Классный журнал

Отблескивающая засаленная лысина, переливающаяся от мерцания свечи на столе. Незаконченные предложения с сильной интонационной нагрузкой, сопровождающиеся брызгами слюны. Покрытый копотью лоб и слюнявые губы. Маленький столик во французской таверне слишком мал для грандиозных планов в нем восседавших троих. Нервозная фигура с быстрой и холодной речью что-то чертит на помятой салфетке и все время чешет гниющие крылья ноздрей. Первые признаки сифилиса уже беспокоят гениального оратора еще маленькой шайки.

 

Слушающий, тот, что ближе к двери, затаив дыхание, подергивает бровью, раскатывая комочки грязи, которые достает из-под длинных ногтей. Пахнет потом, табаком и дешевыми сладкими духами. В углу разукрашенная проститутка с бородавкой на шее гогочет в голос в выцветших пурпурных кружевах, а за бочкой вина виднеется жирный крысиный хвост, он не шевелится, крысу давно раздавили, а ошметки туловища разносят присутствующие. За дверью ждет четвертый. Съежившись от холода и прикидываясь пьянчугой, стоит «на шухере», пока те трое внутри решают, как лучше изнасиловать задыхающуюся. Вначале украсть все золото, снять с пальцев перстни, расчехлить сумочку, забрать деньги и золотой нательный крест. А потом огреть кочергой и побрить ее налысо, чтоб своих не помнила и свои не узнали.

 

Это первая сцена из фильма, который я когда-нибудь сниму. О чем фильм, спросите вы. Я отвечу. Фильм о предательстве. Себя, своих ценностей, своей личности и мировоззрения. Фильм о человеческой душе, которая в погоне за наживой теряет себя, дает себя одурманить, где-то в глубине души зная, к чему все приведет, но идет на это ради сиюминутной пошлости, ради сиюминутных обещаний и лукавой идеи равенства, подменяющей настоящий, библейский смысл этого слова.

 

Самая большая ошибка человека, или, если хотите, человечества, — желание перечеркнуть прошлое, отказаться от всего старого в угоду новому, нежелание оглядываться и осознавать, анализировать и делать выводы. Идти вперед? Да, конечно! Не бояться и делать размашистые шаги, но не перечеркивать себя старого, не предавать, не открещиваться и отмахиваться, стыдливо опуская глаза. Ведь и тут Я, и там был тоже Я, пусть другой — и что? Ведь в этом вся жизнь — в изменении и совершенствовании, как известно, до смерти.

 

В начале XX века, в период глобальной революционной шизофрении, каждый, кто отказался от своего прошлого в угоду светлому будущему, оказался огретым той самой кочергой, а когда очнулся, было уже поздно, он был обрит налысо и ограблен мародерами вплоть до нательного креста.

 

Брошенное в толпу искаженное «равенство и братство» одурманило и парализовало, лишило дара рассуждения и всколыхнуло пламя наживы. Заменило волю на животный инстинкт выживания, а разум — на чувственные спазмы алчности.
 

Известный механизм, заводящий толпу и заставляющий ее рычать в экстазе словно зверь на цепи, был запущен на всех парах, и каждый, кто был его частью, исполнял свою маленькую роль. Незначительную в отдельности, но смертельную в ее множестве. Венцом всего стала жертва, принесенная грубо, жестоко и небрежно, после которой уже не было обратного пути…

 

Подмосковная усадьба. Гостиная конца XIX — начала XX века. В кадре крупно: секретер с разбросанными бумагами, пыль, письменные принадлежности, резной перламутровый нож для бумаг, массивный круглый поднос для визиток из оникса, пресс-папье «Венская бронза», разбитое увеличительное стекло в оправе и пыльный медный настольный звонок «черепаха». Камера отдаляется, открывая полную панораму гостиной. Рядом с секретером деревянная напольная вешалка. В доме тишина: побиты стекла, на полу мусор, балки, жженая бумага, опрокинутый стол, разломанные стулья, в цент­ре комнаты стоит человек. В рубахе навыпуск, грязных штанах, в плоской кепи, с сальными волосами, в ботинках с отклеивающейся подошвой, лицо в саже. Он громко причмокивает, зажевывая щеку, виднеются гнилые зубы, а правая ноздря немного порвана. Он медленно и подозрительно оглядывает комнату, руки его в карманах. Одну из них он просовывает через дырявый карман и чешет левую ягодицу, потом достает эту же руку и подносит ее к носу. Его взгляд останавливается на напольной вешалке рядом с секретером, там висит пыльный бархатный черный сюртук. Он медленно подходит к нему, оценивающе смотрит, а потом резким движением надевает его на свою рубаху, делая передразнивающий жест, напоминающий реверанс. Лихо берет разломленный стул и присаживается к секретеру, ударяя кулаком по медному звонку в виде черепахи. Потом берет перламутровый нож для бумаг и разрезает им бархатное сукно, покрывающее небольшой ореол стола. Немного ухмыль­нувшись, он достает из носа соплю и размазывает ее вдоль сукна, а потом резко встает, подворачивает рубашку в виде корзины и складывает туда всю письменную атрибутику, развернувшись, направляется к выходу. Потом вдруг резко поворачивается, со всей силы ногой сбивает напольную вешалку, разламывает ее пополам и уходит… Конец сцены.