Классный журнал

Ватажник

18 марта 2018 10:50

Рассказ Майка Гелприна

У речной излучины ватага отделилась от войска, исполинской гусеницей тянущегося вдоль берега.

— Прощайтесь, — привстав на стременах, зычно выкрикнул сотский. — Уходим!

Один за другим шесть дюжин всадников отвалили в сторону. Сбили в круг походные возы и телеги с добычей. Война закончилась — разбитые в решающей сече горные племена откатились зализывать раны в пески, за ущелья и перевалы. Разбойным набегам с юга настал конец, а разоренные победителями, сожженные села и города не скоро еще восстанут из пепла.

Сотский проехался перед строем. Было ватажников на две с половиной дюжины меньше, чем отправлялось в поход на изломе зимы. Три десятка односельчан унесла с собой война. Так же, как сотни и сотни ратников из других городов, деревень и сел. Что ж — уцелевших теперь ждала сытая, мирная жизнь. Но не всех — у степняков, жителей пограничья, мир был столь зыбким и ненадежным, что в любой миг грозил обернуться войной. Обитатели земель по ту сторону делящей степь пополам незримой границы человеческие законы не чтили. Клятвы не соблюдали. Правда, на китоврасов, человеко-коней, что пасли табуны в южной части степи, а потому тяготели к людям и традиционно с ними союзничали, можно было с грехом пополам положиться. Хотя китоврасы и называли себя жеребцами и кобылицами, но откликались на человеческие имена, при встречах на ярмарках чинно раскланивались, а со знакомцами из пограничных селений здоровались за руку.

Угрюмые же и воинственные тавры, что гоняли стада севернее, враждебности не скрывали. На торгах человеко-быки держались особняком и настороже, не отнимая ладоней от рукоятей заткнутых за пояса мечей. А уж от населяющих северные леса псоглавцев ждать приходилось только беды. Людей они ненавидели, хотя, как и остальные-прочие, жизненно в них нуждались. Товар перекупали у тавров втридорога, и потому его не хватало, так что пограничные селения частенько подвергались ночным воровским набегам. Пойманных человеко-волков люди казнили на месте, безжалостно и жестоко, но их сородичей это не останавливало. Смерть псоглавцы презирали, а продолжение рода, как и все полулюди, ставили превыше всего.

Сотский в последний раз отсалютовал саблей уходящему на северо-запад войску и велел трогаться. Был он рослым, меченным сабельными шрамами ветераном с хищным, коршуньим лицом. В бою лютого, в походе строгого, рассудительного и дотошного сотского ватажники уважали. И побаивались.

Кряжистый, рябой, вислоплечий, с окладистой темно-русой бородой Ждан в который раз по-хозяйски оглядел добычу и вытянул плетью коня. Была добыча богатой: полдюжины груженных тканями, утварью и оружием возов, две брички с медью и серебром, пузатый бочонок с золотыми монетами и украшениями. А главное — выстроившиеся теперь вереницей телеги с невольницами. Этот товар шел по высочайшей цене — той, что в пограничье платили за плодородие.

Пять десятков выряженных в цветастые халаты черноволосых и черноглазых молодиц. Некоторые день напролет плачут от горя. У иных слезы высохли, эти сидят, скрестив ноги, ссутулившись и безмолвно раскачиваясь, когда телеги трясет на ухабах. Есть еще третьи — с поджатыми губами и злыми, непокорными взглядами. Ждан оглянулся на скаку. Дай ему волю, он завалил бы такую гордячку в траву и мужской силой вышиб, выбил бы из нее дерзость. Ждан сглотнул, подавляя в себе желание. Полонянок не следовало брать ни силой, ни лаской. Оказавшаяся в тягости невольница обесценивалась и до той поры, пока не освобождалась от бремени, не стоила ни гроша.

Полсотни пленниц обеспечат степнякам сытую жизнь на долгие годы. Полтора десятка невольниц заберут себе китоврасы и за каждую дадут сотню коней. Еще пяток достанется тем же китоврасам в уплату за охранную службу. Две дюжины пойдет таврам — в обмен на коровьи стада. Остальных, самых смышленых и работящих, селяне разберут по дворам. Ждан невольно вздохнул: им тоже достанется полонянка, но с его Ладой завалить такую где-нибудь на гумне и думать не смей. Зато Дарен сможет развлекаться с подневольной молодухой сколько захочет. Ждан скосил глаза на скачущего по левую руку младшего брата. И то дело — восемнадцать годков стукнуло парню, а девок как сызмальства робел, так и до сих пор. В кого только уродился, привычно подумал Ждан. Он-то в свои восемнадцать погулял с незамужними девками и вдовыми бабами вволю. А их с Дареном отец, по слухам, и до сих пор гульнуть не дурак.

На отца и старшего брата Дарен не походил, впрочем, не только характером. Статью и лицом отличался не меньше. Был он тонким в кости, поджарым, голубоглазым, с вьющимися золотыми волосами до плеч. Ножницы брадобрея еще не касались его щек, а руки не успели огрубеть от полевой мужицкой работы. Закончившийся поход был для Дарена первым, и голову он не сложил лишь благодаря Ждану, дважды отбившему брата в конной сече от наседавших на того лихих рубак.

Покачиваясь в седле в такт поступи жеребца, Дарен думал о том, какое все же чудо, что он возвращается целым. Война, разбой и смертоубийства не для него: он с детства сторонился «мужских» затей — охоты, кулачных свар, пьяных драк, потасовок. Шумным сходам и сборищам предпочитал тишину и спокойствие церкви, ее строгие очертания, искусную стенную роспись, золоченый иконостас с благостными святыми ликами. Предложи Дарену выбор, он вооружился бы не боевым мечом, засапожным ножом, кистенем и луком со стрелами, а пером церковного писца или кистью богомаза.

Еще Дарен думал о невольницах. Особенно об одной, смуглокожей красавице с высокой тугой грудью и широкими бедрами, обратившейся к нему накануне на наречии степняков. Назвалась красавица Ясминой. Она попросила испить воды, а опустошив ковш, улыбнулась. Всего раз — благодарно, приязненно, и Дарен вдруг почувствовал, будто нечто сладкое и ласковое на миг истомою сжало сердце и жаром окатило чресла. Это было совсем не похоже на то, что он ощутил, когда впервые, превозмогая себя, неуклюже поцеловал соседскую Новицу в неприятно пахнувшие чесноком губы. И совсем не похоже на то стыдливое чувство, что испытал однажды, наткнувшись на стайку молодиц, выбравшихся после озерного купания на берег в чем мать родила.

Эта невольница, эта Ясмина, отличалась от неприхотливых, простых нравом односельчанок. Что-то необычное, нездешнее, тонкое чудилось в ней Дарену. Что-то дурманящее, манящее, кружащее голову. Напроситься охранять полонянок на ночь или поменяться с кем, сбивчиво думал Дарен. Подойти, вдохнуть терпкий пряный аромат. Сказать, что не даст в обиду, что позаботится. Или, может… Дарен невольно покраснел… что позовет в жены. Такое иногда случалось — тогда поп, отец Анастасий, крестил полонянку в церкви и тем же днем новую рабу Божью венчал. Взять хотя бы горбоносого и чернявого Ворона, уродившегося от плененной чужеземки. Или раскосого плосколицего Ратмира, чья мать в девках кочевала с овечьими стадами по южным предгорьям.

Жаркое летнее солнце оседлало застивший западный горизонт горный хребет, и сотский, осадив коня, крикнул: «Привал!» Запалили костры, засуетились у походных котлов кашевары. Потом солнце уплыло за хребет, мир стал серым, а вскоре и вовсе почернел. Похолодало, Дарен накинул на плечи снятый с убитого горца нарядный, расшитый галуном бешмет, пришедшийся как раз впору.

— Три дня осталось, — блаженно потянувшись, сказал усевшийся на расстеленную на земле конскую попону Ждан. — Три денька всего. И дома.

Дарен глубоко вдохнул стылый вечерний воздух. Дома ждали отец с матерью и двенадцатилетняя непоседливая Забава — сестра. Три дня — он лишь сейчас осознал, насколько соскучился по теплому, с острой коркой домашнему хлебу, по мягкой постели, заливному лугу, озерному камышу. По духовитому травяному запаху, несущемуся вместе с ветром из ковыльных степей. Дарен счастливо улыбнулся, предвкушая, как они с братом ступят на порог, как с визгом бросится на шею Забава, а мать припадет к груди и запричитает: «Сыночек… слава богу, живой…»

Дарену поднесли чарку и плошку с густо заправленной салом пшенкой. Горьким обожгло горло, а потом горечь ушла, и вязкой патокой разлилось по жилам тепло. Дарен заклевал носом, вскинулся раз, другой, а затем уронил голову на плечо брата и забылся сном.

Наутро налетевшие с востока тучи затянули небо сизой комканой мешковиной. Зарядил дождь и хлестал без устали до полудня, потом и вовсе обернулся грозой. Конские копыта стали оскальзываться в грязи, тележные колеса — вязнуть в дорожных выбоинах. К вечеру путь стал непроезжим, так что сотский велел ставить шатры.

Дарен спешился. Сквозь людскую сутолоку и неразбериху пробрался к лесной опушке, у которой четверо ватажников, спотыкаясь и бранясь, натягивали полотнище на вбитые в землю колья. Сбившиеся в кучу пленницы дрожали поодаль под порывами ветра и нещадно хлещущими с неба водными струями.

— Ясмина, — преодолев робость, позвал Дарен. — Ясмина, поди сюда.

От нее не пахло больше терпким и пряным. Полонянку колотило на ветру. Смуглая кожа, казалось, посерела, пряди вымокших спутанных черных волос закрывали лицо. Дарена окатило состраданием и жалостью. Он сорвал с себя походную накидку, набросил чужеземке на плечи.

— Ты это, — переминаясь с ноги на ногу, бормотал Дарен. — Не серчай шибко, я тебе зла не желаю. Откуда речи нашей разумеешь?

Ясмина вскинула голову, рукой смахнула мокрые пряди с лица.

— Скопец учил, — выдохнула она. — Прислуживал в отцовском серале. Из ваших. Вы меня… — Ясмина запнулась, — продадите, да? Степным чудовищам?

Дарена передернуло.

— Не будет этого, — выпалил он. — Не допущу.

Ватажники поставили наконец для полонянок шатер — огромный, угловатый, один на всех. Дарен проводил взглядом скользнувшую под полог фигурку. Брошусь отцу в ноги, решил он. Скажу — хочу взять за себя, скажу — свет не мил. А откажет… Дарен намертво стиснул челюсти… значит, украду девку. Сбегу с ней. В горы, в леса, на край света, к черту на рога — куда ноги вынесут.

К утру распогодилось, ветер расшвырял тучи, на востоке поднялось солнце. Наскоро перекусив, тронулись в путь, спешили, подгоняли коней. Ночной лагерь разбили, когда уже стемнело.

— Завтра к вечеру дома будем, — хлопнул брата по плечу Ждан. — Ты на эту, как ее, глаз, что ль, положил?

Дарен отвернулся, не стал отвечать. Полночи он промаялся, проворочался без сна. Неведомое доселе чувство обернулось туманом в голове и жаром внизу живота. Оно сбивало дыхание, горячило кровь, селило в сердце тревогу.

— Поди сюда. — Брат поманил Дарена в сторону. — Что, невмоготу стало? Ты будто не в себе. Чего молчишь?

Дарен вскинул на Ждана взгляд.

— Невмоготу, — признался он. — Влюбился я, видать.

Ждан кивнул понимающе.

— Жаль, что в чужачку. Не беда. Пойдем. Я на карауле постою — возьмешь ее.

Дарен опешил.

— Как это? — пролепетал он. — Как это «возьмешь»?

— Как мужик бабу. Подол задерешь и вломишь. Главное — семя на сторону сливай, чтоб не понесла. Сумеешь? А там влюбился, не влюбился — поглядим.

Дарен отчаянно замотал головой.

— Нет. Не хочу так.

Ждан насмешливо прищурился.

— Трусишь, что ль?

— Не знаю. — Дарен потупился. — Не по-людски это.

— Дурень! А если китоврасам достанется? Или быкоголовым? Оно по-людски?

— Не достанется. Я не дам.

Ждан зло сплюнул в траву.

— Тебя не спросят. Как сход решит, так и будет. Ну, идешь, что ль?

— Нет. Не пойду.

Лагерь свернули, едва рассвело. Повскакали в седла.

— Поспешим, братцы, — подбодрил ватагу сотский. — Ужинать дома будем.

До полудня шли споро, а потом небо набухло тучами, дождь занялся вновь.

Виновато глядя брату в спину, Дарен в который раз корил себя за робость. Он снова промаялся полночи, не находя себе места. Околдовала чужеземка его, что ли… Надо было пойти со Жданом, взять девку, как тот советовал. Насытиться ею и тем самым вышибить из головы морок. Дарен мысленно махнул рукой. Он и на самом деле дурень, Ждан прав.

Дождь зарядил с новой силой, а на убыль пошел, лишь когда до селения оставалось версты полторы.

— Наддай! — весело крикнул сотский, вымахнув на вершину пригорка. — Всего ниче…

Он осекся на полуслове, застыл в седле, шумно втянул в себя воздух. Обернулся через плечо. Хищное, коршунье лицо сотского закаменело, перечеркнувший левую щеку шрам налился кровью.

С севера тянуло паленым. Едкий дымный смрад налетал на высыпавших на вершину ватажников, шибал в глаза и в ноздри гарью, а в души — бедой.

— За мной, — враз осевшим, сиплым голосом выдавил сотский и ожег плетью коня.

Припав к конской гриве, Дарен пронесся вдоль озерного берега и вылетел на околицу. В пяти шагах впереди подраненным волком взвыл в муке Ждан. Селения больше не было. Там, где раньше стояли избы, теперь топорщились седые холмики прибитого дождем пепла. Устояли лишь сложенная из кирпича кузница с провалившейся крышей, покосившаяся пекарня да церковный остов. Раскинув руки, будто хотел напоследок обнять землю, лежал ничком старый кузнец Мокей. Его жена в коросте запекшейся крови на ставшем безглазым лице скорчилась в пяти шагах слева. За ней — вповалку четверо внуков мал мала меньше с вспоротыми животами и раздавленными лицами.

Вслед за братом Дарен промчался мимо рухнувших церковных ворот, мимо разрубленного пополам отца Анастасия, мимо отделенной от тела и будто проросшей из-под земли старушечьей головы попадьи с измаранными кровью седыми патлами, мимо годовалого младенца без ног. Влетели в проулок, туда, где третьим слева раньше стоял отцовский дом. Дарен знал, понимал уже, что увидит сейчас. Впереди сорвался с коня, с ходу сунулся на колени, головой забился о землю Ждан. Дарен осадил жеребца, соскочил, встал рядом с братом перед изувеченным, обгорелым телом отца. Застыл, не в силах оторвать взгляда от разметавшейся по земле матери с перерезанным горлом и выклеванными вороньем глазами.

Он не знал, сколько времени прошло, прежде чем над пепелищем пронесся яростный, гневный крик «Псоглавцы». Вслед за ним пришел и другой: «Измена!»

Дарен мотнул головой, перевел взгляд на так и не поднявшегося с колен, застывшего, словно одеревеневшего Ждана с перекошенным, будто сведенным судорогой лицом. Впервые в жизни лихой, до безумия храбрый старший брат показался Дарену жалким. Он протянул руку, помог Ждану встать.

— Китоврасы, — пробормотал тот. — Китоврасы, предатели. Рубить их, резать, всех, всех…

На время отсутствия ратников селение защищали с севера китоврасы. Могучие и многочисленные, скорые в беге, ни зноя, ни холода, ни меча не боящиеся. За службу человеко-коням полагалась доля в военной добыче.

— Псоглавцам не справиться с китоврасами, — робко возразил Дарен.

Ждан упрямо помотал головой.

— Значит, нашли управу. А может, и не управу. Может быть, сговорились. Вместе пришли, побили стариков и детей, угнали девок, пополам поделили.

Ночью хоронили покойных — клинками рыли могилы в податливом приозерном грунте. Как умели, читали молитвы, истово били уходящим в землю поклоны, размашисто крестили лбы. С рассветом собрались там, где раньше была северная околица и начинались поля — ныне вытоптанные, с поломанными, подавленными, не успевшими заколоситься стеблями.

— Иван, Горан, Завид! — подозвал к себе троих ватажников сотский. — Скачите к соседям! В Камышино, в Тальники, в Сухой лог. Созывайте подмогу. Скажите старостам — пускай шлют гонцов в стольный город. Остальные пойдут со мной на север! Налегке — брички с добром оставим. Ни к чему нам оно больше.

— А эти? — Ждан подступился к сотскому, кивнул на сгрудившихся вокруг возов и телег полонянок.

— Этих берем с собой. Обменяем на наших жен и сестер.

— Обменяем, говоришь? — выдохнул Ждан. — С убивцами матерей и отцов торги затеем? Тому не бывать! Слышишь, ты? Не бывать!

Сотский оскалился, отскочил назад, выдернул из ножен клинок.

— Зарублю! — гаркнул он Ждану в лицо. — Любого располосую! Кто не согласный? Ну, подходи!

Ждан замер. Пару мгновений они с сотским мерялись взглядами. Затем тот с силой вогнал клинок обратно в ножны.

— Выхода нет, — сказал он глухо. — Согласятся менять — я первый перед ними на колени встану. А если в сече поляжем, то и женам нашим не жить!

Коней увидели, едва отдалились от селения на пару верст. Табуны метались по степи. Кони вставали на дыбы, ржали, сшибались на скаку.

— Что-то тут не так, — озадаченно пробормотал сотский. — Или китоврасы бросили табуны и ушли в леса?

Табуны китоврасы не бросили. Первый из них, дюжий каурый бородач, лежал, откинув задние ноги, на боку. Человеческий торс с рубленой раной поперек груди завалился на лошадиный круп, словно китовраса сломали, прежде чем зарубить. В двух десятках шагов с распоротым брюхом растянулся другой, чалый и белобрысый, едва вышедший из жеребячьего возраста. За ним ткнулась лицом в землю серая в яблоках кобылица с распущенными русыми волосами, налитой белокожей грудью и переломанным хребтом.

— Вот оно что, — осмотрев десятого по счету покойника, обвел взглядом ватажников сотский. — На них напали. Третьего дня или даже позавчера ночью. Внезапно напали, застигли врасплох. Это тавры, больше некому. Объединились с псоглавцами и пошли войной.

Дарен переглянулся с братом. Ждан согласно кивнул. С китоврасами у тавров был мир. Выходит, те подпустили их без опаски. Тогда тавры перебили человеко-коней и вместе с псоглавцами ворвались в ставшее беззащитным селение. Зарубили стариков и детей, угнали женщин, и дождь замыл за ними следы.

Женщины были величайшей, а скорее, единственной настоящей ценностью пограничья. Подобно лошакам и мулам, самки полулюдей были бесплодны. И кобылицы китоврасов, и телки тавров, и суки псоглавцев. Новых полулюдей производили на свет человеческие женщины. Их держали в неволе, в цепях, и принуждали рожать. Едва освободившуюся от бремени роженицу крыли вновь. Иногда, по слухам, давали крыть быкам, жеребцам, волкам — для улучшения породы. Когда после шестой, седьмой, десятой тягости невольница теряла плодородие, ее умерщвляли.

Дарен оглянулся на обоз с пленницами. Если тавры с псоглавцами пойдут на торги, если согласятся вернуть похищенных в обмен на чужеземок, Ясмину вскоре покроет уродливое существо с бычьей мордой. Или с волчьей. И будет крыть до тех пор, пока не иссохнет смуглая кожа, не обвиснет тугая высокая грудь и не перестанет плодоносить чрево. Если же в обмене откажут, то ватага поляжет в сече, а матерями полулюдей станут Забава, Лада, Новица и остальные степнячки.

Дарен стиснул кулаки, он едва не плакал, не рыдал от бессилия. Мать с отцом он уже потерял. Сестру потерял тоже. Теперь предстоит потерять едва зародившуюся любовь. А скорее всего — и саму жизнь.

Выстроившись полумесяцем, ватага шла по степи на север. Нещадно палило солнце. От конского топота врассыпную разбегалась мелкая полевая живность. Скошенные копытами, надламывались и падали на землю умирать стебли ковыля.

У извилистой, мелководной, обнажившей острые зубья донных камней реки, не расседлывая, напоили коней. За рекой начинались земли тавров. Там под натиском луговой травы истончались, редели, а потом и вовсе сходили на нет заросли ковыля и мятлика. Там, перегоняемые с места на место человеко-быками, паслись бесчисленные стада. Там таилась смерть. Ватага готовилась ее принять.

Дарен умирать не хотел. Ему было страшно. Сбежать, то и дело оглядываясь на обоз, заполошно думал он. Дотянуть до ночи, а там прокрасться к невольничьему шатру, выкликнуть из него Ясмину, подсадить в седло и ускакать, удрать с нею на юг. Прибиться к торговцам или ремесленникам, мирно, без смертоубийств и войн дожить до старости где-нибудь вдалеке. В зажиточном селе или в большом городе, где не режут мужчин, чтобы пленить и продать в неволю нелюдям женщин.

Реку перешли вброд, на руках перетащили возы, а когда выбрались на другой берег, сотский велел выслать вперед разъезды. Три полудюжины всадников отделились от ватаги и наметом пошли на северо-запад, север и северо-восток. Погоняя коня по левую руку от брата, Дарен думал о том, что вот-вот на горизонте появятся коровьи стада, и через час-другой все решится. И решится скверно.

Они отмахивали версту за верстой, а стад все не было и не было. Их не было, даже когда северный горизонт опоясала черная лента леса. А потом скакавший на два корпуса впереди Ждан вдруг осадил коня на скаку, и Дарен, поравнявшись с братом, невольно ахнул.

В траве, выгнувшись дугой и задрав в небо располосованную до костей бычью морду, лежал молодой тавр с зажатым в мертвой руке обломанным клинком. Его сородич, ражий, бугрящийся мышцами воин, с раскроенным рогатым черепом прикорнул в двух шагах поодаль. Рядом с ним — еще один, за ним еще и еще. Жирные, отливающие сизым мухи роились над мертвецами, и сладковатый гнилостный запах смерти плыл над измаранной бурым луговой травой.

— Назад, — прохрипел Ждан. — Уходим!

К закату разъезды один за другим вернулись. Сотский, насупившись, выслушал новости. Тавров истребили повсеместно и поголовно. Несколькими днями раньше, чем человеко-коней. Стада угнали невесть куда.

— Видать, псоглавцы созвали сородичей со всех сопредельных лесов, — заключил сотский. — Скорее всего, и с дальних северных урочищ. Они долго готовились, чтобы ударить разом.

— Нас перебьют, — угрюмо сказал раскосый плосколицый Ратмир. — Все здесь поляжем.

Сотский пожал плечами.

— Пусть так.

Выставив дозорных, заночевали в степи. С запада налетел холодный порывистый ветер, пригнал с собой застившие звездную россыпь тучи.

Завтра меня убьют, обреченно думал Дарен, ворочаясь под конской попоной рядом с храпящим братом. Никакого обмена не будет — их попросту задавят числом. Перережут в короткой схватке. Силой псоглавец не уступает человеку, а ловкостью превосходит. Ничего не поможет — с ними расправятся, как и с прочими. Надо бежать — сейчас или никогда. Спастись от неминуемой смерти. Забрать Ясмину, растаять с нею в ночи.

Это позор, упиралась совесть. Бросить своих и сбежать — трусость и позор. Утром проснется Ждан, он проклянет тебя. И все остальные тоже.

Зато я останусь жить, спорил с совестью Дарен. Жить, жить, жить!

К полуночи он решился. Выбрался из-под попоны, бесшумно ступая, обогнул спящих. Крадучись, двинулся к едва различимой в темноте громаде шатра. Откинуть полог, выкликнуть Ясмину по имени, за руку увести туда, где пасутся кони. Свистом подозвать жеребца…

— Ты куда, парень?

Сзади цепко ухватили за плечо. Дарен вздрогнул от страха, обернулся. На него исподлобья, с прищуром глядел сотский.

— По нужде, — выдавил Дарен.

Сотский хмыкнул.

— В степь иди. Сюда по нужде ходить нечего.

На вторую попытку Дарен так и не отважился. Утром ватагу догнали посланные к соседям гонцы. Новости у всех троих были одни и те же. Камышина, Тальников и Сухого лога не стало, на месте соседских селений тлели теперь пепелища.

— Значит, подмоги не будет, — тихо проговорил сотский. — Что ж, выходит, судьба. — Помолчал с минуту и гаркнул: — Подъем!

На перекличке недосчитались Ратмира. Вместе с ним исчезла одна из невольниц, такая же плосколицая и раскосая, как он сам.

— Моя вина, — признался сотский. — Недоглядел. Пес с ним. Трусливая мразь.

А меня доглядел, с отчаянием думал Дарен. А так сказал бы «трусливая мразь», и вся недолга. Пара бранных слов в обмен на жизнь.

— По коням! Выступаем.

Ветер стих, ночные тучи рассеялись. От восточного горизонта отчалило в плавание по небесному своду солнце. Неполные шесть дюжин ратников шли умирать.

Черная полоса леса показалась на севере за два часа до полудня. С каждой новой верстой она приближалась, росла. В час пополудни траченная кровью мертвых тавров зелень лугов осталась позади. Впереди же землю наискось разрезал овражек с пологими склонами, стена леса дыбилась прямо за ним.

— Стой! — крикнул сотский, когда из овражка выбрался вдруг и захромал к ватажникам человек.

Нет, не человек, вглядевшись, понял Дарен. Скособочившись и припадая на левую ногу, к ним косолапил псоглавец. Обнаженный по пояс торс зарос серой шерстью, желтые, глубоко запавшие глаза дерзко глядели с волчьей морды на человеческих плечах.

Боевой лук скользнул с плеча Ждану в ладонь, он выдернул из колчана стрелу, но сотский предупреждающе вскинул руку.

— Послушаем, что скажет.

Псоглавец приблизился. Распрямив плечи, замер в десятке шагов от спешившегося сотского.

— Моего рода больше нет, — хрипло прорычал он. — Нас уничтожили. Мои братья и сестры мертвы. — Псоглавец оскалился и сипло, с подвизгом захохотал. — Теперь ваша очередь!

— Кто? — рявкнул сотский. — Кто истребил твой род?

Псоглавец тряхнул волчьей башкой в свалявшейся, измаранной запекшейся сукровицей шерсти.

— Они явились из восточных лесов, — хриплым, лающим голосом проговорил он. — Их много, они могучи, беспощадны и не вступают в переговоры. Они называют себя сфинксами.

— Сфинксами? — эхом повторил за псоглавцем Ворон. — Мне рассказывала о них матушка. В краях, откуда она родом, так называли страшных прожорливых чудовищ. У них тело льва, крылья, как у небесного змея, а руки и лицо — человеческие. Матушка говорила, им нужно много женщин — детеныш сфинкса настолько велик, что роженица, произведя его на свет, умирает.

Псоглавец усмехнулся оскаленной пастью.

— Твоя матушка не лгала. А еще их шкуры не берут ни мечи, ни стрелы. Сфинкса трудно, почти невозможно убить. Нас было четыре сотни, но прикончить удалось всего двух, прежде чем они растерзали нас.

— А ты как же тогда уцелел? — спросил сотский спокойно.

— Меня оглушили и, по всему, приняли за покойника. Я сожалею, что не умер вместе с сородичами.

— Не стоит, — бросил сотский. — Ни к чему сожалеть.

Он махнул рукой, и Ждан спустил тетиву. Стрела пробила псоглавцу горло. Сотский удовлетворенно кивнул.

— Сфинксы, значит, — раздумчиво сказал он. — Которых почти невозможно убить. Что ж, поглядим.

Он замолчал, потупившись, тыча землю носком сапога. Затем вскинул голову.

— Отпускайте пленниц, пускай уходят. Быстрее! Гоните их прочь!

— А мы? — подступился к сотскому Ворон. — Как же мы?

— Мы-то? Мы повоюем. — Сотский хохотнул, затем рассмеялся в голос. — Дождя три дня как не было. Запалим лес и поглядим, хорошо ли эти сфинксы горят. Бегите! — оборвав смех, прокричал он пленницам. — Улепетывайте отсюда, ну! И живите долго. Нашим женам, — добавил он тихо, едва слышно, — не жить все одно.

Дарен метнулся из строя прочь, догнал Ясмину, выдернул из-за голенища засапожный нож.

— Возьми, — выдохнул он. — Иди по тележным следам в селение, там в бричках осталось ваше добро. Захватишь в дорогу. Прощай!

Дарен не помнил, как высекал огонь, как подпаливал вислые еловые лапы. Руки не слушались, дрожали, ходуном ходили от страха. Потом вспыхнула подожженная в семи десятках мест лесная опушка, и Дарена ожгло пламенем. Он отпрянул назад, огляделся. Рассыпавшиеся в цепь ватажники отступали от занявшегося огнем леса.

Дарен попятился. А миг спустя увидел, как взмыли над верхушками горящих елей чудовищные крылатые твари. Свирепый, яростный рев обрушился на него, а вслед за ревом, сложив крылья, на землю обрушился сфинкс. Вновь взревел и рывком поднялся на когтистые задние лапы. Дарен споткнулся, не удержался на ногах, упал на спину. Он успел увидеть покрытое чешуйчатыми пластинами исполинское, в два человеческих роста туловище. Круглую и безносую, с распяленной жабьей пастью морду, лишь отдаленно похожую на человеческое лицо. Узловатые шестипалые ручищи с зажатым в каждой клинком. Зеленые кошачьи глаза. И развевающуюся гриву спутанных пегих волос.

Мир помутнел, накренился, взорвался кровавыми брызгами. Судорожно отталкиваясь руками, Дарен пытался отползти. Справа исполинская тварь вздернула в воздух сотского и, сломав ему хребет, швырнула убитого на землю. Слева другая тварь махом клинка напополам разрубила Ворона, следующим вспорола живот Горану, размозжила череп Завиду.

Из последних сил Дарен попытался вскочить. Сфинкс надвигался, он был уже в пяти шагах. Дарен завизжал от ужаса, и в этот миг в просвет между ним и чудовищем метнулся Ждан.

Дарен рванулся назад. Последним, что он увидел перед тем, как скатиться вниз по склону оврага, была отсеченная от тела, хлещущая кровью голова брата.

Очнулся Дарен уже затемно и первое время не мог поверить, что не только жив, но и невредим. Когда поверить наконец удалось, он поднялся и опасливо вскарабкался по овражному склону наверх. От сожженного леса нестерпимо наносило гарью, Дарену пришлось зажать ноздри, чтобы не поперхнуться дымом. Он потоптался у обезглавленного тела брата, трижды уберегшего его от смерти и не уберегшего себя. Огляделся — в сгущающихся вечерних сумерках побоище было едва различимо, а мертвецы казались поваленными на землю мучными кулями.

Покойников следовало похоронить, хотя бы Ждана, но чудовища могли оказаться где-то рядом, и поэтому никого хоронить Дарен не стал. Озираясь на ходу, он со всех ног припустил прочь.

Кони, видимо, разбежались, если только их не угнали чудища, думал Дарен на бегу. Значит, идти придется пешком. Ничего, за трое суток дойдет.

Он перевел дух. Гибель родителей и брата, неминуемая и скорая гибель сестры потускнели вдруг, стали неважными, несущественными в сравнении с тем, что жив он. Что чудом уцелел, спасся там, где легли все остальные.

Ясмина, вспомнил Дарен внезапно. Ясмина тоже жива. Она ушла на юг на полдня раньше него. Если поспешит, он нагонит ее. Или даже опередит и дождется в спаленном селении. Бочонок с золотом так и стоит там, куда его велел оттащить сотский, — у северной стены сгоревшей кузницы. Правда, до него наверняка уже добрался сбежавший Ратмир. И черт с ним, с золотом: главное, что удалось выжить, унести ноги.

Наутро Дарен поднялся затемно и до самого заката, не останавливаясь, шел на юг. Заночевал на берегу мелководной реки и с рассветом двинулся дальше.

На обессилевшую, навзничь лежащую в ковыле полонянку он наткнулся, когда солнце проделало уже четверть дневного пути. Дарен приблизился, осмотрел подвернутую, распухшую, кое-как перетянутую оторванной полой халата ногу. Невольница вскинулась, затем со стоном, опираясь на руки, села. Она глядела на Дарена снизу вверх жалостливо, умоляюще, по-собачьи и лопотала что-то на чужом языке.

— Нет, — сказал Дарен вслух. — Не понесу. Ты мне никто.

Он выдернул клинок, наотмашь рубанул полонянку по горлу и заспешил дальше. Надо было ее сначала взять, досадливо думал он. Как там говорил покойный Ждан — «как мужик бабу». Не сообразил сгоряча. Ничего, если Ясмина, как он велел, шла по тележным следам, то в селении они встретятся. Дарен ускорил шаг.

Ясмину он нагнал день спустя, за час до полудня, когда до пепелища оставалось пятнадцать верст. Она брела, пошатываясь и спотыкаясь, и Дарен, узнав и ахнув от радости, пустился к ней бегом.

— Ясмина, — шептал он, прижимая дрожащую чужеземку к себе. — Я нашел тебя. Теперь все у нас будет ладно. Все погибли, а я жив, видишь, жив! Чудовища не тронули меня.

— Чудовища, — подала голос Ясмина. — Нет страшнее чудовища, чем человек. Только люди, только они…

— Что? — не разобрал Дарен. — Что люди?

— Согласись эти чудовища на обмен, вы продали бы нас на погибель. Ни один зверь не продает чужакам своих самок. Ни один нелюдь.

— Перестань, — отмахнулся Дарен, — кто ж виноват, что ты попала к нам в полон? В пограничье невольницы — это товар, что поделаешь. Но ты больше не невольница, ты свободна. Я заберу тебя в…

Дарен не договорил. Грудь пронзило вдруг острой, нестерпимой болью. Он отпрянул, пошатнулся, упал на колени, с изумлением и ужасом глядя на выпирающую из грудины рукоять засапожного ножа. Дарен схватился за нее слабеющими ладонями, не понимая, не веря еще, что его убили.

Все статьи автора Читать все