Классный журнал

— А я люблю на войну ходить. Дома у меня что — ковыряемся всей родней в земле, а толку — ноль, пустота, голытьба. Ну вот смотри: у меня пять сестер и только два мужика в семье, я и Милош. Ну и отец еще, но он уже почти не в счет. Как надорвался в семьдесят седьмом на корчевке, так и вся работа на нас легла, на детей. Девки, ну сестры, у нас, конечно, ловкие, ушлые — а все равно с Грабчевцами, соседями, ни в какое сравнение. У тех всего, получается, семеро мужиков, а баб четыре штуки — как раз чтобы стряпать, да молотить, да коров подоить. Они в том годе, ну когда папаша надорвался, именно что свой кусок разобрали на загляденье — в месяц управились. Это несмотря на то, что еще холодновато было, земля — как куриная кость: нужно силу иметь, чтобы пробиться к корням. А на тех неугодьях, что отошли нам с Божь­ей помощью, сплошь облепиха росла. Знаешь, как от нее трудно избавиться? Раньше, когда это просто пустошь была, за ней уже болото начиналось, мы ребятишками туда по ягоду ходили. Я тогда-то любил облепиху, ага. Мать из нее кисель варила — вкусный, ароматный, только если ягоды не глотать целиком, косточек много. Ходили по двору, плевались. А знаешь, за тобой такой важный петух — куда плюнешь, он бежит подъедать… Нда, детство, значит. А вот когда землей занялись, я ее и возненавидел, облепиху. Можно сказать, первый раз из-за нее на войну нанялся. В армию, точнее, к императору. Мне в армии нравится, да, а на войне особенно. Ничего пахать не надо, выкорчевывать, навоз замешивать — просто служить. Строевая для меня — это как в детстве, только радость. Каша да суп каждый день, не говоря уж о хлебе. Но самое интересное — всегда можно разнообразить рацион, как наш офицер говорит, Штефан Кляйн, дай Бог ему здоровья. Грибы-ягоды, фазаны, кабан, если повезет, — это раз. А курица, а молоко, а яйца, хлеб свежий, как я люблю, шпиг, шнапс, да всего не перечислишь. В деревнях. Это два. У меня ведь преимущество, дар, он меня в походной жизни кормит, — нюх. Бывает, разобьем лагерь, устроимся — мужики ко мне. Давай, определяй, Томаш. К офицеру ведь не сунешься особо: где ближайшая деревня? Да по чести сказать, в данной местности, например, не все как следует изучено, карты приблизительные. Рельеф, леса-поля, водные преграды еще куда ни шло, города там — а мелкие поселения, деревни, а особенно хутора, плохо обозначены. Вот ребятушки и призывают меня. Если рядом возвышенность, холм или бугор, я туда забираюсь и начинаю нюхать. Нет — так солдаты меня на плечи и давай крутить вокруг своей оси. За пару минут могу учуять дымок из печи, особенно если мясо варят или хлеб пекут. Хорошо, когда жгут навоз, да и простые дрова слышу отлично. Ну и отправляемся ночью туда. А перед тем меня запускают на разведку и налаживание отношений. С бабами да мужиками я ладить умею. И языки почти все местные могу… А если что, по-немецки, мне не трудно. Они, ну крестьяне, как немецкий услышат, сразу шелковыми становятся. Но я с уважением, с пониманием — редко пользуюсь, только когда совсем уж без немецкого швах.

 

 

Я был вынужден слушать Томаша. Потому что он единственный вместе со мной не спал в эту ночь. Накануне весь валахский участок фронта дал марш-бросок километров тридцать. Это под проливным-то дождем. Солдаты нет-нет да и возропщут: что за стратегия такая с тактикой — двигаться практически всей линией фронта? Вот, к примеру, правый фланг по равнине, с дорогами, с десятком населенных пунктов по пути, а центр и левый фланг — по холмистой местности, да еще форсирование мелких речек: по мосткам, которые тут переброшены, пехоту-то рискованно пускать, а уж артиллерию с кавалерией и подавно. И приходится вброд… Никто и не объяснит служивым, что метод ведения войны, который избрал император Иосиф II, — прогрессивный. Все, конечно, уважают императора, даже любят, но поругивают между собой, когда офицер отвернется.

 

В общем, умаялись, спят без задних ног. А Томашу все ничего. Я так и не понял, кто он по-нашему — чех, поляк, словак, а может, серб? Армию набирали не то чтобы в спешке (у австрийцев такого быть не может), но использовали весь ресурс. Когда Россия объявила войну туркам, в Священной Римской империи (как они ее тут называют сейчас) с удивлением обнаружили мощнейшие антитурецкие настроения в провинциях. Христиане империи рвались в бой — такого даже в самой России в этот раз не наблюдалось. Практичный император, практичные австрийские чиновники и военачальники воспользовались незамедлительно. Империя обязана была вступить в войну по договору с Россией; армию решили создать многонациональную и, получается, идейную — из солдат разных национальностей, быстро. То есть и без того довольно громоздкая (сто тысяч душ), имперская махина потеряла в организованности, в управляемости. Что для выбранной тотальной тактики (где важна коммуникация по всей линии фронта) было большой проблемой.

 

Ну и вот теперь такие откровения вынужден я слушать, безыс­кусные, прямо скажем.

 

— А вот послушай, Миклош… Или как тебя, Клаус?

 

— Да и так и так нормально.

 

— Ага, у меня дядька двоюродный, тоже Миклошем звать. Ты сам-то кто, какой нации?

 

— Ну… вообще, я русский.

 

— Да ты что! А чего ж ты за Иосифа воюешь? У вас ведь армия знаменитая. Погоди, там же пятеро маршалов-богатырей. Как это — Потемкин, Суворов, Румянцев, Репнин и это… Гу­дович.

 

Ого!

 

— Да ты, братец, отлично осведомлен. Откуда?

 

— Да как же! Это же освободители христиан. Давеча вон они как туркам наподдали — нынче тоже, не в пример нашим командирам, прости господи.

 

— А к Екатерине, императрице русской, как относишься?

 

— А как же, с почтением. Она турок хочет с нашей земли прогнать, чтобы духу не было басурман.

 

— Так Иосиф того же хочет, разве нет?

 

— Это как сказать.

 

— Какие сомнения?

 

— Так он же чего сделал — он в христианской стране иноверцам разрешил наравне с христианами. Да я как подумаю, что по всей империи начнут открыто мечети строить, эти самые, минареты. Они же дикие, жестокие люди, без закона, без совести, аллахи эти. Вот ты мне объясни: с одной стороны, мы с ними деремся, кровь проливаем, а с другой стороны, рядом с моей деревней мусульмане обживаются и собираются строить свой молельный дом. Это как, справедливо?

 

— А что, действительно строят?

 

— Предположим, я говорю.

 

— Ну, Томаш, не знаю я. По мне, так если мирный мусульманин или иудей, а даже и буддист, если он признает закон моей страны — пусть себе. Они ведь Христа тоже почитают как пророка, знаешь об этом?

 

— Да ладно тебе, что ты несешь. Только если ради хитрости своей. Крови у них на руках христианской знаешь сколько? Вот даст бог, в эту кампанию отвоюем у них Константинополь, а там и до очищения Иерусалима недолго. А ты говоришь, пусть себе… Так я недослышал, ты чего же не в своей армии воюешь?

 

— Так понимаешь, ученый я. Хожу по всей Европе, записываю местные обычаи, песни, сказки, традиции застолий… Это с высочайшего соизволения. Да и университет меня московский направил. А тут война…

 

— Ну и чего? Ноги в руки и домой, сражаться.

 

— Так я как раз в Вене оказался. Связался с нашим посланником, который при дворе Иосифа: как быть? Он на следующий день на приеме у императора предложил: а пусть наш историограф в союзнической армии повоюет, солдатского лиха хлебнет, пороху понюхает. Пока домой, мол, доберется, война-то и кончится. А так службу хорошую сослужит, историю побед лучшего друга россиян запишет, так сказать, изнутри, воочию. Ну вот так я и попал сюда.

 

— А я тоже императора видел. Неделю назад он объезжал вой­ска. Простой, почти в солдатское одет, кобыла такая, тощеватая под ним. Да и сам он того, подкашливает. Слыхал?

 

— Да я как раз самого Иосифа и не видел. А неделю назад еще был в обозе подкрепления, с полком гусар сюда меня доставили. А что болен — между нами говоря, есть такое. Так не муд­рено — тысяч двадцать по лазаретам малярией маются. Тут смотри места-то какие…

 

— Ага, гиблые. Не знаю, чем они там думают, чтобы солдат сюда загонять. Гении, итит их мать, прости господи.

 

— А ты эти места хорошо знаешь?

 

— Да чего тут знать. Земля везде одна. Люди христианские везде одинаковые. Реки всюду мокрые, горы повсеместно крутые. Так, только названия меняются да командиры.

 

— А вот как, к примеру, эта местность зовется? Или не в курсе?

 

— Как не в курсе, обижаете, господин ученый. Впереди мес­течко Карансебеш, вон прям за этой рекой, Темеш она, кажется, называется. Валахская это земля, вот что я знаю.

 

Ну, собственно говоря, он-то мне и нужен был, Карансебеш.

 

Странная это, конечно, история. Удивительная, смешная, трагическая, нелепая. Это все при условии, что она вообще была в реальности.

 

А дело в том, что в 1788 году стотысячная австрийская армия Иосифа II подошла к городку (или чем он там был в восемнадцатом веке) Карансебеш. Тут было намечено очень крупное сражение, поговаривают даже — генеральное: турецкая армия, которая шла навстречу, насчитывала восемьдесят тысяч. Формально победить должны были австрияки. Их и побольше было, и армия у них была получше оснащена. Единственное, армия состояла из воинов разной национальности: сербов, хорватов, венгров, итальянцев. То есть, как это говорится, разношерстная была компания. Так вот, на пути к Карансебешу армия императора Священной Римской империи Иосифа II одержала, как я понял, несколько незначительных, но тем не менее трудных побед. Потери исчислялись десятками тысяч — не только убитые и раненые, но и больные малярией: балканский лагерь Иосифа стоял под Белградом на болотах, даже сам главнокомандующий подхватил лихоманку (вообще-то у него открылся туберкулез, но я не знаю, связано ли это как-то с болотами, малярией и вообще с Балканами).

 

Ну вот, подошли они всем своим войском к Карансебешу. В разведку отправились гусары — посмотреть, есть ли на том берегу реки турки. Ясное дело, под покровом ночи, все как положено. Вместо турок гусары встретили цыган. Или цыгане встретили гусар — это еще поглядеть надо. Разумеется, из этой встречи ничего хорошего не получилось. Точнее, сначала все было замечательно. Гусары купили у цыган бочонок шнапса — и сразу стали пьянствовать. Ну чего? И вот тут зачем-то на помощь гусарам прибыли пехотинцы. Это, конечно, странно, что рота не дождалась данных разведки и нетерпеливо форсировала Темеш. Ну бог с ними, мало ли — армия многоязычная, может, недопоняли чего. Ясное дело, в темноте они напоролись на гусар. Хотя логичнее им было бы наткнуться на цыган, те же все-таки кочевой народ. А может быть, цыгане и гусары проводили время вместе, у костра. Может быть, даже, не ровен час, пели цыгано-гусарские песни. Все они пили водку. За этим занятием их и застукала мокрая рота пехоты. И попросила и им налить по чарочке. Всей роте. Я не знаю, в чем дело — может. водка уже кончилась, может, поить роту промокших, злых и голодных людей гусары не хотели из принципа, но они отказали однополчанам. У цыган, я так понимаю, шнапса не осталось. Или, скорее всего, у пехотинцев просто не было денег и они хотели надраться на халяву — так или иначе, шнапса им не дали. Возможно, даже и послали подальше. Слово за слово, завязалась словесная перепалка, переросшая, как водится от века, в драку. В пылу конфликта гусар выстрелил в пехотинца. Ну, тут и понеслась — пальба, рукопашная, убитые и раненые. Пехотинцы, разумеется, стали отступать (они же трезвые), то есть форсировать реку обратно. А когда беглецов завидели на берегу готовящиеся к переправе остальные войска, кто-то (летописцы утверждают, в шутку) крикнул: «Турки!» В темноте, разумеется, рассмотреть, турки это или не турки, было невозможно. Возникла паника, регулярные части армии бросились бежать обратно в лагерь. Офицеры пытались остановить паникеров и на чистом немецком заорали на них «Хальт», что должно было означать «Стой!». Но, как пре­дусмотрительно мы предупредили, армия была не очень-то немецкоязычной, напуганные сербо-хорвато-итало-венгры расслышали не «Хальт», а почему-то «Аллах!» и испугались еще больше. А тут из загона вырвались лошади кавалерии. И апофеоз, если можно так сказать: артиллерия дала залп по предполагаемым туркам. В ставке проснулся Иосиф II и попытался усмирить свою армию, превратившуюся в толпу, — но и он был сметен, сброшен в канаву, а его адъютант погиб под копытами коня.

 

Стотысячная армия разбежалась, на поле этой дурацкой брани осталось лежать десять тысяч солдат. Когда через пару дней пришли турецкие войска, они очень удивились, но это не помешало им взять без боя Карансебеш и добить истекавших кровью раненых бойцов австрийской армии.

 

Потом, в общем, все наладилось и даже выправилось. Хотя Иосиф II умер в девяностом, турки были разбиты, русско-австрийский союз победил.

 

И эта странная история осталась таким кровавым анекдотом.

 

Собственно говоря, она настолько неправдоподобна, что назначить ее анекдотом очень просто. Однако все-таки большинство исследователей склоняются к тому, что инцидент был, но жертвы не могли быть так велики. Вместо десяти тысяч называют сто пятьдесят человек.

 

Сто пятьдесят — это тоже очень много.

 

Я не знаю, почему эта история меня задела. Глупость какая-то, тем более недостоверная. Хотя всюду казус Карансебеша фигурирует как один из самых ярких примеров военных ошибок под воздействием алкоголя, неоправданных потерь личного состава и так называемого дружественного огня — это когда по своим, по ошибке или по трезвому расчету. Нашему сиюминутному человечеству по душе пришлась эта история: про случайную, бессмысленную, неоправданную жестокость. И еще этот Карансебеш подсвечивал как бы беспомощность императора-реформатора, Иосифа II. Вот смотрите, чего начудил тот, кто дал свободу крестьянам и свободу вероисповедания своим подданным; тот, который музицировал с Сальери, привечал Моцарта и пытался продвинуть оперу на немецком, Singspiel, в противовес могучей и непререкаемой итальянской опере. Очередной слабый правитель, который и сам признавал, что ни одно из своих начинаний не смог довести до конца.

 

Да, нелепиц и нестыковок в этой истории достаточно, однако самый главный аргумент опровергается довольно легко. Дело в том, что поздние историки объявили эту историю турецкой, антиавстрийской пропагандой. Однако первое упоминание о карансебешском казусе появилось лет через тридцать после самого события — никакой надобности в военной пропагандистской кампании не было. И да, если потери преувеличены, то и сто пятьдесят погибших — трагическая цифра.

 

Эта дурацкая битва — какая-то незаслуженная, ненужная, не смешная совсем и вовсе даже не поучительная.

 

Лишняя.

 

Я решил избавиться от лишней страницы. Потому что Моцарт, Сальери, Иосиф II и, в конце концов, русская армия. Австрияки открыли, можно сказать, второй фронт, и подобные неудачи добавляли работы нашим гениям-военачальникам, увеличивали русские потери.

 

Но как?

 

Сначала я думал даже привлечь Моцарта и Сальери. Ну, Иосиф — неудачливый главнокомандующий; пусть как-нибудь отвлекут его, переключат внимание с войны на искусство. Но потом понял, что австрийский император был как раз военачальником прогрессивным, его тактика тотального наступления, или как это называется, вовсю применялась в сражениях девятнадцатого века. То есть дело не в Иосифе — а значит, Моцарт и Сальери ни при чем.

 

И вот что я решил: случай-то частный, значит, не нужны тут глобальные решения. Попроще надо, понадежнее.

 

И я нанялся в австрийскую армию русским летописцем.

 

Собственную операцию по предотвращению карансебешской резни я начал ровно за сутки до начала событий. Ночь 16 сентября стояла теплая, буквально первый день без дождя. В полдень вообще парило, но к вечеру от реки потянуло холодом, в низинку на том берегу лег плотный туман. Вместе с Томашем мы поднялись на холм в полукилометре от бивака. Я приложил к глазам окуляры бинокля, а Томаш стал жадно втягивать воздух. Должен признать, что первым среагировал мой партнер: вон они!

 

В ту же секунду и я обнаружил мутную рыжую точку костра — табор стоял в трех-четырех километрах за рекой.

 

— Пан Клаус, а какой план? Деньги, конечно, хорошие вы мне предложили, но и цыгане народ дикий, своевольный. Вспорют брюхо, чуть что не по ним. Тем более я слышал, они свою колдовскую траву курят, все курят, даже бабы и дети малые. А трава эта хуже шнапса, они совсем уж дурными становятся. Я вот знаю, они уже накурились — и тут мы. Что делать будем?

 

— Все у тебя дикие, брат. Ты прям паникер, хуже турок цыган боишься.

 

— Вот, вы прям с языка сняли: а что, если там турки в засаде?

 

— Нет там никаких турок, они в двух днях еще. Не дрейфь. А план… Как думаешь, чем славится австрийская армия?

 

— Ну… В этом походе просто превосходная мамалыга на обед.

 

— Эх, брат, никакого у тебя понимания. Наша, точнее, твоя армия знаменита порядком. А что для порядка самое страшное? Правильно, беспорядок. Когда порядок встречает хаос, он расстраивается. И чем больше хаос, тем меньше остается порядка. Улавливаешь, куда я клоню?

 

— Ни одного слова не понял. Но деньги, которые вы дали, и правда хорошие. За них и потерпеть можно любые речи. Хотя цыган боюсь, да, пуще турок.

 

— Вот я о том и говорю. В турках есть что? Порядок. Чуждый нам, непонятный, ненавистный, но порядок. Хороший солдат хоть и не понимает, а чует этот порядок. И уже ему не так страшно, потому что сражение будет между двумя порядками. А с цыганами как? Вот именно, с ними невозможно, потому что они есть хаос и полное смешение. Оттого и страх твой. Поэтому план какой?

 

— Какой?

 

— Навести порядок.

 

— Да как вы его наведете, они веками такие. Сколько уже пытались, даже наш любимый император пробовал. Дал им немецкий язык вместо их тарабарского, разрешил рядом с городами селиться. Они даже не поняли, о чем речь. Так и живут, без Бога. Хуже мусульман, честное слово. Вот скажи мне, пан Клаус, как без Бога можно жить?

 

— Можно и без Бога, Томаш, но должен быть порядок. Мы его купим.

 

Вообще, серебряные крейцеры в моем кошельке были не совсем настоящие. То есть они были серебряные, но отлиты в мастерской Александра, в Остаповском проезде. Я купил за тысячу рублей двадцать настоящих монеток на «Авито» — Саня клонировал еще пару десятков. Ну и еще сотню медных крейцеров — за глаза должно хватить.

Хорошим шагом, по хлипкому мостику, минут за сорок дошли до табора. Четыре кибитки, человек двадцать цыган с детьми. Мужчин шестеро. Томаш кивнул мне на главного. Мы поздоровались и подошли к огню.

 

В большом котелке, литров на десять, цыганка жарила мясо. Котелок был выложен кусками свинины, как тандыр лепешками. Жарили без масла. В цент­ре котла — лук и еще какие-то овощи, они как бы поддерживали стейки на стенках котелка. Пахло, кстати, очень аппетитно.

 

Старший сидел у костра и, как я понял, ждал, когда ужин будет готов. Мужчины обступили, женщины даже не посмотрели в нашу сторону.

 

— Привет, ромалэ, мир вашему, так сказать, дому, табору. Переведи, Томаш, на венгерский или валахский, что ли.

 

Он перевел.

 

— Шнапс у вас есть?

 

— Они говорят, есть несколько бочек. Только цену заламывают, матерь божья.

 

— Соглашайся. Спроси, есть в кибитках ковры? И спроси, сколько стоит накрыть вот эту поляну к завтрашней ночи на пятьдесят человек? Ну, как если бы свадьбу играли.

 

— Говорят, десять серебряных. С ума сошли совсем.

 

— Вот, дай им десять. Скажи, еще десять получат, когда все закончится. А теперь переведи, что надо сделать.

 

На следующий день мы выдвинулись к табору, как только стемнело. Я знал, что меня никто не хватится, а у Томаша привилегии: он за бутылку шнапса, которую мы взяли на пробу у цыган, договорился с командиром роты — мол, сбегает в тыл на пару часов — родне, которая тут проживает, оставит свою солдатскую зарплату — ведь завтра в бой, бог весть, останется ли в живых?

 

Табор преобразился. Вокруг большого костра было установлено пять или шесть шестов с факелами. Рядом выложена такая ковровая дорожка, метров двадцать. Весь этот дастархан уставлен своеобразными тарелками из коры — с жареной свининой, курицей, яйцами, овощами и зеленью. В конце этого банкетного стола сидели немолодой цыган в красной рубахе да светлой, убранной узором тканой жилетке и, надо признаться, полногрудая цыганка в ярко-желтой юбке и светлой, можно даже сказать, почти белой полотняной кофте с длинными рукавами. Голова девицы была покрыта красивым желто-красным платком, повязанным на манер тюрбана.

 

Очень неожиданно врезала скрипка: это вышел предводитель рода.

 

— Он спрашивает: ну как, нравятся жених с невестой?

 

— Нравятся. Еды хватит? Водки еще закупили? И скажи, чтобы женщины следили: еда и питье не должны переводиться. Достали маленькие стаканчики, как я просил? Шнапс надо экономить, да и напьются гости не сразу. Ладно, теперь ждем.

 

Через полтора часа Томаш втянул носом воздух и многозначительно посмотрел на меня. Мы зашли за одну из кибиток и стали наблюдать.

 

Передовой отряд гусар, десять всадников, ловко спешились и, озираясь по сторонам, подошли к костру. Их встретил предводитель табора. После короткой речи пригласил нежданных, но дорогих гостей к столу. Мол, такие уж традиции у цыганского народа, что любой путник, конный или пеший, дорогой гость на цыганской свадьбе. Мол, пейте, закусывайте, всем хватит. Командир отряда дал распоряжение, и трое гусар ускакали в темноту. Ага, удостовериться, нет ли все-таки рядом турок, не засада ли. А остальные расположились рядом с закусками. Пропустили по стаканчику. Отведали мяса. Больше всего меня беспокоило, что бойцов насторожит, почему на свадьбе так мало народа. Но, видимо, их все устраивало.

 

Минут через десять вернулись разведчики — и тут опять в томную румынскую ночь впилась цыганская скрипка. Черт, а вот это не по плану: женщины нарушили инструкции и присоединились к пирушке. Командир встал, поправил мундир и сказал тост.

 

Я начинал нервничать — пехота, как всегда, опаздывала. А, вот они.

 

Промокшая рота, которая должна была подготовить переход трех полков, застыла в изумлении. К ним бросился цыганский вождь. Я посмотрел на командира гусар. Он как ни в чем не бывало весело беседовал с молодой цыганкой. Тем временем предводитель пригласил солдат перекусить и погреться у костра. Командир пехотинцев направился к командиру гусар. Они отошли в сторонку и о чем-то поговорили. Вернулись. Цыганка налила чарку командиру пехотинцев и командиру гусар. Те чокнулись, повернулись к молодым и поздравили их. Ну и выпили.

 

А после этого вдруг гусар обнял собрата.

 

Ну все, дело сделано. Друзья навек. Никакой драки не будет. Закуски полно, может, и к лучшему, что девушки вышли к гос­тям.

 

Я повернулся к Томашу.

 

— Ну что, теперь все равно боишься цыган?

 

— Может, и не боюсь теперь, но какой же это порядок?

 

— А что же?

 

— Это свадьба просто.

 

— А где свадьба, там и любовь. Правильно?

 

— Так и что же?

 

— Liebe ist die Ordnung. Вот в чем суть. Ладно, расплатись с вож­дем и возвращаемся.

 

— Пан Клаус, а все-таки зачем это все? Эта свадьба, эти костры и столько на ветер брошенных монет?

 

— А потому что послезавтра бой, Томаш, может быть, главный бой и в твоей жизни. И дай тебе Бог выжить в нем.

 

Томаш пожал плечами, он опять ничего не понял. А ведь все просто: любовь и порядок, любовь и есть порядок.

 

Да я и сам понял это только что, тут, при Карансебеше.