Классный журнал

Джахан Поллыева Джахан
Поллыева

Три страсти трех «А»

14 февраля 2018 09:25
В июне 2014 года исполнилось 125 лет со дня рождения Анны Андреевны Ахматовой. В номере «РП», который вышел в том же году и был посвящен страсти, поэт Джахан Поллыева эмоционально написала об Ахматовой, которая «постоянно и гармонично находилась в том, что для других большая редкость, — в страсти. Есть такой способ воспроизводства себя. У поэтов».
 
Сначала — тринадцать вопросов про страсть.
 
Какая из страстей движет миром, а какая — губит? Почему быть бесстрастным почти норма, а если страстный, то практически идиот? Ну почему про первого говорят «держит себя в руках», а про второго — в лучшем случае «пограничный»? Да и кто тот умник, кто такую границу прочертил? Разве желание казаться умнее других не есть страсть? Тогда почему она и разум — антагонис­ты? И вообще, при чем здесь извечное противопоставление рацио и эмоций? Где в этой дилемме единственное место «страстям Христовым»?..
 
Я спрашиваю: страсть — это что?! Черная метка или пропуск в избранные? Проклятие или дар? А может, одно без другого не дают? Скажите, вам никогда не приходило в голову, что страсть — это талант, вызывающий зависть?..
 
Под рукоплесканья клеветы 
и зависти змеиный свет...
А. Ахматова
 
 
Три страсти трех «А»
 
Двадцать третьего июня этого года исполнится 125 лет, как на свет появилась та, которую весь мир легко узнаёт по трем «А», — Анна Андреевна Ахматова. Из семидесяти семи прожитых ею лет лишь первые двадцать и последние десять были годами без войн, революций и политических гонений на нее саму или родных ей людей. Самый плодотворный для творчества период перечеркнут революционными приговорами и партийными резолюциями, преданием анафеме и вынужденному молчанию, необходимостью поиска заработка и жилья — не говоря уже о похоронах близких людей и стоянии в очередях у тюрьмы. Добрую половину жизни — изгой в своей стране, чуждый элемент, идеологический враг. Самые мягкие из обвинений: «поэт-попутчик», «взбесившаяся барынька», «буржуазное эстетство и декадентство»…
 
Кто она, этот опасный для государства стихо­творец? Может, член подпольного общества, ярый протестант или вконец «разложенная» личность?.. Нет, все перечисленные выше орудия были нацелены на ту, которую в 1912 году причислили к поэтам вовсе не за бунтарские стихи, а за романтические, почти девичьи признания. Но даже в то время (как она сама потом скажет) «было принято считать, что все эти стишки — так себе, сентименты, слезливость, каприз… Паркетное ломанье».
 
С приходом революции Ахматова стихов сначала не пишет. Целых три года молчит. Лишь после расстрела в 1921 году мужа, обвиненного в контрреволюционном заговоре, выпускает в свет «Anno Domini», свою пятую книжку. Но и в ней нет крамолы, достойной постановления о прекращении ее литературной деятельности. Есть боль, одиночество, тяжесть утрат и попытка справиться с этим через стихи. Вполне понятный и естественный путь для поэта, переживающего трагедию…
Мало кто из критиков увидел тогда начало перелома в ее творчестве. Говорили о личном кризисе, не разглядев личность. О творческом тупике, не заметив уже отпертую дверь. Они так и не поняли, что даже гибель Гумилева — пусть принесшего ей женские страдания, но ближайшего по судьбе и взглядам человека — не сломала Анну, а лишь укрепила ее в главном призвании…
 
Ей было тогда тридцать два — впереди четыре темных десятилетия. Предсказанная ей Николаем Недоброво за шесть лет до того «жесткость и твердость впереди» оказалась пророческой. Однако гонимая, лишенная права печататься Ахматова не склонила голову и не выбрала эмиграцию, как это сделали многие из поэтов Серебряного века. Она осталась в России, чтобы именно здесь пройти свои «страсти господни». И об этом она позже напишет:
 
Нет, и не под чуждым небосводом,
И не под защитой чуждых крыл, —
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был.
 
Стать поэтом, которого услышит свой народ, — это первая и главная страсть Анны Ахматовой. Но «в России надо долго жить», а путь ее был не просто долгим, но лежал через множество «пыточных». Одна из них оказалась пожизненной — пытка сыном и его мучениями. Лёву дважды (и только по политическим соображениям) выгоняют из университета и трижды на протяжении тринадцати лет арестовывают. Сначала его задерживают за недонесение о «характере разговоров» в семье, уже через три года отправляют в ссылку и на каторгу в норильские рудники (опять по доносу), а еще через пять лет — на принудительные работы в лагерях особого назначения. И вновь — за «контрреволюционную деятельность». Причем эти, самые долгие, годы заключения он получает, возвратившись с фронта. И, как сам говорит, «за маму»…
 
Ждановское постановление о двух ленинградских журналах, где печаталась и Ахматова, было жестоким ударом для всех, кто ждал послевоенных перемен. Но для нее — едва не стало роковым. Не только из-за мерзких, унижающих как ее поэтическое, так и женское достоинство обвинений, брошенных в личный адрес. Но также потому, что они рикошетом били по без того сложным отношениям с сыном. Ведь, желая поддержки самых дремучих, темных сил (на кого ж еще в таком случае опереться!) и цинично добивая ее в своем докладе, Жданов цепляется к самому сокровенному у Ахматовой — «не то монахиня, не то блудница». И, нелепо вокруг этого попетляв, выводит: «Блуд (у нее) смешан с молитвой»!
 
Оставим анализировать этот пассаж сегодняшним историкам. Но можно представить, что должен был тогда пережить ее единственный сын, выросший без отца, расстрелянного сразу после развода с ныне опороченной, «блудливой» матерью… И почти невозможно представить, что пережила в тот день сама Ахматова! Ее материнская страсть и так с большим трудом уживалась со страстью к поэзии. А Лёва, ее любимый Лёва, уже давно был главным орудием в борьбе с поэтессой, заложником в отношениях с властью. Наверное, он всю ее жизнь — сначала жестокими детскими вопросами об отце, а повзрослев, и своими частыми арестами и тюрьмой — просто разрывал ее сердце на части…
 
Им бы этот же вылить напиток
В их невинно клевещущий рот,
Этим милым любителям пыток,
Знатокам в производстве сирот…
 
Вот чего желала Ахматова всем, кто разлучал ее с последним из оставшихся родных людей! И что бы ни думал о ней, сидя в лагерях, ее единственный сын, но это из-за него она решилась поднять на ноги своих именитых друзей. И лишь боясь его расстрела, позволила себе броситься в ноги правителям, написав пару-тройку равнодушных од советскому строю… Но каждый раз, когда Лёву в очередной раз не выпускали из тюрьмы, она вновь погружалась в безмолвие, держа в памяти новые бессмертные произведения, лишь бы не навлечь на обоих еще большую беду. «Я молчу — я тридцать лет молчу…»
 
Никакие ее жертвы и уступки не помогли изменить трагическую судьбу этой знаменитой семьи. Даже после смерти поэтессы, будучи уже известным ученым, Льву Гумилеву пришлось пройти и через свое десятилетие молчания, и через обстрел угодливой сворой примитивных обличителей. Однако по горькой иронии судьбы в ту свору, нанятую из псевдоученых, каким-то образом затесались и так называемые патриоты-писатели, предшественники которых раньше расправлялись с самой Ахматовой…
 
Сын во многом повторил судьбу своей матери, но, похоже, так и не нашел с нею общего языка, не смог понять до конца. Может быть, потому, что сам слишком настрадался, а может, из-за того, что всегда требовал от нее быть просто матерью. Он (как и любой сын!) ставил великую поэтессу на грань невозможного выбора. И преодолеть эту самую страшную пытку в ее жизни — пытку непониманием — не помогали ни ее выдающийся ум, ни всегдашнее терпение, ни даже самоубийственные стихи, написанные в периоды заточения Лёвы. Вот уж где были страсти так страсти…
Разумеется, не одна Ахматова прошла через те испытания. Борьба с инакомыслием была тотальной, доносы могли упечь в тюрьму любого, кто позволил себе хотя бы раз высказаться иначе, чем того требовала официальная доктрина. Будь ты учитель или военный, рабочий или колхозница — держи язык за зубами или учись говорить штампами, заранее избавляющими от такой опасности. Однако к тем, кто уже по роду своих занятий мог бы стать (но не стал) глашатаем новых идей, предъявлялся особый счет. Они тут же оказывались уклонистами, отщепенцами, чуждым элементом. И на них, «тунеядцев и бездельников», было легко направить стрелы народного недовольства плохой жизнью.
 
Литература и искусство понесли в те времена критические потери. И смысловые, и человеческие. На каждое из ста поэтических имен Серебряного века лег свой черненый слой. А увидевших при жизни свой триумф — оказались единицы… Нет, Анна Андреевна не принадлежала к тем «счастливчикам», которых не сгноили лишь потому, что требовались хоть какие-то доказательства благосклонного отношения «гения к гениям». Более того, подобные исключения только подтверждали правило. Думаю, что Ахматова просто-напросто (если это слово здесь вообще уместно) умудрилась устоять, дотерпеть, не сломаться «по дороге» и потому достойно дошла до своей старости. Дождалась заслуженного признания. Только после этого дала разгуляться финальному уже инфаркту, давно поджидавшему своего часа.
 
Так почему она смогла, а другие — нет? Не оттого ли, что страсть к жизни оказалась сильнее желания разом прекратить все пытки и тогда уж наверняка назваться великомученицей?.. Я не раз задавалась вопросом: а почему Марина Цветаева, жившая столь же страстно, не смогла повторить жизненный по­двиг Ахматовой? Почему, не дожив и до пятидесяти, покончила с собой? Разве ее талант был меньшим, а испытания большими, чем посланные семье и самой Анне Андреевне?
 
Не мне судить. Тем более что речь идет о женщине, истерзанной и предыдущей жизнью, и уже новыми испытаниями: арестом дочери, эвакуацией и нищетой, невозможностью прокормить сына-подростка в первый же год наступившей войны. Она умерла в августе 41-го, а через полтора месяца был казнен ее муж. Выходит, будучи разными по характеру и по судьбе, обе поэтессы оказались в похожих обстоятельствах жизни? Не потому ли Ахматова так уверенно пишет про Цветаеву, с которой виделась всего лишь раз:
Ты любила меня и жалела,
Ты меня как никто поняла…
 
Стоп… Поняла ли? Ведь для Ахматовой «жить» означало не только «чувствовать», но и писать об этом каждый раз, когда не писать нельзя. Даже если за ней охотятся и быстро исписанные листочки надо уничтожить тут же, на месте. Для нее жить — значило иметь возможность делать эту странную, никем не оплачиваемую и, как оказалось, опасную работу как можно дольше. Мне думается, что удовлетворять эту свою потребность до конца жизни и в любых обстоятельствах было всепоглощающей страстью Ахматовой. И страстью — созидательной… Сохранилось немало набросков, написанных ею в последние годы. И пусть не все зашифрованные строфы раскрыты, в каждом из них — либо обжигающий образ, либо пронзающая истиной строка. И она знала им цену, приберегала, рассчитывала дописать. Даже в дневник до самого последнего дня записывала только сама. Ей на самом деле не хотелось «завещать какой-то дикой скрипке ужас и отчаянье свое»…
 
Самостоятельная и долгая жизнь была нужна Ахматовой не только для этого. Думаю, она хотела воочию увидеть свой триумф и одновременно (она знала!) падение своих врагов. Врагов великой оте­чественной культуры и ее собственных, личных — тех, кто приговорил к смерти Николая Гумилева и сгноил в ссылке Николая Пунина, кто довел до могилы Марину Цветаеву, Осипа Мандельштама, Михаила Зощенко и еще многих дорогих ее сердцу людей. Все они ушли во мглу лишь потому, что не соглашались «упаковать» свой талант в удобную для одного-единственного «гения» форму. И кто знает, смогли бы мы до конца оценить их значение, если бы не наступили 90-е?..
 
Анне Ахматовой удалось-таки застать себя в триумфе, а врагов — в растерянности. Удалось поставить свой знак равенства между словами «великий поэт» и «великий гражданин». А в лихие военные годы — удалось в полный голос обратиться к своему народу, быть вместе с ним. Но вряд ли те семь лет, на которые ее временно вернули в литературу, лишь по случайности совпали с годами Второй мировой войны. Именно в 39-м ей разрешили публиковаться, а в 45-м вновь наложили запрет. Такое случайным не бывает… Когда перед лицом страшной угрозы стране оказались нужны действительно сильные полководцы, настоящие ученые и конструкторы, истинные художники, поэты и музыканты — самых талантливых нашли и быстро «мобилизовали», как бы далеко от власти они ни стояли. Однако после Победы (и уже до «оттепели») вновь удалили на безопасную дистанцию.
 
То же случилось и с Анной Ахматовой, предчувствовавшей близкую войну, глубоко ее ненавидевшей и сделавшей все, что могла, для поднятия народного духа, для поддержки ленинградских блокадников, наконец, тружеников тыла, с которыми бок о бок жила в эвакуации. Но ударным для нее, творчески важным и вернувшим имя стал предвоенный 1940-й. «Меня можно назвать поэтом 40-го года», — гордо писала она. Примерно так, как в наши дни говорят о себе номинированные в «политики года»…
 
Она была тонким политиком и выиграла битву за свою жизнь. Выиграла, потому что верила в себя, в значимость своего дела и уникальность российских культурных традиций. Анна Андреевна оказалась их самым стойким, последовательным проводником, тем самым помогла подняться на родной почве новому поколению поэтов. Учила их помнить о «связи времен» и не бояться забвения. «Забудут? — вот чем удивили. Меня забывали сто раз»… Она всей своей жизнью показала, сколь ценно их призвание, как важна в нем страсть и как трудно здесь дается успех. «Дисциплина и труд» — так пишет об Ахматовой знавшая ее Лидия Гинзбург. «Пушкин любил называть дело поэта — трудом поэта. Для Ахматовой… это был в своем роде даже физический труд».
 
При этом она никогда не была затворницей и умела поддерживать свои жизненные силы обменом эмоциями с другими людьми. В пожилые уже годы — часто виделась, собирала у себя дома и подолгу говорила с молодыми поэтами. Одним из них был познавший ссылку Иосиф Бродский. Эти двое, несмотря на разницу в возрасте, внутренне были очень близки, и оба — крайне старательны в поэтическом труде. Однако оба же по сему поводу шутили, называя свой поистине изнурительный труд неким отвлечением, отрывом от контекста. «Подумаешь, тоже работа, — беспечное это житье: подслушать у музыки что-то и выдать шутя за свое», — писала Ахматова. Ведь она работала, как жила, а жила, как работала. Она постоянно и гармонично находилась в том, что для других большая редкость, — в страсти. Есть такой способ воспроизводства себя. У поэтов…
 
Признайтесь, вы ведь ожидали прочесть в этой колонке о любви? О том, что часто называют страстью и что «с кровью рифмуется, кровь отравляет»?.. Но мне всегда казалось неправильным вторгаться в ту сферу жизни, которая принадлежит только двоим. Рассуждать об этом третьему — все равно что в абсолютной мгле подсматривать в замочную скважину. Гораздо верней читать стихи, ибо частная жизнь поэта, его душевные переживания и подъемы всегда оставляют в них свой след. Но и здесь любые комментарии излишни…
 
Хотя про саму Ахматову и ее уникальный поэтический путь можно писать долго. Можно вновь и вновь открывать для себя ее творчество. Можно задаваться многими вопросами и у нее же находить ответы. Не найти ответа лишь на один: обязательно ли великому человеку сталкиваться со столь тяжелыми преградами? Скорее да, чем нет. К сожалению — да. Ведь так было во все века. И когда я думаю о ней и ее инквизиторах, невольно возникают ассоциации с расправами над другими гениальными людьми…
 
Ну казалось бы, кем они были, эти разрозненные, спорящие даже друг с другом «эстеты и декаденты», в сравнении с мощной государственной машиной? Зачем было с такой жестокостью обрушиваться на них, зачем лишать их дела и даже жизни?! Только ли из-за того, что свои «певцы» еще не подросли, а взращенная столетиями культура и эстетика — много богаче, ярче и потому притягательней для людей?
 
Нет, не только. Творчество есть наивысшее проявление свободы человека. А свобода всегда стремится к расширению границ, создает конкуренцию. И победить в ней могут лишь самые одаренные и выносливые. То есть отнюдь не все… К тому же взятое силой оружия, а не духа долго удержать нельзя. Разве что — опустошив каждого. Подложив примитивную, лишенную многообразия схему благополучия и личностного роста. Погрузив в черно-белое бытие, где легко различить «наших» и «не наших». И где любая яркая краска сразу раздражает приученный к серости глаз. Вызывает удивление, а потом зависть и желание стереть…
 
Наверное, действительно проще управлять, называя людей «массами» и чувствуя себя на этом фоне много уверенней. Но в случае провала ярость толпы стирает своих идолов в порошок. Не жалеет их так же, как делали сами учителя. Жестоко наказывает за то, что ходили, «не чуя страны». Ненависть вчерашнего плебея к поверженному патрицию зиждется все на том же — на зависти к его избранности…
 
Что с этим делать, спросите вы? Прятать светлую голову? Казаться серой мышью? Никак не демонстрировать талант и интеллект? Нет — жить в полную силу и страстно, не боясь ни своих мыслей, ни чувств, ни внутренней свободы. Жить, не зарываясь, не кичась, но и не пасуя перед преградами. Собственно, жить так, как наставляла она: «Кто чего боится, то с тем и случится, — ничего бояться не надо…»
 
Конечно, предстоит еще долго-долго стараться, чтобы «золотое правило нравственности» вернулось в повестку. Чтобы все дети росли в тепле и верили в свои силы. Чтобы их любили родные, а чужие — не осуждали за то, что они родились не такими, как все. Чтобы историю им преподавали не языком идеологических формул, а на реальных фактах жизни, подкрепленных лучшей прозой и самой проникновенной, значит — истинной поэзией. Чтобы уже с детского сада учили уважать не «влиятельных», а просвещенных и приличных людей. Чтобы приучали работать над собой и ценить любой труд — ведь каждый из них «физический»…
 
Наконец, хорошо бы сделать так, чтобы среди страстей человеческих самой постыдной считалась зависть к чужим успехам. А самой поощряемой — страсть идти к своим, не боясь быть осмеянным или оклеветанным, и уж тем более — упрятанным в «кутузку». Если всего этого последовательно не добиваться, если равнодушно смотреть, как обесцениваются знания и культура, то однажды еще один истерзанный завистниками поэт с горькой иронией скажет: «Надо чаще менять профессию. Теперь мы нищие. Нищим летом всегда легче».
Все статьи автора Читать все
       
юбилейный номер, Русскому пионеру 10 лет, Джахан Поллыева, Анна Ахматова
Рекомендую
2 2644
Спионерить!
Оставить комментарий
 
Вам нужно войти, чтобы оставлять комментарии



Комментарии (2)

  • Я есть Грут
    15.02.2018 02:06 Я есть Грут
    Жить лучше вовсе без страстей.
    Они нас делают старей.
    Нужно уметь не загоняться.
    Всегда бесстрастным оставаться.
  • Сергей Макаров
    15.02.2018 12:52 Сергей Макаров
    Такому "Нищему" поэту ни какой "пожар" не страшен - "рукописи не горят".
79 «Русский пионер» №79
(Февраль ‘2018 — Февраль 2018)
Тема: юбилейный
Другие номера и подписка
Честное пионерское
Самое интересное
  • По популярности
  • По комментариям
 
Новое