Классный журнал

Цена оцененных

25 октября 2017 10:25

Раз уж зашла речь о ценностях (а валюта так или иначе является ценностью), то не могли мы обойти вниманием ценности, которые прямо противоположны денежным, то бишь материальным. И конечно, очерк про духовные ценности должен был написать тот, кто изначально на них специализируется в «РП», — обозреватель Александр Рохлин.

Я в пустой комнате с деревянным потолком. Старый венский стул — бог знает сколько ему лет. Фанерный стол пахнет клеем. В ящиках у него одна пыль. Кровать в углу и светильник с одной лампочкой. Вся обстановка. Прекрасное место, чтобы обдумать свое положение.

За окном необыкновенная тишина. Потому что — заповедник. Куда ни глянь, красота, нетронутая и словно дикая. Последнее, конечно, обман… Да и не видно ее, красоты, — на дворе сумерки, густые, как сметана.

Да! Еще до наступления сумерек я наблюдал автобусную остановку. Она метрах в пятидесяти от меня, на дороге. Обыкновенная, истерзанная дождями, потерявшая свой цвет, завалившаяся набок от долгой и беспробудной трудовой жизни. Одних встречай, других проводи, и никто добрым словом не вспомнит. Но это на первый взгляд. На второй — это тайная космическая станция. Отсюда (или сюда) прибывают корабли с других планет. Других таких остановок на просторах моего Отечества я не встречал… Почему? Потому что на других чего только не пишут. А у этой имя как обухом по голове: «ХВ». Две огромные буквы по борту прикованного к земле пепелаца-инвалида, выписанные невыцветающими красками из баллончика для граффити. И очевидно, что это не «Хутор Видный», а «Христос Воскресе».

Заповедные сумерки, тишина и таинственная остановка говорят мне о том, что я, человек в окне пустой комнаты с венским стулом, фанерным столом и лампочкой в изголовье, совсем рядом с… Царствием Небесным. Вот положеньице…

Хозяин этого места, человек, о котором заметка пишется, прибудет только утром. Меня же велено накормить, напоить и дать осмотреться. Вот я и осматриваюсь. Здесь все не как у людей.

Первое дело — место жительства. Берег реки Шоши. Завидовский государственный заповедник. Даже невооруженным глазом чувствуется: тишины, красоты, покоя и луговых маслят под ногами в семь раз больше, чем в среднем по Отечеству. При некотором усилии здесь можно не ходить, а вполне себе летать. Воздух звенит, трава поет, и коровьи лепешки кажутся съедобными из-за чистоты воздуха и ощущения заповедной свободы. Второе дело — место назначения. От берега в коровьих лепешках до колченогой космической станции вся земля — владение прихода церкви Вознесения Господня. Тут же, значит, и коровник с сыродельней, и трапезная с пекарней, домики прихожан, домик священника с гостиницей на втором этаже, недостроенная чайная, котельные и, собственно, сам Вознесенский храм… Да! Еще за огородами, если спускаться к реке, остов летнего театра, скамеечки полукругом и деревянная лодка между сосен. Полагаю — тот самый Ноев ковчег, прибившийся к Арарату.

Все это вышеописанное, с постройками и огородами, имеет характер тихий, незамысловатый, но явно движимый куда-то и чьей-то волей.

Я осматриваюсь долго. Долго пью чай в трапезной, бесчинно наблюдаю за местным людом и слушаю обрывки производственных разговоров о молоке, телятах, навозе и непутевом М., которого просить о чем-либо бесполезно, если даже тележку с навозом он умудрился не довезти до хоздвора… Все эти люди явно были спасены Ноем от потопа, то есть прибились к шошинскому берегу после житейских передряг, о которых рассказывать одинаково страшно и неинтересно. Всем пришлось много пережить, пострадать от своей глупости и жестокости ближних, натыкаться на острые углы и крючки, которыми изобилует городская жизнь, почти все в этой жизни потерять, а если и приобрести, то одного окаянства на четырнадцать пудов…

За окном осенний день начинает темнеть, и я выхожу на улицу, чтобы успеть до сумерек посмотреть храм.

Конечно, он главный в этой тихой истории, даже главнее моего еще не появившегося героя. И он удивительно похож на своих прихожан. В той части, что «родство» с временем Пушкина и Грибоедова не уберегло его от горя полной чашей и мерзости запустения до шпиля колокольни. И он чуть было не исчез в потопе советского лихолетья, Отечественной войны и слепой людской нелюбви, а теперь потихоньку обретает новую жизнь и восстанавливается всеми возможными силами — небесными и земными.

Внутри белых стен звонко и пусто. Гуляет ветер, свободно залетают птицы, ангелы сидят в ряд на подоконниках под крышей в ожидании следующего рабочего дня…

Для служб оставлен маленький закуток. Придел в честь Николая Угодника. Стенки картонные, иконостас фанерный, иконы бумажные. Когда открывается дверь с улицы, пелены на аналоях раздуваются парусами, иконы на стенах танцуют и грозятся улететь на север, за Шошу.

На столе лежит огромная, весом, наверное, до пуда, книга Псалтири. Она открыта в самом начале 46-го псалма. Кто догадался открыть ее именно в этом месте? «Все языцы восплещите руками, воскликните Богу гласом радования».

Это же как раз про них, думаю я, про местных… «гласом радования». Это когда снаружи не слышно и не видно, а внутри все поет.

Наутро становится понятно, что планировать встречи в заповедном приходе затея глупая. О. Валерия все нет. Но есть более насущные нужды: отвезти пробы молока в Тверь в ветлабораторию, само молоко — на рынок и купить запчасти для трактора. Приходская рабочая машина неожиданно приказывает дышать на ладан. Выходит, что меня приходу Бог послал. Едем в Тверь на моем автомобиле. Катаемся несколько часов, и я засыпаю возле какой-то ремонтной базы. Стук в окно… Возле машины стоит священник и улыбается — о. Валерий (Валерий Викторович Юкин — по гражданке).

Как и ожидалось, ничего выдающегося в облике священника не наблюдается. Ростом невысок и коренаст, бородой — окладист. Однако глаза… В них никогда не пропадает блеск, горят у человека глаза, и ничего тут не поделаешь… Горбатого могила исправит.

Мы возвращаемся на приход. И тут начинается круговерть. Юкин в главных ролях. Их у него две. Первая — директор колхоза. Вторая — сельский «батя». Скоро я пойму: разницы между образами нет. И главное, оторвать себе кусочек одного или другого для частной беседы тоже не получится. Или участвуешь во всем, что происходит с «батей-фермером» в пределах «фермы-прихода», или сидишь пнем под березой и изнываешь от тоски…

Я еще не успеваю рта разинуть — о. Валерий со своим колхозным войском здоровается, в рабочие подробности вникает — въезжает на двор желтая «Волга». А из нее вытряхивается этакий детина — вылитый Пантагрюэль в красном спортивном костюме. За ним молодая девушка и пацанчик лет семи. Делегацию сопровождает хмурая деловитая женщина.

Эпизод называется «крестины». Деловитая с ходу катит на о. Валерия бочку.

— Так что, батюшка, значит, выгоняете моего Ж. вон?!

— Отчего такая странная формулировка? — лавирует священник. — Скажем так: командируем домой на осенне-зимний период. А потом опять командируем по весне на приход.

— Ладно, посмотрим. А то уж я думала, не нужны мы вам больше. Да и Ж. надо пролечить месяц-другой.

— А ты мне скажи: когда в церковь начнешь ходить? Сколько разговоров разговаривали?!

Деловитая поджимает губы, но в карман за словом не лезет.

— А вы обещали мне квартиру освятить, — тогда и начну.

Поторговавшись по вопросу спасения души, мы заходим в церковь. В «закуток» Николая Угодника. Ветер врывается вместе с нами, и дверь с шумом захлопывается.

— Хорошо, что стекол еще нет… — заключает священник. — Ну что, дорогие мои, — обращается он к вошедшим, — сосиски любите есть?

— Я больше по настоящему мясу, — басит детина в красном.

Остальные молчат.

— Вот и хорошо… Тело, значит, свое любим, кормим и поим. А душа чем питается?

Батюшка говорит и спрашивает, на ходу же облачаясь, ставит свечи, открывает служебник.

— Чем душа питается?

Все молчат. С каждой секундой этого молчания мне все больше кажется, что потолок вот-вот рухнет на нас.

— Покаянием она питается, — отвечает сам о. Валерий безо всякой тени смущения в голосе.

— Так! Я пойду, а вы и без меня справитесь, — заявляет деловитая. И уходит, хлопая дверью.

Священник берет за руки всех троих, как детей в детском саду, и ставит посреди церкви.

Мальчика — посередине, между восприемниками.

— «Отче наш» хотя бы знаем? — спрашивает священник.

Молчат, переминаются с ноги на ногу.

— Не знаем. Прости нас, Господи. Как нам таким жить? Хорошо… Я дам вам три книжицы, маленькие, но самые главные. Молитвослов, о покаянии и Евангелие. А вы мне обещаете, что начнете их читать. Обещаете же?

Детина и девица что-то мычат нечленораздельное. И только мальчик говорит вдруг:

— Да, обещаю.

— Вот и хорошо! — О. Валерий облегченно вздыхает и начинает молиться. Но тут же прерывается и говорит: — Как же нам без молитвы? Никуда… Вот у меня история была. Умирала одна женщина, долго и тяжело умирала. Силы у всех кончились. И просила она помолиться на исход души, чтобы поскорее отойти… Я духовнику звоню, спрашиваю: как быть? А он мне: пусть вспомнит, все ли грехи исповедовала. Я женщине говорю: давайте молиться, чтобы Господь открыл… Помолились и ждем. Через некоторое время женщина зовет меня и говорит: да, отец, в юности попросили меня стать крестной одному мальчику. И я потом никогда за него не молилась. Прости, Господи… Я вышел на кухню чайку попить, возвращаюсь, а она уже отошла. Господь прибрал. Вот так… Будете молиться за своего крестника?

Детина хмыкнул, девица покачала головой, мальчик выразительно посмотрел на своих спутников. Надежд было немного. О. Валерий продолжил службу, останавливаясь и объясняя значение своих действий.

— Теперь мы свою жизнь Богу вручаем, обещаем идти за Ним. Доверять Ему и, наоборот, отказываться от всего дурного в себе, от дурных мыслей в первую очередь… Как Серафим Саровский говорил: обрети мир в себе, и вокруг тебя спасутся тысячи… Про Серафима Саровского… слышали? — чуть осекшись, спросил он.

Детина вдруг и некстати утробно хохотнул, а девица ему вторила.

— И про Сергия Радонежского тоже ничего не знаете?

«Кто эти люди?» — думал я, чуть не плача. Они же говорят и думают по-русски, им читали сказки Пушкина, они носят нательные кресты и ничего не знают про самих себя, а им уже по тридцать лет… Почему не падает потолок, чтобы стереть нас в пыль? Зачем Бог терпит нас, жалких и никчемных иудушек?!

— Это вам домашнее задание: почитать про Сергия и Серафима, выучить две молитвы, а я позвоню и спрошу, — сказал о. Валерий ровным и спокойным голосом.

Восприемники опять засмеялись. Видимо, это был у них способ смущаться. А мальчик вдруг произнес отчетливо и громко:

— Ничего смешного в этом нет!

О. Валерий внимательно посмотрел на мальчишку.

— Молодец, Лешка. Ты и будешь молиться за своего крестного… Вот у меня история была…

И священник принялся рассказывать об одном жалком пропойце, за которого просил перед иконой Николая Угодника его маленький крестник и вымолил. В этот момент дверь снова открылась, и вместе с ветром в церковь вошел еще один местный персонаж.

Однорукий пастух. Был он человечком, безнадежно потерянным в пространстве и времени. Смотрел на всех детскими, но тревожными глазами. По храму ходил сомнамбулой, не снимая шапки и капюшона с головы. Священник не сделал ему ни одного замечания. Пастух присел на лавочку, поболтал ногами, потом спрыгнул, по очереди обошел всех нас, пожал каждому руку и сказал:

— Ну, я пошел.

И ушел.

Лешку окрестили, и всю группу о. Валерий отправил в трапезную чай пить. А сам остался.

— Не хочется уходить, — сказал он. — Только здесь спокойно. А сейчас выйду — начнется обычный тарарам…

Семь лет назад здесь ничего, кроме стен и крыши, не было. Электричества — одна лампочка на скрутках. Тепловая пушка, работавшая на солярке, гудела как ракета, и ее отключали, чтобы услышать хотя бы слова Евангелия во время службы. Но и она не спасала от холода.

Приходилось ночевать на бетонном полу. О. Валерий отморозил себе руку, а от пронизывающего ветра в алтаре оглох на одно ухо. (Потом, правда, все восстановилось.) Конечно, здесь дом родной. Святые на иконах помогали обживать эту мерзлоту. Николая Угодника принесли черным как сажа, он лет семьдесят валялся на чьем-то чердаке, и он за несколько лет невзначай от черноты и очистился. Бумажная икона Богородицы «Всецарица» мироточит себе в углу, а ее никто не замечает. Резная «Толгская» уже трижды «ходила за моря» на фестиваль талантливых слепых детей. И т.д. Все это, конечно, рутина, обыденщина церковная, не заслуживающая особого внимания.

— Сколько у вас активных штыков? — спрашиваю я.

— Двадцать пять человек, — отвечает о. Валерий и начинает всех перечислять по именам.

Долго перечисляет, загибая пальцы. Двадцать пять — это те, кто прибились и укоренились, стерпелись, сжились. Но есть и те, кто как щепки в море. По весне бросают свой церковный колхоз и подаются в бега. Словно от Бога можно убежать! По осени назад бредут… С Богом трудно человеку ужиться. А без Бога… жесть смертная.

Мы выходим из церкви. Действительно, немедленно начинается «тарарам». Звонки, разговоры, указания, решения «да или нет» и люди, люди, люди со всех сторон. Все тащат «батю» в разные стороны. А он ничего, поспевает везде.

Но поговорить по душам не удается. Вот в трапезной — только усядешься, чая хлебнешь и вопрос свой умный, заготовленный озвучишь… Бац — двери открываются, влетает какой-то тип и с порога взахлеб, размахивая руками как птица, начинает рассказывать о своей поездке на Корфу. И приходится слушать… Один ушел — другая напасть на порог. Я только рот открываю, чтоб о наболевшем… «Почему так трудно в Бога поверить? Зачем мы вообще Богу нужны, когда от нас так мало толку?» Появляются отцы-священники. Они к нашему «бате» за советом: как устроить сыродельню? И начинаются долгие разговоры о молоке, завидовских травах, итальянских специалистах, приезжавших на приход консультировать, о температуре выдержки сыров и т.д. Затем идут все это смотреть…

Я ловлю настоятеля и снова ему «втираю»: Бог и люди, правда и кривда, почему да зачем? А он отвечает как-то невпопад или совсем не на том уровне серьезности, которого я от него жду.

Приезжает еще один добрый человек — везет подарок приходу: три коровы голландской молочной породы. Выгружаем коров…

Затем приходит машина с лесоматериалом — на новую крышу для пекарни и чайной. Начинается выгрузка. И т.д., и т.д.

Снова темнеет и уходит день. В восемь вечера, по окончании всех работ и ужина, приход направляется на общую вечернюю молитву в Николаевский придел.

Я стою вместе со всеми, слышу, как переминаются с ноги на ногу мужики, как вздыхают женщины за моей спиной и беспокойно елозят на скамейках дети… Кто же из нас действительно молится? И вдруг понимаю, что вопрошания мои к Господу Богу и о. Валерию… напрасны. Бестолковый я. В этом месте наскоком нельзя, нельзя правду по кусочкам для себя урвать и смыться. И умничать нельзя. Здесь вживаться надо, трудом и молитвой, как зубами, в Бога впиваться, зерном в землю падать, умирать и надеяться на постепенный и медленный всход. Что-то в сердце непременно умрет, а то единственно важное, что только тебе Богом определено, вызреет и станет ясным как день. Но это не скоро случится…

И жалеть себя не надо.

О. Валерий уезжает в Тверь: ему утром забирать приходскую «газель» из ремонта.

Я остаюсь в пустой комнате с деревянным потолком.

И начинается дождь. Заповедный шошинский дождь. Он сыплется на крышу мелким-мелким горохом. В свете уличного фонаря безумным хороводом вьется мошкара. Ей или промокнуть, или сгореть — все одно, выхода нет.

В доме напротив светятся два окна. В комнате из угла в угол ходит женщина с младенцем. Это узбечка, жена одного из строителей. О. Валерий приютил их несколько месяцев назад, а она возьми да роди… Вдруг распахивается дверь. В сенях горит яркий электрический свет. Выходят мужчина и маленькая девочка. Он опускается на ступеньки и сидит прямо на пороге, на границе света и ночной тьмы, я не вижу его лица. Он подкладывает под себя подушку и закуривает. Девочка стоит за его спиной.

Все успокаивается и замирает.

Идет дождь. Я чувствую с непонятной и яростной сердечной болью, как Бог любит эту девочку, ее отца, женщину в доме, дождь на улице, траву и меня.

Моя жизнь чего-нибудь да стоит. Я это хорошо понимаю.

Все статьи автора Читать все