Классный журнал

Красный день календаря

06 ноября 2017 10:30

Как снять революцию? Никак. А Ленина? Тоже никак, не положено. А запечатлеть юбилейную демонстрацию на Красной площади? Можно попробовать. Только все равно окажется, что нельзя. Нет разрешения, милиция не велит. В очередной киноколонке режиссер Марлен Хуциев как фотокарточки печатает сцены, крупные планы, диалоги.

Шел дождь во сне.

И наяву шел дождь.

Была простудная осень.

Тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года. Юбилейного. Шутка ли — пятьдесят лет Октябрьской революции! Чего-то ждали, бродили слухи, что зарплату в октябре выплатят «березовыми рублями» (чеки Внешпосылторга). В школах проводились осторожные беседы, что праздник, ребята, конечно, великий, но на демонстрацию ходить не надо.

Не надо.

А на вопрос «почему?» ответ давался уклончивый: холодно будет, простудитесь, ну зачем? Все по телевизору посмотрите…

Формировались праздничные заказы. Была усилена милиция, но аккуратно, чтоб не очень бросалось в глаза…

Тугрик рассказывал, что всех дворников собрал участковый и призвал к бдительности, а управдом велел срочно покрасить серебрянкой водосточные трубы, сам — лично! — проверял чердаки, проходные дворы и подвалы. Тугрик облазил все подвалы в районе и начал писать приключенческий роман «Москва подземная». Так, для себя.

Но главное было вот что: студия никак не реагировала на историческую дату. Не ходил по коридорам Ленин быстрой походкой (конечно, народный артист). Не шел навстречу ему Дзержинский (тоже народный артист). Не толпились у павильонов революционные матросы, не раздавали пиротехники винтовки с рассверленными стволами. Ни одного человека в кожаной куртке с маузером на боку!

— Не понимаю! — говорил Леопольд Мильчевский. — Не понимаю! Но — имеем шанс!

Сам-то он давно готовился. Начал читать ленинские работы и увлекся! Ни о чем другом не мог говорить:

— Где я был раньше?! Гениально! Великий человек! А ведь никто, никто его не читал!

Сам он прочел полное собрание сочинений и стал разговаривать цитатами…

— Есть потрясающий замысел! — но не говорил какой.

— Мы живем и нелюбопытны, — печально говорил тихий человек Глинкин. Увы! Сам-то он, никому не говоря, предложил 2-му объединению тему «Ленин и дети» и ждал ответа.

Ломов плавал во льдах, прислал телеграмму: «К/сценарий “Крейсер Аврора” (“Матросы Октября”) закончен. Последние поправки. С рев. приветом».

Тугрик написал заявку «“Ленин и печник”. Ленин в народном творчестве (в фольклоре). Поэтическая феерия».

Тут результат был неожиданный. Редактор долго молчал (это был тот самый «умный мужик»).

— Интересно, — сказал редактор. — Нет, серьезно, мне нравится… Смело… броско, и юмор, и стиль… выдержан… Лубок. Про вождя мировой революции — лубок. Вы сами-то понимаете? Вы способный человек… Зачем же спекулировать на теме? Стыдно. Но это мое мнение, так сказать, личное. Не верю я в вашу искренность, вот ведь штука! Может, другие поверят?

— Не нужно, — сказал Тугрик, — отдайте заявку.

— Ну зачем? Это талантливо. Такая замечательная хохлома… Повеселите публику… тоже неплохо…

Заявку Тугрик забрал.

Узнав об этом, Леопольд загрустил, а это было ему не свойственно.

— Нику ничего не нужно! Да я и соваться не буду… А какой замысел! — И стал рассказывать:

— Ленин — один. Больше никого. Слушает музыку, ходит по лесу с ружьем, в библиотеке, в Лондоне — ну тут, конечно, зал…

Крупный план. Лицо.

Приходит в себя после покушения…

Белая палата, солнечный зайчик на стене… А за кадром — его голос, его мысли! Ведь никто же не знает, никто не читал! Постоянное напряжение мысли! Что? Неинтересно? Не нужен такой Ленин?! Не нужен новаторский подход, не нужны новые формы? Ну, как угодно… Вот Годар бы снял… Ладно, проехали…

Он ехал на студию.

Нужно сказать, что дорога от Киевского вокзала до «Мосфильма» необыкновенно мрачна, особенно осенью. Слева — набережная, серая безрадостная река, справа — дома, тоже невеселые, что-то дымит, трубы, трубы, провода… Голые сучья… Холодно, безрадостно.

— Что, Витя, прихватили? — это был дядя Сеня, или Сенечка, или Сэмэн, или Сэм, — так его звали на студии. Второй оператор. Он всех знал, и его все знали и любили. Это был крупный усатый дядя, лысый и добродушный, похожий на моржа, выброшенного на сушу и прижившегося. Его и звали Морж, на студии любят давать прозвища. Ему нравилось — Морж. Он не говорил: «Дай пять! Держи петушка», — он говорил: «Прими ласту!» Или: «Держи плавник!» И всегда был в отличном настроении.

— Я тебе меду дам, мне привезли из Ужгорода. Карпатский мед — сила! Чего невеселый? Праздники, чудак! И погодка вполне революционная!

Он не ответил. Вернее, ответил что-то незначительное.

Тут — стоп! Я отпускаю персонажа. Пусть живет и действует как хочет, у меня свои дела, у него свои.

Вот он стоит в нерешительности… Что-то произошло? Что? Он пока не понял. Но это скоро пройдет. Действительность обтекает его, он должен думать, действовать, говорить. Но — сам. Хочет — от первого лица. Своего. А я буду наблюдать за ним время от времени…

Вот он вынул общую тетрадку, что-то записал… Может быть, он ведет дневник? Я не знаю. Но — возможно. Может быть, не сейчас, позже, значительно позже он издаст «Дневник неудачника» — потрясающую, ни на что не похожую книгу, в которой будет… я не знаю, что будет…

«Стая» сидела на своем обычном месте, за круглым столом у лестницы, под плакатом «Место для курения».

— Сидим, молодые люди? — крикнул дядя Сеня, пробегая мимо с коробками пленки (он всегда бегал). — А у меня к вам дело! Давайте снимем кино! Я в лабораторию, вернусь — все объясню. Дождитесь!

— Давно хочу снять демонстрацию. Пробовал — не то! Не выходит. Нужен взгляд со стороны, свежий. А мой угол зрения… какой-то замусоленный… А тут — дата! Интересно будет! Людей хочу поснимать… Так сказать, демонстрация с черного хода…

— А зачем? — спросил Глинкин.

— Как? Интересно же! И для себя. Удовольствие получить! Все же режиссеры! Вы снимать должны, снимать, снимать! При каждом удобном случае! Вот он — случай! Камера есть, пленка есть! Надумаете — прошу! Седьмого в семь ноль-ноль! Адрес он знает, — кивнул в сторону Тугрика и убежал куда-то по своим операторским делам.

— Он на моем участке живет, — сказал Тугрик, — на Яузском, окна на бульвар выходят… Дом так себе… а место выразительное, в смысле фотогеничности.

6/XI-67 г. Вечер. Почти ночь. Что я о нем знаю? Какой-то второй оператор! Но в одном он прав — нужно снимать, снимать и снимать!

37,2º — почти не знобит. Карпатский мед — действительно хороший. Снимать, снимать и снимать! Ветер крутит листья по мостовой — справа налево. Запомнить! Он зовет меня Витольд. Говорит, это имя — как готический собор, из него торчат шпили, в нем горят витражи… Шутник. Ладно.

(А ведь я не ошибся. Вот он, дневник! — М.Х.)

Ночью шел дождь. А под утро выпал снег. Флаги сначала намокли, а потом промерзли до состояния фанеры. Шелестят на ветру. Жестяной, шершавый звук.

Праздник — дело заводное. Собрались русские люди, — а тут на лотках бутерброды с красной икрой, красное шампанское в разлив, в картонных стаканчиках, а тут гармошка, а тут оркестр! Красные флаги, красная икра — здорово!

— Белая армия — Черный барон!.. Пошла колонна!

…Кто под красным знаменем раненый идет?

Ах, как рванули оркестры!

…Вы жертвою пали… — это из переулка надвигается.

…Нам нет преград… — это где-то сзади…

Песни из репродукторов. Репродукторы — серебряные, как водосточные трубы.

Народ подпевает.

…Так пусть же красная сжимает властию…

— Мужичка с баяном ко мне разверни! — кричит дядя Сеня. — Еще, еще!

Бежит Леопольд Мильчевский.

— Вон парень с плакатом, вон, вон — «Ты записался», — пусть подойдет поближе, и тетка с гитарой пусть подойдет!

Бежит Тугрик!

— Витольд, взбодри оркестр! Трубач хорош — задержи трубача, Витольд! — Дядя Сеня перезаряжает камеру. — Давай!

— А если с крыши? — кричит Тугрик.

— Хорошо — с крыши!

Но тут — милиционер и двое в серых плащиках.

— Можно вас?..

— А в чем дело?

И уже в отделении.

— Так кто же вам разрешил снимать?

Тут разговор пошел самый бестолковый.

— А что, нельзя? А почему нельзя?

— Где это написано, что нельзя?

— Мы в своей стране… мы граждане своей страны.

— Никто не спорит. Документы приготовьте!

— Я давно за ними наблюдаю, — негромко говорит белобрысый сержант. — Что-то они же то снимают… съемщики эти…

— В каком смысле? — тоже негромко дежурный белобрысому.

— Не могу выразить…

— Вот что, товарищи, для чего же вы все-таки осуществляли акт художественной киносъемки?

— Для истории! — с достоинством сказал дядя Сеня.

— Это хорошо — для истории… Плохо, что разрешения никакого нет…

— Да я сколько раз… и никто ничего. Я каждый год.

— А у нас что, каждый год юбилейный? — прищурился дежурный. — Обстановка изменилась. И это нужно понимать. Аппарат мы у вас забираем, и что вы там нафотографировали… посмотрим, если все нормально — вернем.

— Пленку же проявлять нужно.

— Проявим. И не нужно спорить. Нужно подписать протокол. И идти домой. С вами свяжутся… Все.

— Я буду жаловаться.

— Ну, это уж совсем ни к чему. Вот посмотрите: человек, иностранец, между прочим… Тоже фотографировал… Спокойно сидит, ждет представителей Интуриста, мы ему объяснили — он все понял, и никаких претензий…

— Так это есть, — сказал вдруг по-русски иностранец. — Я есть не умею… — он замялся, — не имею! — поправился иностранец. И улыбнулся.

7/XI. Вечер. Температура 39,2º. Голова болит. Но это не важно. Важно подробно записать весь сегодняшний день. Это важно.

Кажется, только сегодня понял, что такое настоящая съемка.

После — попали в отделение милиции. Власти (дежурный) вели себя вежливо, но камеру отобрали. Там, в отделении, был еще иностранец, немец. У него тоже отобрали камеру.

Когда вышли, немец спросил у д. Сени:

— Вы оператор?

— Да. Дядя Сеня — как Буденный — Семен Михалыч.

— Я тоже оператор.

— Очень приятно, — сказал д. Сеня.

Тут подъехала машина, выскочил представитель Интуриста и побежал в отделение.

Но камеру немца ему не отдали. Извинялись…

Выяснилось, что д. Сеня был военным оператором. И немец тоже был военным оператором.

Кстати, Леопольд хорошо знает немецкий язык, неожиданность. Леопольд переводил, хотя немец, его фамилия Маус, по-русски говорил вполне прилично.

— Господа, — сказал Маус, — сегодня у вас большой праздник! Я хотел бы в честь вашего праздника поднять свой бокал. Я хотел бы видеть вас своими гостями!

Представителю (Интуриста) это не понравилось. Он пробовал возражать. Но Маус быстро поставил его на место. Смирился представитель…

Сели и поехали.

Маус живет в «Национале».

Сначала нас не хотели пускать, но представитель сбегал и договорился. Он, представитель, парень неплохой, но работа у него — не позавидуешь…

Номер — огромный! Балкон. Вид с балкона (это я потом все подробно напишу).

Маус сказал представителю:

— Мне нужен русский стол: черный хлеб, селедка, водка, картошка, ну и что еще положено. Мы будем отмечать праздник Русской революции.

Представитель пошел организовывать и, надо сказать, организовал отлично!

Маус достал большую бутылку:

— Это Егерская водка, очень крепкая. Мне приятно выпить ее с вами в этот день!

И еще он сказал:

— Есть вещи, к которым нужно относиться серьезно. Не все так думают, но их мнение меня не интересует. Я серьезно отношусь к вашей революции, к песне «Интернационал» и вообще к русским песням, к великой войне!

Мы выпили. Я, как простуженный, пил Егерскую с перцем (рецепт д. Сени).

Кажется, Бунин сказал (не уверен): «Бойтесь пьяного немца». Ну, не знаю. Нормально выпивает, и вообще дядька славный.

Тугрик (его вообще-то зовут Серегой) сильно стесняется. Он сильно удивил работников «Националя» своей телогрейкой и сапогами… Но он же не знал, что попадет в «Националь». Оделся для работы. Под телогрейкой у него оказалась гимнастерка, старая, без погон… Он очень стесняется и говорит, что она теплая. А д. Сене — нравится, Маусу тоже. Д. Сеня хлопнул по плечу:

— Выпьем, ребята, за солдатскую гимнастерку! Стоя!

Все встали и выпили.

…— Холодно было… Мы опоздали, все уже началось давно… Ополчение идет, оркестр играет, Буденный на коне, Сталин на Мавзолее…

— Ты снимал парад в 41-м году?

— Нет, Виля (Мауса зовут Вильгельм), снимали другие… Я кассеты заряжал…

— И Сталина видел?

— Ну да, видел, в ушанке…

— Я должен был снимать этот парад!

Немец волновался, комкал салфетку.

— Не понял. — Д. Сеня пристально посмотрел на немца.

— Я должен был снимать наш парад!

— А… вот как… Извини, не вышло.

— У меня сохранился пригласительный билет на банкет в честь нашей победы! На аукционе за него сейчас дают хорошие деньги. Но я не продам!..

— Это понятно…

Температура 39,7º. Маус дал мне немецкого аспирина, выпью две таблетки.

…— Там мост был, мы въехали на этот мост… Я с мотопехотой въехал… Это место называется Химки… Я все снимал… Я был там позавчера…

— Давай, Виля, выпьем!

— Давай, Сеня!

— Витольд! С перцем, с перцем! Лечись!

Голова у меня слегка кружилась…

— Выпьем за дружбу! — предложил представитель Интуриста.

— …Вы были сильнее… эмоционально, — говорил, слегка покачиваясь, Маус. — У нас не было ни таких песен, как у вас, ни стихов… Мы сразу поняли это… Мы читали вашего «Теркина»… Теркин, Теркин — славный малый! А вот это я не очень хорошо помню…

— Ты здорово по-русски чешешь, Вильгельм!

— А как по-другому! Мой отец родился в Петербурге, Ленинград теперь, учился там в университете… на инженера… что-то связанное с железными дорогами… я не помню точно. А потом мой отец увлекся кинематографом, работал у вашего… Дранкова, кажется, сначала ассистентом оператора, потом самостоятельным оператором.

— А я думал, ты в плену так научился.

— Я не был в плену!

— Выходит, вы потомственный оператор? — втиснулся в разговор Тугрик.

— Да!

Леопольд помалкивал, но пил и закусывал исправно.

…— Мне кажется, что я магнит, притягиваю мины, — читал стихи Маус (я не помню, кто это написал, — проверить). — Удар! и Лёйтенант убит, и смерть (он сначала сказал «тодт») меня проходит мимо… Я вижу это! Дальше не помню… Да, вот! Будь проклят сорок первый год… замерзшая в снегу пехота! Гениально! Бой был недолго. Потом со льдом мы пили водку (я знаю, эти стихи он читал неправильно, но я записываю так, как он их читал) и выковыривал мессер… ножом чужую кровь из-под ногтей…

— Это я выковыривал, я. — Д. Сеня налил себе, выпил один, — Ты тоже… наверное…

— А это? — не унимался Маус. — Пой, гармошка, вьюге назло! На поленьях смола, как слеза! Это про меня!

— Не было у вас гармошек!

— Были, губные!

— Ну, да… были.

— …Жди меня…

— Вильгельм! Не рви душу!

— Все. Я больше не знаю.

— Вот и хорошо. А чего ты еще снимал?

— Я снимал в Пскове вашего Власова…

— И какое впечатление?

— Никакого. Он боялся…

— А я в Сталинграде Паулюса снимал… Ну, снимал не я… помогал… Он тоже боялся.

— Ты был в Сталинграде?

Дядя Сеня задрал штанину:

— Вот, на память получил!

Я никогда бы не подумал, что у него протез… Он так бегает…

Немец тоже приподнял идеально отглаженную:

— Сталинград!

— За это стоит выпить, за боевое братство! — как-то он не в тему высказался, представитель Интуриста… Ну не умеет пить человек…

— А как вообще жизнь, Виля?

— У меня все хорошо, имею три магазина кино- и фототоваров. Это в Гамбурге… И еще хочу открыть в Мангейме.

— Буржуй!

— Сема! Ты не видал настоящих буржуев! Но главное, Сема, — мы выжили! Магазины — чепуха… Выжили! Вот удача! Рядом — все чепуха!

— Знаешь, а я всегда считал себя неудачником… Понимаешь, Виля… штука-то какая… С кином не получилось… Не дал бог таланту… так, бегаю по мелочам… С личным… ну, это не важно… Инвалид…

— Ты не прав!

— А что, все немцы оптимисты?

— Этого я не знаю. Я — оптимист!

— Выпьем за оптимизм! — предложил работник Интуриста.

— Это ты хорошо сказал, — ободрил его д. Сеня. — Пора, наверное, закругляться… Что-то я хотел спросить тебя, Виля… Хотя… не имеет значения…

— Кофе, теперь кофе! — Маус достал из шкафа бутылку коньяка.

— Сейчас все будет, — заверил представитель Интуриста. И убежал.

— «Камю». «Наполеон». Хороший коньяк, — это была единственная фраза, сказанная за весь вечер Леопольдом Мильчевским.

Падает температура. Хороший аспирин у немцев. Смерил для порядка — Ничего. Теперь чаю с карпатским медом… И можно жить и работать.

…Пили кофе с «Наполеоном». Маус достал фотоаппарат:

— Хочу вас сфотографировать.

Сфотографировал.

— Теперь ты, Сеня, сфотографируй меня с ребятами, и еще на балконе… Думал, приеду в Москву, возьму номер в хорошем отеле с видом на Красную площадь… Отель хороший… а площади не видно, жаль.

Маус подарил д. Сене фотоаппарат:

— Подарил бы камеру, но, — развел руками, — ваши власти отобрали…

— Вернут, все вернут… — выкрикнул представитель Интуриста, он дремал на диване, встрепенулся. — Никаких сомнений…

— Хороший аппарат… Надо бы отказаться, для приличия, но не откажусь.

— Ты же говорил, что хочешь остановить время, — действуй!

— Запечатлеть, — поправил д. Сеня, — запечатлеть…

Дальше — не очень помню. Выпито все-таки было немало… Говорили… Вспоминали… Не помню… Хотели спеть… но представитель попросил не делать этого… Решили пройтись.

Вечер. Холодно. Улица Горького вся в огнях… Почти дошли до телеграфа.

— Какой город! — говорил Маус, поддерживая д. Сеню. — Какой прекрасный город! Какие прекрасные люди! Сколько света…

— Да-да… Верно, все верно… А вот скажи… Объясни мне, Вильгельм… Ну чего вы к нам… полезли? — как-то очень тихо спросил вдруг д. Сеня. — Таких делов тут натворили… Ведь вам… прощенья нет…

— Ух ты… — даже попятился Тугрик.

Была долгая пауза.

Лицо Мауса стало строгим.

— Мы выполняли приказ. — На холоде слова выговаривались как-то особенно четко.

— Ух… ты… — повторил Тугрик.

Дядя Сеня ответил не сразу.

— Хорошо сказано. — Он помолчал. — Мне нравится. — Еще помолчал. — Мы… тоже выполняли приказ. Только приказы у нас были разные!

И — разошлись.

— Отдай ему. — Д. Сеня протянул Тугрику фотоаппарат. — Догони и отдай.

Тугрик побежал.

Температура 37,4º. Крепко! Сил нет.

Падаю.