностые, тут был торг, буйный, бестолковый, но была жизнь. Сейчас — ничего. Чисто, прибрано, гордая такая безнадежность.

 

Иногда катаются на досках, а так… Бродяги, бывает, сидят по лавочкам, сортируют свое барахлишко, ведут себя прилично, чего-то едят, чего-то выпивают…

 

Вага позвонил мне, сказал, что хочет поговорить. Договорились встретиться у этого самого памятника. Я пришел пораньше…

 

Горел костерок, лежал человек, лицо накрыто грязным полотенцем. Товарищ его сидел рядом, прикладывался к бутылке. Стояли люди… Время было вечернее.

 

— Вот, сходил в магазин, закупился… Глотнул здесь, а булькнулось уже… не здесь… Выходит, на том свете… Вот так, такая жизнь…

 

— Болел?

 

— Да, прихварывал… Мерз все… — Скомкал газету, сунул в костерок: — Пусть погреется. Напоследок…

 

— Надо что-то делать…

 

— А чего торопиться…

 

Подошел Вага. Постоял. Вынул деньги. Положил на полотенце… Другие тоже клали… Не все, не помногу…

 

— Такая жизнь… — Бродяга сделал большой глоток, закашлялся, заплакал.

 

— Тоже мне, вечный огонь, — выдвинулся крепкий дядя в спортивной одёже. С ним и собака была. Оба они — крепкие, спортивные, дядя был в респираторе. Видно, вышел на вечернюю пробежку с собакой. О здоровье заботился — и о своем, и о собачьем.

 

— Давай гаси эту хрень!

 

Но его никто не поддержал.

 

Мы ушли. Вага молчал. Молчал, молчал и вдруг:

 

— А как книги пишут? Расскажи!

 

— Не знаю…

 

— А кто знает?

 

— Тоже не знаю…

 

— Э! Не хочешь сказать!

 

— Честно не знаю. Раньше вроде знал…

 

— Э!

 

Нас догнал спортсмен с собакой. (Французский бульдог, это Вага сказал.)

 

— Хоть бы все они передохли! Верно, мужички? Одна зараза от них… Как вы, не знаю, я бы их всех потравил!

 

— Ты гуляешь и гуляй, — негромко сказал Вага.

 

— Черный! Ты чего?!

 

Вага развернулся к нему.

 

— Слышишь плохо?

 

— Ну, черный!

 

Такого градуса бешенства я от Ваги не ожидал. Он как-то даже нежно вскинул руку — и спортивный дядя уже сидел под лестницей, там, где аптека, пучил глаза и жевал воздух… Белый пес не встал на его защиту, только тявкнул, да и то так, для приличия…

Мы ушли…

 

— Значит, не знаешь? Ну, сам учиться буду…

 

— Где ж ты так навострился-то?

 

— А! Такая жизнь, всему научит… Ты про Арарат слышал?

 

— Про гору? Или про коньяк?

 

— Про гору. А про ковчег?

 

— Слышал. И читал даже.

 

— Об этом хочу писать.

 

— Дело хорошее.

 

— Спонсор есть. Он сейчас в Камбодже. На крокодилов охотится. Богатый человек…

 

— Хорошо.

 

— Вот я сапожник. Ну подобью еще десять тысяч каблуков, ну сменю десять тысяч вонючих стелек. Ну будет у меня две мастерских… Ну и что? А тут — книга.

 

— Погоди, ты посоветоваться хочешь?

 

— Нет. Предупреждаю.

 

— Не понял.

 

— Я тебя предупреждаю: эту книгу я напишу. Ты — другую пиши.

 

— Договорились.

 

И мы пожали руки друг другу.

 

 

 

Он нахмурясь глядел,

он как мертвый бледнел,

Он ужасен стоял при огне.

В.А. Жуковский. «Замок Смальгольм, или Иванов вечер»

 

…Гусёк проснулся затемно. Его тошнило, горела голова, нараздёр болел живот.

Гусёк поднялся, держась за стенку, пошел к двери, — и тут выяснилось, что дверь завалена батареями. Намертво. Выхода из котельной не было… Гусёк достал из кармана спичечный коробок, руки тряслись, спичка зажглась не сразу… Наконец вспорхнул огонек и высветил (первое, что высветил): рука торчит из-под батареи…

 

Гусёк встал на колени, и его начало рвать. Не от страха. Он давно ничему не удивлялся и ничего не боялся… Рвало сильно, с захлебом, выворачивая нутро. Но — кончилось быстро. И сразу стало легко. Гусёк даже согрелся.

 

А какой хороший был вчера день! Да все дни, как он сбежал из интерната, были хороши! Гуляли, ели пончики на Курском. Слепой попросил помочь, поднести какой-то мешок к поезду. Слепому не принято отказывать… Сняли шапку с пьяного, Пудя пошел продавать — и не вернулся, гад. Слепой — он был главный на Курском — поил их лимонадом, смешил, а потом повел Леденца куда-то за пути, а им выдал трояк на кино. Понимали, что к чему, но Леденца не жалели, он был противный… В кино не пошли, чего-то разругались… Гусёк был даже доволен, он любил побыть один (в интернате ж все время на людях). Пошел в магазин, попросил мужичков купить портвейна — бате поправиться. Мужички вошли в положение. Банку сардин — спер. А место, где переночевать, он давно приметил: котельная неработающая, там еще у входа батареи навалены, не найти — трудно.

 

В котельной было даже тепло. Бутылку (портвейн, цена 98 копеек) открыл легко. А вот с сардинами киксануло. Как человек бывалый, Гусёк нож не носил, мало ли что… А как банку открыть? В котельной было полусветло — фонарь с улицы попадал в окошко под потолком…

 

Гусёк нашел ножовку, ту, которой водопроводчики трубы пилят, подтянул полотно и располосовал жестянку. Жрал, конечно, руками, запивал портвейном. Вкусно, только весь перемазался маслом — но это ничего. Уже шумело в голове, уже сытость приятно разместилась в животе, уже который раз вспомнилось, как Кирза, вокзальная девушка, сказала: «О! Новый мальчик! Мальчик, пригласи в кино!» — и подмигнула цыганским глазом… Захотелось сходить на вокзал, но сморило… Гусёк спал на груде угля и видел во сне Кирзу и все двадцать четыре удовольствия…

 

Нужно было выбираться. Гусёк снова зажег спичку и осмотрел торчащую из-под батареи руку. Рука была холодная, но на пальцах с длинными красными ногтями два колечка. Попробовал снять. Нет, ничего не выходит: ледяные пальцы скрючились, не стащить. Попробовал маслом от сардин — со смазкой должно сладиться. Тоже нет. Не бросать же — одно колечко с зеленым камешком, другое — с прозрачным, не пропадать же добру… Взял ножовку, отмахнул одним движением (уроки труда в интернате!). Колечки — в карман, пальцы, ножовку (ножовку сломал, сам не знал зачем) завернул в старую газету. Висел на стенке целый лист с портретом Гагарина — за пазуху… Чтоб следов не оставлять — казалось, так правильно. Торопился. Подтащил к стенке, где окошко, станок, на котором трубы гнут, залез, оконная решетка еле держалась — вырвал легко, подтянулся — и уже на улице… Ноготь сорвал, пока выбирался, но это ничего, чепуха…

Рано и безлюдно — то, что надо. Пошел не оглядываясь… Сейчас на вокзал. Одно колечко продать проводнице, другое — подарить? Кирзе? Там видно будет… Вот хороший дворик с помойными бачками… Быстро — сверток с пальцами, с Гагариным, с пилой — и поджечь. Быстро — ноги сами несут. Гусёк даже удивился, успел удивиться, что он движется так быстро… Черная полоска льда, раскат… Взмахнул руками, вылетел на мостовую… Прямо под капот фургончика «Хлеб».

 

Шофер выскакивает из кабины. Оглядывается. Пусто. Пуста улица Обуха (теперь — Воронцово Поле). Вытаскивает воняющий рыбой шмат грязного тряпья — еще раз оглянулся. Никого! Эх, когда-то должно же повезти! Телефонная будка в полушаге… Рывок — затолкал, дверь прихлопнул… Хорошо вышло: лежит куча на полу, а со стороны не видно! Должно, должно повезти! Запрыгнул в кабину, рванул…

 

— Не торопишься, брат…

 

— Бывает…

 

— А рыбой-то от тебя, рыбой…

 

— Посидели вчера…

 

— Посидели… Помогай разгружать!

 

— Я чего-то… Знобит меня…

 

— Э-э! Да ты с калачами к нам грипп привез! Иди, иди… Неплохо, видать, посидели… Ишь, руки-то ходуном ходят! Как доехал-то?

 

Залез в кабину, лег грудью на руль… Вроде проскочил… Посижу, руки бензинчиком помою… Проскочил!

 

Но шофер ошибался.

 

Леля этим очень ранним утром шла в поликлинику сдавать анализы. Леля все видела… Но ей было ни до чего… Она давно собиралась в поликлинику, не шла, боялась. И вот решилась… Она понимала, что не может быть «все чепуха»… Что плохо, и как плохо, она узнает через несколько дней… А может, она и не видела ничего — так волновалась… и еще плакала. Знала, чувствовала.

 

Роман назывался «Княжий Бор». Нормальный проблемный роман. Роман своего времени. Автор всю ночь читал его, вернее, первую часть. Журнальный вариант. Ощущение было сложное. Вернее, ощущений было два. Одно — достойное, хоть и невеселое: лучше он не писал и не напишет… И другое — неотвязное, как дешевый одеколон, жесткое, как свежий парикмахерский перманент: СКУЧНО.

 

Но это ведь только первая часть…

 

Не надо, не обманывай себя.

 

И вот утро (читал всю ночь). Наступает новый день. Пустой, страшный день… Надо что-то делать… Что? Начать рассказ… Выпить чаю с вареньем из любимой мейсеновской кружки, взять «Монблан» (нелегко достался, помучил спекулянтов) и… И что?

 

«Финский характер»?

 

«Крокодил с молочными зубами»?

 

Оглядел кабинет. Все устроено, как хотел, как хотелось когда-то, когда ничего не было, кроме табуретки…

 

Письменный стол. Отличный стол, отлично отреставрировали (сил, сил сколько вложено в это дерево, в эти доски!). Но он так и не научился писать за столом, все на табуретке… А хорош!

 

Кресло. Из цельного кряжа. Русский стиль. Не сдвинешь… Сидеть — наказание.

 

Лампа, кремовый абажур. Девятнадцатый век, бронза… Еще одна — из китайской вазы… Драконы, мухобойки… Мухобойки — к счастью… Фарфор. Трофейная. Зажжешь — розовая на просвет… Нервы успокаивает… Напольные часы, книжные полки… А роман — скучный. Десять лет писал, и… Водки выпью. Пока жарил яичницу — отвлекся, подумал: «Вот кто всегда придет на помощь — сало, лук и три яйца…» Как говорил дед Тишка: «И водки полстакана»… Не было никакого деда Тишки, сам выдумал и еще сомневался, в какой главе его предъявить: во второй или в третьей.

 

Телефон звонит.

 

Голос знакомый, барски-простецкий.

 

— Не разбудил?

 

— Какой сон, Леонид Максимыч…

 

— Читал, поди, всю ночь навылет?

 

— Угадали.

 

— Ну и как тебе?

 

— Не знаю…

 

— Послушай старика — брось. До добра не доведет… Один вот… раз прочел, второй прочел, а на третий — повесился. И висел под люстрой в драных носках… А не без способностей был человек, Сталин нам, дуракам, его в пример ставил… Линию партии верно понимал и отображал с человечинкой…

 

Видно было, что классик (по всем статьям классик, высшей пробы) скучает, хочет поговорить…

 

— Ну, чего молчишь, не спросишь? Гордый? Читал. Неплохо.

 

— Скучновато. Нет азарту. Пока писал — был.

 

— Э, брат! А ты как хотел? Одно и то же во второй раз съесть? Да еще вкусить… чего там вкушают? Не бывает так… Вот я тебе сон расскажу, отвлеку от мыслей погребальных. Ну, слушай. Приходит ко мне Баба-яга, заслуженный товарищ, на Фурцеву похожа, только постарше будет. «Левонид, а Левонид! Справь ты мне новую ступу. Старая-то поисшаркалась об наш климат, скорость не та, управление отказывает… А я тебе за то хоррошую Сороковку-кикимору подсуроплю, ядреную бабенку… Как Мишке Шолохову — она у него в камышах донских проживает… Он мне тут одно дельце спроворил… Видал, каким соколом ходит? Все думают — с чего это? А вот с чего! Надо соглашаться. У вас при дачах ваших речка есть? Есть. Ты об товаришшах подумай! Она и спинку потереть, и песенку спеть, и сюжетец подмахнуть — на все руки искусница». — «Сделать не штука, а из какого материала?» — «Левонид, по старинке, синтетики не признаю… Люминия тож. Ступе положено быть древесного корня… Так что пошарим по сусекам, по лесам, что ж мы коряги путёвой не отыщем?»

 

И вот лес — всем лесам лес! Не надоело?

 

— Вы б записали сон-то, Леонид Максимыч…

 

— И так не забуду… Одно нехорошо — больно литературен сон-то… Такому сну невелика цена… Ну, ходил-ходил, смотрел-смотрел… «Не знаю… Выбери сама, бабушка…» Смеется. «Перенимай метод! Сейчас мы катаклизьм устроим — запалим всю эту национальную гордость с четырех концов… Чего сгорит — негодящее… Чего устоит — самое то, в дело пустим…» И как полыхнет! В десяток Хиросим! Проснулся от страха, вот хожу, маюсь — к чему б такой сон?

 

— Н-не знаю…

 

— И я не знаю. Мысли будут — перезвони…

 

Отбой.

 

И только потом сообразил: ох, старик! Ну, ехидище! Какую пересмешку соорудил на его роман. И ничего не скажешь — против червонца рупь не пляшет… А ведь главное сделал — умница Леонов, Леонид Максимыч, — развеселил!

 

И легче стало. Даже потянуло на подвиги. А конкретнее — разобрать книги. И уже торосились по комнате штабеля разноцветных корешков, грозились рухнуть, покачивались от сквозняка…

 

Вот тут-то и появился Моряк. Писателям, в общем, не о чем говорить друг с другом. Поэтому они охотнее выпивают, ну и сплетничают… умеренно и в силу отпущенного дарования.

 

Писатель был гостю рад. Он любил Моряка, хоть и уставал от его восторженности и разговорной усложненности.

 

Моряк с ходу обвалил пару книжных поленниц, выставил на письменный стол квадратную бутылку бенедиктина, накинул на кресло волчью шкуру и начал хвалить «Княжий Бор».

 

Все ему нравилось: и дед Тишка (толстовский характер), и Любушка (мотив Сони из «Преступления» Ф.М.Д.), и Кряж (на боцмана первого моего похож, а дядя Гасан — это персонаж эпический, такого в нашей литературе еще не водилось). Ну, Дубиха — тут Моряк просто руками развел и намекнул, что была у них на базе одна такая… и что он, тогда еще лейтенантик… И вообще — он сам из этих мест. Хозяин слушал и улыбался, хотел спросить: «Из каких таких мест? Нет же ничего такого, все выдумано», — но не спросил. Когда хвалят — приятно, что ни говорите…

 

Бенедиктин пили с водкой.

 

Подарок — волчья шкура — лежала на кресле… Выпотрошенный зверь скалил подпиленные клыки (чтоб выгляд был позабористее), глядел стеклянным глазом на писательскую берлогу… Но в стекле не может поместиться столько лютости… Ненавидел. Всех. И тех, кто убил, и тех, кто выставил на потеху, превратив в накидушку… Он и сейчас, плоский и сувенирный, готов был вцепиться в горло, рвать, полосовать, захлебываться чужой горячей кровью… Он помнил, как картечь, кроша ребра, свалила его, ворвалась внутрь, как он понял: это все! Не помнил, как разрывал лапами снег, чтоб зарыться поглубже, что было уже ни к чему, — так, эхо жизни…

 

Радуйтесь, зверюги!

Они развели костер, грелись, что-то пили, что-то жрали. Им было хорошо. Ему — тоже. Не нужно мерзнуть, голодать… Нет проклятой белой жути, нет проклятой луны, на которую только выть от тоски и ужаса… Нет звезд, этой небесной картечи, которая никого не пощадит, а придет время — гробанет все, что ни на есть, под корень…

 

Моряк вдруг завыл. Вышло похоже и страшновато… С треском лопнула лампочка в люстре.

 

— Волчья тризна, — сказал хозяин и встал. — У всех налито? Тогда — за гордость! За звериную первобытную гордость! И будь она неладна, эта наша пресноводность, наше тонкожилье и вставные челюсти!

 

(Писатель любил сказать красиво, к тому же водка с бенедиктином способствует конструированию затейливой фразы…)

 

Моряк тоже поднялся, свалив очередную стопку книг…

 

— Я себе слово дал: одно фальшивое слово — пуля в лоб! Веришь?

 

— Верю!

 

Обнялись.

 

— А я — повешусь. Веришь?

 

— Верю! — Моряк промаршировал по книгам, сдернул с кресла волчью шкуру, накинул на хозяина.

 

Расцеловались.

 

— Теперь во двор! — распорядился хозяин. — Книги жечь, надоели!

 

— Правильно! — поддержал его Моряк, поддержал не только словесно: — Валгалла! Давай организуем в одном отдельно взятом московском дворе!

 

— Это — по сердцу! Но сначала кофе!

 

— Варю я! По марокканскому рецепту! С перцем!

 

— «— Так и будет, — сказала старуха». Цитата из «Хаджи-Мурата»!

 

— Русская литература — х…ня!

 

— Но имеются исключения.

 

— Имеются, но х…ня!

 

— Тягучая, тоскливая х…ня! Нужно писать детективы!

 

— Правильно, — сказал Моряк. — Я давно так считаю… Это все интеллигентские… ну, эти… А надо с кровью и без этого… И хватит смотреть на жизнь через чеховское пенсне…

 

— Хорошо сказал! И еще я тебе скажу… — Но что хотел сказать хозяин-писатель, Моряк не узнал, потому что в какую-то запредельно геологическую плотность их взаимопонимания вклинился телефонный звонок…

 

— Классик?

 

— Не то слово!

 

— Сюжет просил?

 

— Было дело.

 

— Есть. Заеду за тобой. Минут через сорок.

 

Звонил старший друг, судмедэксперт. Человек, как он сам говорил, конченый. Потому что после того, что ему пришлось повидать, жить нельзя. Пустая трата времени… Но пить можно.

 

— Сейчас за нами заедут, и мы поедем, — сообщил писатель-хозяин.

 

— Поедем! — откликнулся писатель-Моряк. И не спросил, куда и зачем.

 

Стояли у котельной, мерзли.

 

Трупы были покрыты простынями.

 

Никто ничего не понимал.

 

Участковый злился. Собака рванулась куда-то через улицу Обуха. И появился третий труп, его вытащили из телефонной будки.

 

— А девочка-то беременная, — сообщил судмедэксперт.

 

— Откуда это известно? — Участковый был в бешенстве, и чем больше не понимал, тем выше был градус бешенства. — И почему здесь посторонние?

 

— Это со мной, — сказал судмедэксперт.

 

— По квартирам бы пройтись, — подсказал следователь, человек тихий, незаметный.

 

— Работаем! — огрызнулся участковый.

 

— А где начальник отделения? Двадцать шестое, кажется? — спросил следователь.

 

— На больничном. Я его замещаю!

 

— А… — сказал следователь и отошел.

 

Осматривали Гуська. Достали из-за пазухи сверток с портретом Гагарина…

 

— Ого!..

 

Достали колечки из кармана…

 

— Все понятно…

 

— Да ничего не понятно.

 

— Ну и как? — спросил судмед. — Интересно? Есть пища для размышлений?

 

— Более чем. — Писатели на холоде протрезвели, были мрачны, им было противно. Особенно противно было Моряку. Он был человек брезгливый…

 

— Ну, чем богаты, — сказал судмед.

 

— Ну пальцы-то отпилил он, тут без вопросов… А все остальное…

 

— Все остальное — тоже он! — крикнул участковый.

 

— Совсем не обязательно, — тихо сказал следователь. — Ну а его кто?

 

— Вокзальный мальчишечка. Вокзал в вашем ведении?

 

— Работаем! — крикнул участковый.

 

Писатели шли по Покровке. Молчали…

 

— Пожевать бы чего, — так, сам себе, сказал Моряк. — Не хочется…

 

— Пакостная история… А ты говоришь — детектив…

 

— Детектив… Пойдем хоть компота выпьем…

 

Спустились в столовую. Сидели, грелись. Компот не лез в горло. На людей, жующих, старались не смотреть.

 

— Мразь, — сказал Моряк.

 

— А люди в этом… каждый день…

 

— Я б не смог…

 

Через стол сидела Софья Борисовна. Она ела сардельки, ела с аппетитом, мазала горчицей… Сардельки были толстые, розовые, с толстой шкурой. Шкуру Софья Борисовна с сарделек не снимала… Сардельки ей дали по блату. Остальные немногочисленные посетители жевали котлеты. Энтузиазма особенного не наблюдалось.

 

К писателям подсел какой-то неухоженный. Плохо выбритый, в бедном пальтишке… Котлеты он ковырял с отвращением, больше налегал на макароны… Шарф его, свалявшийся, псивый, лез в тарелку, но неухоженный этого не замечал…

 

«Вот тебе и детектив, — думал писатель. — Поглядел на живую жизнь — неделю отмываться…»

 

— А по сто пятьдесят, для поднятия чувств? — предложил Моряк как-то вяло…

 

— Аперитивчик? — оживился неухоженный. — Предложение ценное! — Он полез в карман, достал потертый кошелек, отщелкнул замочек, выложил — что было неожиданно — хрустящую рублевку: — Давайте, ребята!

 

— Нас здесь не поймут, — сказал писатель. Он смотрел на С.Б., на то, с каким смаком она ест сардельку.

 

— Поймут, поймут! Ну что? Я побежал?

 

С.Б. кивнула писателю. Они жили через дом и, в общем, были знакомы…

 

— Старуха… Лицо значительное… Хорошее лицо, достойное… Выразительное…

 

А если так?.. Давно не видела внучку… и не сардельки ест, ест пирожное… Ну конечно, кофе… А внучка… опаздывает… Не опаздывает… Лежит на снегу, и пальцы отпилены… Еще ничего не знает, пьет кофе… Ничего не знает… И — пошел сюжет! Она, старуха, распутает это дело, она, не милиция… Она выследит… Кого? Ну, это потом… Она будет мстить, она отомстит…

 

А что? Вот он, детектив, вот он… И жизнь наша ужасная, которой никто не знает и знать не хочет, — вот она! Нет, это не будет скучно… Это будет непроходимо… Но… стоит за это биться! За это — стоит! Вникнуть, влезть, внедриться, выпотрошить судмеда…

 

Нарзанные пузырьки пошли по нёбу… Иголочки, иголочки прошлись по затылку… Ах, как может быть интересно…

 

Вернулся этот, с поллитрой, аккуратно поставил под столик, звякнул стеклом по плитке пола, побежал за стаканами…

 

С.Б. все видела, она пошепталась с уборщицей, хмурой теткой в грязном халате… и когда разливали под столом, на стол были поставлены три тарелки, и на каждой — по толстой, розовой, раскаленной сардельке…

 

Конечно, С.Б. пригласили. И она подсела с удовольствием. И выпила с удовольствием… Моряк приободрился, требовал повторить, сам пошел в магазин…

 

— А я вас знаю, — сказал неухоженный. — Вы к нам приходили за… за гамма-глобулином…

 

— Было такое… А вы химик?

 

— Биолог, так точнее будет…

 

— Лекарства дело хорошее…

 

— У нас много чего есть. — Неухоженный, он же биолог, подмигнул. Он, видно, плохо переносил алкоголь, глядел пьяновато, подмигивал: — Много чего… Лаборатория ма-аленькая… А много чего есть… Сидим себе как мышки… Кто про нас знает… Тихо сидим…

 

Моряк слушал очень внимательно…

 

— По-моему, вам уже хватит…

 

— Еще чуть-чуть… Сидим как мышки… А вокруг пробирочки, пробирочки… У нас и полигон свой есть…

 

— Ты лаборант?

 

— Почти-почти… Биология — это ж… Дзинь — разбилась пробирочка… Вот уж чудеса-то начнутся…

 

— Например?

 

— А никто не знает… Ни вкуса, ни запаха, ни огня, ни дыма… Заснули — и не проснулись…

 

— Кто?

 

— Да кто… Может, Воронеж, может, Каир… Никто не знает…

 

— А вот мы сейчас сдадим тебя, сволочь, куда надо! Биолог!

 

Неухоженный метнулся, но Моряк держал крепко. Неухоженный закричал, Моряк двинул его по скуле…

 

Потом объяснялись в отделении, в двадцать шестом, уже знакомом…

 

— Вот, доставили врага народа…

 

Участковый, тоже знакомый, смотрел зверем.

 

— За бдительность — спасибо… — Голос участкового был тихий, с пришепетыванием. — Вот завтра утром все и выясним, кто тут враг, кто друг…

 

Отпустили из отделения только Софью Борисовну…

 

К вечеру закрутило. Весна выталкивала зиму, как поршень из шприца выталкивает какой-нибудь физраствор, или эуфиллин с платифиллином, лекарство, с которым С.Б. еще предстояло познакомиться. И она познакомится, обязательно…

 

С.Б. шла сквозь снег, шла осторожно… Ее покачивало не от водки, просто скользко было, скользко и темно.

 

На углу Лялина переулка горели костры, какие-то люди долбили асфальт.

 

— Трубы полопались, — сообщил знакомый водопроводчик. — Эх, до утра пластаться будем! Они, заразы, в земле, а земля — как камень! Аварийка не едет… Где они полопались? О, ё! Расхреначим переулок… До майских ни одна машина не проедет!

 

С.Б. смотрела на огонь и видела — или казалось ей — удивительные вещи… Удивительные и необъяснимые. Какие-то коридоры, вроде больничные… Зальчик, а в зальчике люди, и, похоже, знакомые, собрались, ждут чего-то… И еще австрийский город Грац, как через бутылочное стекло, — город, в котором она родилась, где прожила три года… Стекло треснуло, все пропало… И из темноты выдвинулась Лелина комната, только совершенно пустая… Нет, не пустая… Зеркальный шкаф лежал на полу на боку, и в его зеркале отражался огонь, только другой какой-то, и цветы стояли вдоль шкафа…

У дома ее встретил сосед, Никита Пряхин.

 

— Чего-то моя Светлана Павловна не идет, чего-то неспокойно мне.

 

— Придет. А куда она ушла?

 

— Туда, с пирогами… Знаешь, Борисна, пойдем чай пить… Она мне пирожков оставила… Пошли? Знаешь, Борисна, тут такое дело… У тебя в этой, в поликлинике… все знакомства… Тут такое дело… Свихнется моя Светлана Павловна. Без детишек… Она и в секцию для этого записалась… Тут такое дело… Мужики говорят… ну… может, я… не соответствую… Говорят, бывает такое… Ты б поспрошала там, чего в таких случаях делать нужно… Я б… чего велят, на все готовый… А, Борисна?!

 

— Я поговорю…

 

— Очень тебя прошу… А то знаешь… — Никита мазнул ребром ладони по горлу. — Плохо мне, Борисна, ох как плохо…

 

Стукнула дверь, появилась Светлана Павловна. Строгая, печальная, в темном платке.

 

— Добрый вечер! — И прошла к себе…

 

— Видала? Поди-ка…

 

В коридоре стоял холодильник.

 

— Третий день мимо ходит — не замечает! Чего я, себе покупал? Мне он… Ты, Борисна, тоже… какая-то невнимательная… Я ж для всех… Вещь нужная… Ты открой, открой! Погляди его!

 

— Я, Никитушка, поговорю… Тут хороший врач нужен… Поговорю… А ледничок-то… Как я его не заметила? Ты, Никита, не сердись… Вещь хорошая… А я, знаешь, как во сне живу… С чего бы? И дышится тяжело…

 

— Да ладно! Ты бы тоже это… к врачу… Ты с этим не шути! Борисна! А у тебя такая есть?

 

Никита достал из кармана нечирканный спичечный коробок.

 

— Нет вроде…

 

— Тебе взял, тебе. Ты ж у нас… забыл, как называется…

 

— Спасибо.

 

Никита осторожно вытащил из коробка спичку и легонько чиркнул с уголка. Он знал, что С.Б. собирает только нечирканные…

 

Огонек вспыхнул, пополз по щепушке. И когда подполз к пальцам, Никита, ловко перекинув, ухватился за сгоревший конец. Спичка сгорела вся, полностью. Сделать так очень непросто. Кто сомневается — пусть попробует…

 

— А я загадал, — сообщил Никита, — загадал. Ну, Борисна, все у нас получится… Все будет хорошо… Не сомневайся! Даже и не думай!  

Колонка Игоря Хуциева опубликована в журнале "Русский пионер" №96. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".