Классный журнал

На иголки

29 июня 2018 16:45

Вот и закончился 5-й сезон Литературного клуба журнала «Русский пионер». Наши участники приходили на занятия, чтобы научиться лучше понимать литературу, попробовать свои силы в написании рассказов, узнать, а точнее, почувствовать — что же делает текст художественной литературой. По традиции мы печатаем победителя народного голосования: лучшим рассказом сезона, по мнению читателей, стала история Екатерины Мининой «На иголки».

Регистрация на 6-ой сезон Литклуба

В свой последний рейс по маршруту Новороссийск—Стамбул—Новороссийск теплоход «Изумруд» вышел в пятницу 1 августа 1997 года.

Обошлось без пышных проводов: было пыльно, душно, старая команда уволилась, новая равнодушно делала свою работу. Кому нужна эта посудина? Потертая мебель, выцветшие занавески, неработающее оборудование, уставшие тараканы — осенью все это отправят в Индию на утилизацию, «на иголки».

«Теплоход, он как человек. Есть сердце — дизель-генераторы — заходятся, как и я, от тахикардии. Печень и желчный — это камбуз, там все горчит, мозг — рулевая рубка. А хер у нас капитан. Хер собачий».

Конструктор Рыбин с раздражением смотрел, как молодой капитан важно водил по палубе пожилых родственниц. Вывез, поди, чуть ли не всю семью — маму, тетю, жену. Любовницу что ж не взял? В этот рейс «Изумруд» должен был вести старый капитан Никитин, но он в больнице, микроинсульт. Взяли новенького, считай, год после мореходки — в прежние времена в жизни бы не допустили, но теперь-то что. Фуражку, форму напялил — всё, капитан!

До Стамбула шли налегке, весело, как в круизе. Устраивали потешные учения, спускали в открытое море шлюпки и трапы и купались. Кто еще может похвастаться, что плавал в самом центре Черного моря? «С палубы в воду не прыгать!» — прохрипели динамики, и в ту же минуту с самой верхней палубы в темно-синюю воду нырнул сам капитан. По вечерам в кают-компании накрывали ужин с вином, играли в карты, не хватало только цыган, ей-богу. Рыбин хоть и был зван почетным гостем, но предпочитал есть на камбузе. Там хлеб кирпичом, масло кубиком, невкусно, сытно, привычно.

Пассажиры «Изумруда» — по большей части бойкие предприимчивые девицы — везли деньги, попрятанные по трусам, чтобы выгодно закупиться и загрузить бывшее исследовательское судно, а теперь пароход-челнок товаром на продажу. Три раза ходил «Изумруд» вокруг земли для науки и тридцать три в Стамбул для нестабильной экономики России, Украины и прочих сопредельных.

Рыбин был вне себя. Старый капитан Никитин уговорил его сходить в море напоследок, развеяться, мол. А то закис Рыбин после смерти жены, почернел весь, ссохся за полгода, будто Кощей, еле ноги волочит. Никитина прихватило сердцем, остался в Новороссийске, а Рыбину поговорить теперь не с кем. Бродил целыми днями в белой кепке по палубам, заложив руки за спину, ругался молча на себя, на капитана, старпома, пассажирок в купальниках — пляж себе устроили, совсем уже!

В Босфор входили в грозу — берегов не разглядеть. Потом долго грузились в порту в Кадыкёй: пластмассовые столы и стулья для кафе, цветные тазы, ведра, лопаты, прищепки, зонтики от солнца, штабеля макаронных изделий, спиральки, ракушки и звездочки. Матерые и опытные Оксаны-Анжелы командовали, проверяли, ругались с турками, причем по-русски и почти все время матом, считали деньги и товар, не стесняясь подкупали таможенников, а потом отмечали удачные сделки, сидя на тюках с товаром и распивая теплое сладкое мартини.

«90-е годы жахнули по всем», — думал Рыбин. И по его жизни тоже жахнуло. Пенсия, болезнь жены, дела никакого не нашел себе, хотел кружок какой в школе вести — не взяли, там все больше про компьютеры.

Казалось, что жизнь, как корабль, получила пробоину. Только вместо морской воды в нее вливалось новое время. И он, Рыбин, шел ко дну, физически чувствуя эту дыру в животе.

Обратно шли медленно, было много груза. Старый больной «Изумруд» со старым больным конструктором на борту торжественно, как похоронная процессия, пересекали Черное море.

Около полуночи наступила тишина. Рыбину не послышалось — дизель-генераторы были на пределе, в полости перикарда накопилась жидкость, мучила одышка и загрудинные боли. Пульс «Изумруда» остановился, свет погас, на мачте загорелся красный огонек. Судно потеряло управление и предалось свободному приятному дрейфу.

В духоте и темноте Рыбин попытался открыть иллюминатор — из загруженных на палубе мешков в каюту посыпались макароны, как сухой лед, тюк-тюк.

Закрыл иллюминатор и выглянул в коридор: редко горели аварийные лампы, одна через три, в полумраке выходили пассажиры, не понимали, что происходит, но паники не было, в кают-компании продолжали веселиться.

В машинное отделение, жуя и матерясь, побежал старший механик. Женщины спрашивали, что со светом. Кажется, никто и не заметил, что судно потеряло ход, его несет в тишине и темноте то ли к родному Новороссийску, то ли к чужим берегам.

Рыбин выбрался на верхнюю палубу и тут же провалился в слепое и темное пространство. Ночь была безлунной, беззвездной, море — черное, небо — черное, все пресное, влажное, как г…ное желе из сухофруктов на камбузе. И эта абсолютная чернота — непонятно, то ли снаружи, то ли внутри него, — загасила голоса, тревогу, мысли, затащила в себя и корабль, и конструктора, и всех пассажиров, даже как будто позвала ласково, мол, давай, иди ко мне, и он, старый прожженный коммунист и атеист, потянулся к ней, сразу и вверх и вниз, и уже почти наклонился, чтобы отдаться тьме и вынырнуть уже на другой стороне, где, возможно, ему двадцать пять и жена и маленький сын рядом, все светятся от любви и счастья и стоят на краю с этой вот невозможной тьмой.

— Дядя, а мы утонем?

Рядом неожиданно появился мальчик, лет пяти-шести. Он был босой и в пижаме, слегка растрепанный и рыжий ребенок, тер глаза левой рукой, а правой прижимал к себе плюшевого коричневого медведя. Возможно, в прошлой жизни медведь был Винни-Пухом, но сейчас выглядел, как и Рыбин, пенсионером: глаза-пуговицы на нитках, на голове залысины, уши и лапы повисли без сил.

Мальчик взял Рыбина за руку теплой и потной ладошкой и повторил свой вопрос: «Мы утонем?»

«Изумруд» заскрипел, моргнуло и снова погасло основное освещение, стали раздаваться крикливые возгласы пассажиров, вахтенный помощник Майечка Михайловна пыталась их перекричать, все звучало так, будто у соседей протек кран, а не судно водоизмещением 5170 тонн неспешно дрейфует в Черном море.

«Нет, малыш. — Рыбин удивился, как звонко и молодо звучит его голос. — Я построил этот корабль, и он никогда не утонет».

Потом он рассказал пятилетнему ребенку в пижаме про статический угол заката, про остойчивость и ледовый класс, про битый лед и непотопляемость, и как исследовали типы краски в разных морских водах, и как горели в 79-м — матрос-армянин пронес на борт спиртовку и варил кофе в машинном.

Мальчик зевнул и, будто не слушая, сказал: «Мне холодно. Я хочу спать». Рыбин осекся, забыл, что только что рассказывал, крепче сжал детскую ладошку и устало отозвался: «Конечно. Я отведу тебя».

По корпусу корабля пробежала механическая дрожь — кажется, заработали два запасных дизеля, судовые огни разрезали тьму, и «Изумруд» медленно, словно предчувствуя, что это его путь на плаху, поплыл в сторону Новороссийска. Конструктор отвел малыша в пижаме в каюту 24, мальчик уже почти спал на ходу, странно, что его мамаша не всполошилась, потеряв ребенка, — может, там гульбанит в кают-компании? Он уложил мальчика на верхней полке, укутал его одеялом — отчего-то в каюте было очень холодно — и на театральных цыпочках вышел, плотно закрыв за собой дверь.

«Изумруд» вполз в бухту Новороссийска вечером, хотя ждали его с полудня. Теплый, мутный воздух из Цемдолины парил над городом, было пасмурно и влажно. Еще вчера беспечные и веселые, пассажирки сурово и как-то подчеркнуто деловито считали груз, сверяли накладные и явно подкупали таможенников. Молодой капитан обнимал юную девицу — выглядело возмутительно на фоне отдающего концы судна. Рыбин наблюдал за разгрузкой и сходом пассажиров — он хотел еще раз увидеть мальчика с плюшевым медвежонком: его не было за завтраком, не было в обед, и, когда все стояли на верхней палубе и всматривались в горизонт, в горы и будто бы гигантскую кладку яиц обсерватории на вершине, он снова не нашел малыша — наверное, мама оставила его в каюте или он уже спал.

Поздно вечером, в свете портовых прожекторов и под звуки селекторных переговоров, на берег спустился последний пассажир. Рыбин так и не увидел мальчика, хотя простоял на палубе несколько часов неотлучно. Вахтенный помощник Майечка Михайловна вздыхала рядом. У нее были золотые погоны, золотые зубы, черные брови, и многие считали ее цыганкой.

— Я видел маленького ребенка на корабле, чей он? — спросил конструктор.

— Побойся Бога, Сергеич, — охотно отозвалась Майечка. — У нас рейс строго без детей, капитан не любит, да и куда здесь мелких? Тюки сплошные. Самому младшему — нашему капитану — двадцать пять!

Рыбин вернулся в свою каюту, взял рюкзак, постоял немного и послушал тишину. Ему показалось, что он шагнул в то черное-черное море, а жизнь вытолкнула его из темной воды и, как Суджукский маяк, направляет уже совсем в другую сторону.

Медленно, прощаясь со старым «Изумрудом», конструктор Рыбин спускался по трапу. Густая, цементная ночь встречала его на причале. И вдруг в свете прожектора что-то мелькнуло в воде. Он прищурился, наклонился через поручни, чтобы рассмотреть, что там плещется у самой стенки пирса.

В абсолютно черной воде среди водорослей, медуз и какого-то мусора болтался старый плюшевый медвежонок с оторванной лапой.

Все статьи автора Читать все