Классный журнал

Театром и не пахло

24 ноября 2018 12:10

Композитор Александр Журбин в своей колонке без утайки припоминает разнообразные истории из своей закулисной жизни. Каждая история по-своему феноменальна — такое уж закулисье у Александра Журбина, богатое. Хотя сам автор всячески от этого закулисья дистанцируется. Есть основания.

Я не был театральным ребенком, о которых говорят «он вырос за кулисами». Нет, я вырос в семье инженеров, которые ходили на обычную работу, учился в обычной школе в городе Ташкенте.

Правда, только до восьми лет. Потом меня приняли в престижную музыкальную школу при Ташкентской консерватории, и с тех пор моя жизнь неразрывно связана с музыкой.
Но никаких кулис там не было, театром и не пахло. Было довольно трудное и неромантичное исполнение гамм и этюдов и занудное пиление своего инструмента (учился я на виолончели).

Однако попал за кулисы я довольно рано. Это было случайно, но, как известно, случай — это орудие Бога.

В Ташкенте, в центре города находился огромный оперный театр имени Навои (он и сейчас там находится, я думаю, хотя, наверное, таким уж огромным он мне не покажется).

Оперный театр был частью культурной политики Коммунистической партии и лично товарища Сталина. Вождь, как известно, оперу любил, ходил в Большой театр довольно часто, и в 30-е годы все столицы союзных республик обзавелись оперными театрами.
Кто туда ходил и ходил ли вообще — мало кого волновало. Главное — театр был, штат был укомплектован, был балет, оркестр, хор, всякие цеха, на все это тратились огромные деньги.

В ташкентском театре, рассказывали мне старожилы, было «Правило Восьми». Это означало, что спектакль начинается только в случае, если в зале есть восемь человек. Если семь — спектакль отменялся. (Надо заметить, что в спектакле участ-вовало человек сто, а то и больше, ведь это же опера, хор, оркестр, балет и т.д.)

Так вот, артисты смотрели в щелочку занавеса и считали зрителей в зале.

— Так, пока шесть — есть шанс.

— Уже семь…

— Ах, черт, пришел восьмой… Мда, придется играть.

Все расходились по местам.

Особенно Коммунистическая партия настаивала, чтобы ставились оперы на местные темы и написанные местными композиторами. В связи с отсутствием таковых приглашались специально обученные люди из центра, которые и писали эти национальные оперы, иногда анонимно, иногда в соавторстве. Это была широко развитая индустрия, и сейчас даже трудно себе представить, как работал этот отлаженный механизм советской многонациональной культуры.

Выбирался поэт-писатель, так сказать, национальный классик — в каждой республике был такой, а то и два или три. Ему заказывалось либретто — конечно, по национальному эпосу или по каким-нибудь историческим событиям, связанным с установлением советской власти.

Потом выбирался местный композитор, тоже из корифеев, и он писал собственно оперу. (По большей части он писал, скажем мягко, мелодии, а реальный клавир и партитуру делали совсем другие люди.)

Далее была премьера, которая имела большую всесоюзную прессу, затем декада этой республики в Москве, спектакль в Большом театре или во Дворце съездов и целая горсть наград, премий, званий, дач, автомобилей и многого другого… Это происходило из года в год, и механизм работал безотказно.

Но это все я узнал потом.

А пока меня ребенком водили на спектакли театра Навои, и я посмотрел тогда какие-то детские оперы, типа «Морозко», а также балет «Щелкунчик».

Но однажды… У моих родителей были знакомые, семейная пара, у них был сын моего возраста, с которым мы были приятели. А его отец, дядя Сеня, работал в театре Навои, он был завпост.

О, теперь-то я знаю, как важен в театре завпост, то есть заведующий постановочной частью, а тогда я понятия не имел, что это такое, и думал, что он заведует каким-то постом, то есть стоит на посту, что-то типа сторожа.

Так вот, однажды дядя Сеня позвонил, поговорил с моей мамой, и назавтра я был приведен в театр и в первый раз в жизни зашел туда не с главного, а со служебного входа.

И впервые попал за кулисы.

В театре ставилась опера Петра Ильича Чайковского «Черевички».

Честно сказать, я помню все это очень смутно, а опера эта впоследствии оказалась довольно слабой, на мой вкус. Но это, конечно, говорит сегодняшний взрослый человек, а тогда мальчик лет одиннадцати был в полном восторге. Мы, несколько мальчишек, играли свиту Беса, бегали за ним, держали его за хвост, он прятал какой-то мешок куда-то в печку…

Конечно, символично, что это был Бес. В каком-то смысле был в этом какой-то бесовский соблазн. Этот «бес музыкального театра» засел во мне глубоко. Я даже не подозревал, что в тот момент прошел инициацию, был инфицирован «геномом» музыкального театра и пронес его через всю жизнь.

И неудивительно, что у меня в Москве уже несколько сезонов идет моя опера «Мелкий Бес» на Камерной сцене Большого театра. Этот Бес — явный потомок того Беса, которого я держал за хвост в ташкентском театре…

Ну а следующим этапом моего приближения к миру закулисья был Москонцерт.

Конец 60-х — начало 70-х, я студент Института им. Гнесиных и играю на рояле где придется, чтобы заработать деньги.

И по линии Москонцерта гастролирую по СССР.

О, это было жестко!

Мне, юному композитору (о том, что я композитор, на тот момент знал только я и мои ближайшие родственники), приходилось играть что попало, часто аккомпанировать с листа каким-то немыслимым певицам и певцам, практически как в той миниатюре Левона Оганезова, когда «тут вы играйте, а тут не играйте, а здесь на полтона выше, а тут пятно, это мы селедку ели». На сцене это все очень смешно, а в жизни, когда ты впервые видишь человека и должен ему тут же аккомпанировать, это бывало совсем не смешно.

И мы колесили по Московской области. А потом чёс по Дальнему Востоку, а потом по гарнизонам Урала и Сибири.

И чего только я не насмотрелся в этих поездках!

Вот уж поистине закулисная жизнь!

Вот, например, пришлось мне аккомпанировать знаменитому в то время певцу Кола Бельды.

Небось, молодежь и не слыхала о таком, а тогда он был довольно популярен, концертов у него было много.

Пел он всегда одно и то же. Сначала песню о Нарьян-Маре, потом исполнял нечто вроде ненецкого фольклора, с какими-то диковинными звуками. А в конце, конечно, песню «А оленя лучше». Все это проходило на ура, и на праздники у него было шесть-семь концертов в день (ну, это далеко не рекорд, Кобзон давал в эти же дни по 18 концертов!).
Где мы только с Колей не мотались, от Дворца съездов и Колонного зала до колхозных клубов.

И вот однажды приезжаем мы в какой-то такой клуб, и я, естественно, первым делом интересуюсь: а пианино у вас где? Дело в том, что никаких фонограмм в то время не было, да и микрофоны были большой редкостью, все пелось живьем, под живой аккомпанемент.
И пианист всегда очень зависел от качества инструмента. Иногда вдруг попадались роскошные рояли «Беккер» или «Дидерихс», оставшиеся от каких-то старых времен, но чаще всего это были вдребезги разбитые, с отсутствующими клавишами и педалями «Лиры» и «Красные Октябри».

…Завклубом махнула рукой: вон он, ваш рояль, на сцене стоит.

Я подошел. Да, на вид был какой-то рояль, непонятной фирмы, странного цвета. Я сел на стул, открыл крышку, и…

Но клавиш там не было… Рояль был… бутафорский. То есть все выглядело как настоящее, только все внутренности, струны, молоточки отсутствовали. Очевидно, это был рояль из какой-то театральной постановки, где кто-то из актеров артистично наяривал на нем нечто под записанную музыку.

Но у нас концерт, через десять минут. Пришла публика, человек сорок, все пожилые люди.

— Что будем делать, Коля? — говорю я.

— А ничего, как-нибудь споем… Ты мне, главное, ноту дай…

Это был уникальный концерт.

Я сидел за пианино, но играл буквально «на губе». То есть я голосом давал ему ноту, с которой начинать, он пел, а я буквально «белендрясил», то есть изображал аккомпанемент голосом, постукивал по молчаливым клавишам, подтопывал ногами.

Получалось довольно лихо.

Никто ничего особенного не заметил.

Конечно, наиболее интересной была, скажем так, закулисная любовно-эротическая жизнь.

Тут у меня много историй, наберется на целую книгу.

Но пока расскажу только одну.

Одно время я играл в коллективе, в котором было человек двадцать.

Это был, скажем так, сборный эстрадный концерт, но он имел некий сквозной сюжет, и каждый артист имел свою роль и свое место в программе. Там были и юмористы-ведущие, певцы и певицы, музыкальный ансамбль и даже силачи-жонглеры-циркачи. Подобные бригады в те годы пользовались большим успехом, особенно если в составе был хотя бы один «раскрученный артист».

У нас такой был, не буду его называть (он давно в могиле), назову его просто Солист; и мы благополучно мотались по необъятным просторам нашей Родины, зарабатывая свои полторы ставки за концерт. (Ставка у меня, как артиста высшей категории, была 10 рублей.)

Ну так вот, в программе у нас работала жена этого Солиста. Она была сравнительно молодая, ей было лет тридцать пять, а ему под шестьдесят. Она была третьесортная певица, выходила в первом отделении и пела две песни, так просто, чтобы заполнить паузу. Женщина она, впрочем, была знойная, с роскошной фигурой и вызывающе огромной грудью, и, как говорят в таких случаях, могла просто «хадить-хадить» по сцене.

И надо же, в нее влюбился один из наших цирковых артистов, молодой еще парень, лет на двадцать моложе этой дамы. Он был не женат, и ему наша Мадам очень нравилась.

Но времени для свиданий у них не было. Они только переглядывались, обменивались прикосновениями, улыбками — и все. После концерта Солист забирал Мадам к себе, они шли в гостиницу, в общих пьянках-посиделках не участвовали.

Все вокруг всё понимали и, как говорится, молча следили за развитием событий.

И решение было найдено. Поскольку у них не было возможности встречаться ни до концерта, ни после, они стали встречаться «во время концерта». Они оба, и Мадам и Циркач, были заняты в первом отделении, а Солист завершал второе и был на сцене минут двадцать, а если хорошо принимали, то и больше.

Наши влюбленные решили ловить этот шанс. Как-то договорившись (знаками, наверное), как только Солист шел на сцену, Мадам вбегала в гримерку Циркача, и что они там делали — можно себе представить. Главное было не опоздать к общим поклонам в конце, но это было просто: в каждом зале была внутренняя трансляция, и все знали, какую песню наш Солист поет последней. К этому моменту все собирались, охорашивались — и дружно, с ослепительными улыбками выходили на финальный поклон. Поездка была долгая, полтора месяца, и эта мизансцена повторялась каждый вечер.

Коллектив замер в ожидании. Все понимали, что к добру это не приведет. Наш Солист был человек крутой, заслуженный артист, лауреат со связями, он ничего не боялся и мог спокойно стереть нашего Циркача с лица земли.

И вот однажды…

Ах, как я понимаю читателя! Как хочется кровавой развязки!

Так и представляешь, что Солист вдруг сократил свое выступление и вместо последней песни ворвался в гнездышко наших голубков, кого-нибудь застрелил или изувечил.

Или трансляция где-нибудь в Самаре вдруг перестала работать, а наши влюбленные не услышали…

Или кто-то из артистов заложил любовников, и Солист рассвирепел и выгнал ее из дому или хотя бы из гостиницы…

Здесь масса вариантов для драматурга, можно выбрать любой ход, и все будет вполне правдоподобно.

Но я не драматург. Я всего лишь летописец, только фиксирующий происходящее так, как это было.

Так вот, ничего не было. Поездка шла к концу, ежедневные сексуальные минутки стали рутиной, никто уже особенно не переживал.

А потом поездка кончилась, и все разъехались по домам. Циркач уехал выступать в каком-то провинциальном цирке, Солист и Мадам поехали отдыхать в Сочи.

Насколько я знаю, никакого продолжения эта история не имела.

Вот такая довольно обычная закулисная жизнь.

Но самая моя любимая закулисная жизнь — это когда я автор.

А театр ставит мое произведение.

Вот тогда «закулисы» театра становятся для меня раем, сказкой, волшебством.

Потому что я превращаюсь в Бога, в Творца, в Демиурга. Потому что все зависит от меня. Быстрее, громче, теплее, светлее, острее и все остальные эмоциональные слова — это я! Я автор, я это придумал! Захочу — сменю эту артистку. Или этого артиста. Захочу — сменю художника. Или дирижера!

На самом деле все не так. Так думают обыватели, представляющие себе композитора, едущего на «роллс-ройсе», летящего в собственном бизнес-джете на премьеру в Лос-Анджелес и дающего по скайпу свои указания режиссеру в Берлине.

В реальной жизни таких людей нет. Ну или их крайне мало. Ну там Эндрю Ллойд Уэббер, Лин-Мануэль Миранда, Элтон Джон.

А все остальные — это скромные работники закулисного мира. Композитор — профессия одинокая, в театр, где его ставят, он приходит за несколько дней до премьеры, а то и прямо на премьеру. И никаких особых решений композитор в театре не принимает. Его дело — написать музыку и сдать ее руководству театра. Далее все решают продюсеры, режиссеры и дирижеры.

Но все равно я люблю свою профессию.

И я люблю таинственный мир кулис. Здесь удивительные люди, красивые парни, волшебные девушки. Я люблю наблюдать за ними, слушать их, участвовать в их вечеринках.

Главное — не переступать черту. Не пытаться стать одним из них, не сближаться, не сливаться.

Это другой мир. Другая сторона Луны. Этот мир затягивает и манит.

Но будь осторожен, путник! Не задерживайся, иди мимо! Садись на свое место в зале! И наслаждайся тем, что тебе покажут люди из закулисья.

И не пытайся стать как они.

Колонка Александра Журбина опубликована в журнале "Русский пионер" №86. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".

Все статьи автора Читать все

Александр Журбин, кулисы

Рекомендую

1 1855

Спионерить!

Оставить комментарий

Комментарии (1)

29.11.2018 16:59 Сергей Макаров
Кто не учился в детстве в школах,
Историй мира не читал,
Кто исторических героев
В натуре видеть не желал,
И кто в часы уединенья,
В часы вечерней тишины
Не рисовал воображеньем
Картин геройской старины?
Чтоб оживить свои идеи,
О чем мечтала старина,
Так вы \в театр/идите,
……. Благоволите посетить.
Когда угодно приходите,
Мы будем рады завсегда,
Собак лишь только не водите
Да не курите, господа.
Шинели, зонтики и палки
Прошу в передней оставлять.
….
На всё смотрите субъективно,
….
Теперь скажу вам со смиреньем:
Мне честь вас видеть дорога,
Я остаюсь с моим почтеньем,
Покорный ваш слуга.
(Из стиха Н.Некрасова)