Классный журнал

Все главные американские трагедии я пережил в прямом эфире: убийство Кеннеди, взрыв «Челленджера», атаку на небоскребы.

Хотя это не совсем так.

 

Убийство Кеннеди, например, я технически не мог наблюдать в прямом эфире не только потому, что московское телевидение не транслировало визит президента США в Даллас. В ноябре шестьдесят третьего меня просто не было еще на свете. Но каким-то образом в голове застряла близкая картинка: как Руби застрелил Освальда. Это была запись выхода в прямой эфир, которую я посмотрел лет в пять, наверное (какая-то политическая передача, в которой были эти кадры), — и остался в полной уверенности, что стал свидетелем этой драмы.

А вот атаку одиннадцатого сентября — мог и вместе со всем миром смотрел breaking news.

 

И с «Челленджером» были экстренные новости — только почему-то именно эта история попала в меня, именно она не давала покоя уже больше тридцати лет. Пока я наконец не решил избавиться от наваждения.

 

Зима
 

Ну да, точно. Это был восемьдесят шестой год, январь. Последний год в университете, зимняя сессия сдана. Кажется, теп­лая у нас была зима — а значит, слякотная, хмурая. И я помню этот день, как специально, — а может, я и запомнил его из-за катастрофы. Днем собрались у меня, довольно большой компанией — человек шесть. Никакой другой задачи, только пить вино. И через два часа, разумеется, захотелось ехать, устремиться в жизнь, в мир, узнать его получше. У девочек возникла хорошая идея, красивая: в бар. Есть замечательный, современный, с музыкой и хорошими коктейлями. На Чернышевке, улица Чернышевского, шесть, центр Москвы.

 

Бар тогда назывался просто «бар», различали их не по концепции, не по форме интерьера, а по содержанию алкогольного меню. Это был хороший бар. Громко играла музыка, были какие-то замечательные коктейли, девочкам они нравились.

 

Ну да, бар: полутьма, какие-то коричневые полуглянцевые столы в узком помещении, кишке — в общем-то, теснота. Свободных мест полно. Потому что вторник, а по выходным сюда не попасть, пояснили девочки. Хорошо. Мы заказали, все по­шли за стол, а я остался расплатиться. На стене телевизор, без звука. Картинка — запуск шаттла «Челленджер», мне кажется, это было большое событие, мы, в нашей очнувшейся, приоткрывшейся стране, кажется, тоже с радостью ждали этого события.

 

А может, нет, я не помню, чего мы тогда ждали.

 

В общем, я смотрю запуск (а думаю, это было часов восемь или девять вечера, практически прямой эфир). А потом полет — долгий, целую минуту. И взрыв. И английские субтит­ры, по которым с грехом пополам я разобрал, что корабль взорвался — вместе со всем экипажем. И запомнил диапазон, контраст эмоций пожилой пары, которая наблюдала вместе с толпой за запуском, их постоянно показывали: от волнения за пару секунд до старта до краткого восторга во время полета и ужаса — после взрыва. Я видел внезапное горе ни в чем не повинной толпы; внезапное разочарование маленьких людей; чужих, совсем чужих — почему-то из-за этого мой ужас был больше, острее. Я расплатился и вернулся к столикам, где расположились наши. Я рассказал, что взорвался «Челленджер». Девочки грустно покивали, ребята просто сделали паузу в словах.

 

Я не могу сказать, что коктейли, вино и все-таки водка колом застряли в тот день. Но напивался я печально и медленно, и что-то вдруг возникло в моей, как говорится, душе и не отпускало все эти годы. Я старался узнать, что же произошло, я, как мог, следил за ходом расследования причин катастрофы «Челленджера»; стало окончательно ясно, что там случилось, и, насколько я понял, выводы комиссии почти ни у кого не вызвали сомнений.

 

Взорванный автобус
 

С запуском «Челленджера», миссии STS-51L, с самого начала не заладилось. По плану корабль должен был стартовать двадцать второго января. Первый раз дату запуска перенесли, потому что предыдущий запуск был осуществлен с опозданием. Что, в общем, выглядит и логично, и концептуально: проект Space Shuttle (в котором участвовало несколько кораб­лей — «Колумбия», «Дискавери», «Челленджер», «Анлантис», потом еще «Индевор») позиционировался как космический поезд, а то и автобус. Сбой в расписании, разумеется, и должен был отразиться на последующих рейсах. В общем, перенесли на двадцать четвертое. Но и дальше с «Челленджером» все происходило как с автобусом, с неисправным автобусом. Следующий перенос — из-за непогоды, причем не на мысе Канаверал, а в Дакаре, где находился запасной аэродром (туда должен был сесть шаттл в случае аварийной ситуации). Похвальна стратегическая дальновидность. Интересно, что погоду в Дакаре не исправили, но решили в случае чего сажать «Челленджер» в Касабланке. Двадцать седьмого января, когда астронавты уже заняли свои места в челноке, старт опять отменили — из-за разгерметизации люка. И несмотря на то, что в ночь с двадцать седьмого на двадцать восьмое резко понизилась температура воздуха и стартовая площадка обледенела, «Челленджер» решили запустить в космос. Вообще, если знать все, что случилось потом, а главное, причины того, что случилось, запуск именно двадцать восьмого января выглядит намного более рискованным, чем в любой другой назначенный и отмененный день. Если бы знать… Но ведь самое трагичное и, казалось бы, необъяснимое — то, что принимавшие решение как раз знали о самом большом, точнее, самом конкретном риске старта именно в холодное утро двадцать восьмого.

 

На борту семь человек. Большинство уже побывало в космосе: командир Дик Скоби, ученый Эллисон Онидзука, инженер Джудит Резник, физик Роналд Макнейр. Первый раз в космос летели астронавты НАСА Грегори Джарвис и второй пилот Майкл Смит. Ну и, разумеется, первый в истории американской космонавтики гражданский специалист, школьная учительница общественных дисциплин из Конкорда, штат Нью-Гэмпшир, Криста Маколифф. Она победила в конкурсе «Учитель в космосе», который был объявлен президентом Рональдом Рейганом. Криста и ее дублер, преподавательница математики и чтения в младших классах Барбара Морган, меньше чем за год были подготовлены к полету.

 

За подготовкой Кристы Маколифф следила вся Америка. Она стала настоящим героем, как, в общем-то, и задумывалось. Есть мнение, что конкурс и все это рис­кованное мероприятие — часть предвыборной кампании Рейгана. Это само собой: любое действие политика — это его предвыборная кампания, ради чего еще им рисковать чужими жизнями?

 

Как бы там ни было, в обществе царило воодушевление, яркая, уверенная в себе Криста готовилась к полету, к двум урокам, которые она собиралась провести в космосе. Я, конечно, могу судить только по документальным кадрам подготовки старта «Челленджера», но, кажется, была такая атмосфера… Еще чуть-чуть, всего один полет — и космос действительно станет обычной, почти рутинной частью жизни. А шаттлы — космическими автобусами, которые каждый день станут возить американцев во Вселенную. По расписанию, изменения в котором возможны только в крайнем случае.

 

Америка смотрела запуск в прямом эфире. На семьдесят треть­ей секунде «Челленджер» взорвался. На глазах телезрителей и тех, кто следил за запуском со смотровой площадки в пяти километрах от старта. После окончания поисковой операции стало ясно, что астронавты не погибли во время взрыва; во всяком случае, как минимум четверо из них воспользовались кислородной маской, активировать которую можно только вручную. Смерть экипажа наступила после того, как кабина ударилась о водную поверхность.

 

 

Холодные кольца

 

Расследование привело к тому, что катастрофа произошла в результате деформации резиновых колец, прокладок одного из твердотопливных ускорителей. Огонь прожег обшивку и крепление ускорителя, горящий и не закрепленный блок ударил по главному, жидкотопливному резервуару — взрыв, катастрофа.

 

И вот как только дело дошло до резиновых уплотнителей, этих злосчастных o-ring колец, выяснилась ужасная, безумная какая-то история.
 

Оказывается, один из инженеров компании «Тиокол», которая производила эти двигатели, Роджер Божоли, провел собственное расследование надежности твердотопливных двигателей и нашел уязвимое место — именно резиновые кольца-уплотнители. Причем после приземления предыдущего шаттла, корабля «Дискавери», выяснилось, что одно из резиновых колец потеряло эластичность и пламя почти прожгло его. По расчетам Роджера, прокладка утратила эластичность из-за понижения температуры в день старта. И когда стало ясно, что «Челленджер» стартует в условиях еще более низкой температуры, на экстренном совещании Божоли в ультимативной форме потребовал от НАСА перенести запуск. И это еще не все. Божоли — инженер, он находился на производстве, вдали от стартовой площадки, совещание проводилось по громкой связи — в общем, отмахнуться от него можно было. Но ведь и на самом мысе Канаверал, в центре управления полетами Космического центра Кеннеди представитель «Тиокола» Аллан Макдональд тоже определенно высказался против старта в этих погодных условиях. Однако представитель НАСА Лоуренс Маллой счел возражения инженеров перестраховкой и уговорил или заставил все-таки дать согласие на запуск. Знаменитая фраза: мыслите не как инженеры, а как менеджеры. Ну, как менеджеры так как менеджеры — разрешение на старт было получено.

 

Вообще, формально никакого головотяпства и саботажа. С этими кольцами ведь летали? Летали. Успешно приземлялись? Приземлялись. Думаю, инженеры, которые дали согласие, размышляли так: сомнения, даже обоснованные, есть всегда; надежность запуска «Челленджера», как и любого другого шаттла данной конструкции, была очень высокой. В кино про расследование причин трагедии актер, который изображал специалиста НАСА, назвал такую цифру: сто процентов надежности минус ипсилон. Что бы это ни значило на самом деле, артист, который играл нобелевского лауреата Ричарда Фейнмана, пояснил, что, мол, если НАСА будет запускать шаттлы каждый день, за триста лет должна была произойти только одна авария. То есть, как я понимаю, с одной стороны, «Челленджеру» жутко не повезло, а с другой стороны, вероятность следующей катастрофы уменьшилась вдвое (на самом деле во много раз больше — ведь ни тогда, ни сейчас шаттлы не улетают в космос каждый день) — шестьсот лет можно почти без страха организовывать полеты (и это тоже, к сожалению, было опровергнуто катастрофой «Колумбии» в две тысячи третьем).

 

Но в этом же фильме Ричард Фейнман, лауреат Нобелевской премии по физике, участник Манхэттенского проекта, специа­лист по квантовой теории, да и по многому другому (в том числе персонаж фильма называет себя знатоком теории вероятностей — с чем я, разумеется, не спорю и верю), получает совершенно другие сведения от своего источника в «Тиоколе»: девяносто девять и четыре десятых процента надежности. В кино эта цифра трактуется как одна авария на двести полетов (по моим расчетам, так и есть). Ну то есть это уже довольно серьезная вероятность. И, конечно, речь идет не о любой поломке — именно о катастрофе с гибелью членов экипажа. Фейнман в кино (а я вместе с ним) выяснил много важных вещей и даже наглядно доказал, что произошло с резиновым кольцом. В хозяйственном магазине физик приобрел маленькую струбцину, сжал кусок резинового кольца (часть того же изолята, что применялся в конструкции двигателей) и положил в стакан со льдом. Пока велась дискуссия, резинка в стакане скукожилась, а когда Фейнман вытащил ее и освободил от струбцины, всем стало ясно, что резина потеряла эластичность — а значит, при низких температурах (а мы помним, что в ночь запуска температура воздуха опустилась ниже нуля и стартовая площадка обледенела) резиновое кольцо не способно обеспечить герметичность. Ну и вот, не обеспечило. Плюс к этому на телевизионной картинке видно, что в момент старта как раз в месте стыка твердотопливного ускорителя и основного топливного бака повалил черный дым — кольцо прогорело. То, что ракета не взорвалась прямо на стартовой площадке (а именно это пророчил Божоли), тоже было объяснено — трещина забилась продуктами сгорания (алюминием). Эта пробка была выбита через минуту предположительно сильнейшим боковым ветром, турбулентностью, в которую попал «Челленджер», — и катастрофе уже ничто не могло помешать.

 

Причина, короче говоря, ясна как день, да только это не упрощает ситуацию. Ведь понятно и то, что перед стартом руководство НАСА имело практически ту же информацию — и это их не остановило. Ну вот припрусь я в восемьдесят шестой, раскрою карты — мне и ответят: думай как менеджер. И пошлют.

 

Какая-то тонкая должна быть операция проведена. А может, и наоборот, не тонкая, а просто эффективная.

 

Действительно, надо решить вопрос по-менеджерски. Только задача у меня прямо противоположная, мне до зарезу надо не просто сорвать запуск, мне надо его перенести — чтобы недостатки были исправлены.

 

 

Английский в августе

 

Не скрою, была у меня надежда увидеть Кристу в каком-нибудь хипповском наряде — ну а что, семидесятый год, в общем уже сформировавшаяся мода, уже отшлифованная, неслучайная, можно даже сказать, повседневная. Но Криста была не такой, точнее, она была той же самой, какой я знал ее по многочисленным видео и фотографиям.

 

Вот есть такие люди, точнее, даже такие женщины — манера открывать дверь у них особенная: как будто это она решила куда-то срочно уйти из дома, а не ты постучал в дверь и прождал целую вечность. Криста буквально выскочила на крохотное крылечко и тут же отпрянула, увидев меня. Не знаю, может, бойфренда ждала?

 

— Господи, кто это? Кто вы?

 

Одета она была, как бы это сказать, разнообразно. Красная вязаная жилетка, светлая сорочка в тонкую желтую полоску и довольно тяжелая юбка, длинная, до щиколоток, зеленого, бутылочного цвета. Я даже успел подумать: как это у нее получается — вот вроде идея наряда ясна, а выглядит это все вместе не то чтобы нелепо, но не элегантно и даже непрактично. Лето же на дворе.

 

Хотя и на пленке конца восьмидесятых, и сейчас она мне нравилась: ее энергичность вполне заменяла вкус и женский темперамент, крепкое, можно даже сказать, спортивное тело и при всем этом такая милая растерянность во взгляде; такая детская все-таки неуверенность в себе, в окружающем мире.

 

Она ведь была уверена, что никто не замечает этой неуверенности. Может, так и было — никто не замечал.

 

Кроме меня.

 

— Мисс Корриган, Криста Корриган?

 

— Ну да, а кто же еще? Вам точно нужна я, может быть, мать — так ее нет дома, они с отцом на выходных в Нью-Йорке, в театр поехали.

 

— А что там, премьера?

 

— Ну, не совсем… «Who cares», балет. Может, слышали?

 

— А, Баланчин. Слышал.

 

— У вас такой акцент… русский?

 

— Какие сомнения? Какой еще акцент может быть в Бостоне?

 

— Просто вы выглядите так странно… не как русский. Ок, чего вы хотите?

 

— Я хотел бы попросить вас позаниматься со мной английским.

 

— Зачем вам заниматься, вы сносно разговариваете. И почему я?

 

— Это просто я долго готовился к разговору, сейчас слова кончатся и… А может быть, мы зайдем в дом? Или вы кого-то ждете?

 

— Я не планировала принимать сегодня гостей. Но и на пороге держать вас невежливо. Хорошо, проходите. Вот сюда, сразу налево.

 

Собственно говоря, это был ключевой момент всей операции. Было у меня опасение, что Криста не пустит меня на порог. И я загадал: если прорвусь в дом, дальше пойдет как по маслу. С родителями было бы, пожалуй, полегче, но и так сойдет.

 

Я как рассуждал. То, что она выбрала колледж в сорока минутах езды от дома, говорит о ее домашнем характере. С другой стороны, после учебы надо уже зарабатывать самой. Зарабатывать не выходя из дома — идеальный вариант для Кристы, так я подумал.

 

И не ошибся.

 

Почему из всего экипажа «Челленджера» я выбрал Кристу? А вот именно потому, что она была первая и единственная гражданская в команде. Вся история с крушением доказывает: финансовые интересы, честолюбие, амбиции, корпоративная этика ни при каких обстоятельствах не позволят штатным астронавтам, по существу людям служивым, пойти против руководства НАСА. Я думаю даже, что если бы риск был не один к двумстам, а один к пятидесяти и астронавты это знали, они бы все равно полетели. Ну, сказали бы: это все входит в профессию, все эти риски. Тем более двое из экипажа «Челленджера» прошли Вьетнам — вообще боевые офицеры. Нет, они бы не стали перечить, тем более бороться за перенос старта.

 

А с Кристой есть шанс. Это счастье, что Рейган решился на этот популистский шаг.

 

Легенда была такой: я сбежал из Советского Союза (как бы намекал Кристе, что американское правительство негласно защищает меня) и хочу продолжить в Америке свою карьеру физика. Криста гуманитарий, и я надеялся, что она не сможет меня расшифровать, — а физик мне понадобится во второй серии. Ну вот, я физик, я должен тут немного адаптироваться, привыкнуть к местной физической школе — а для этого уже в сентябре в родном колледже (где мне ее и посоветовали как хорошую и разносторонне подготовленную студентку) я прослушаю полугодовой курс. И для этого мне нужен сносный английский: читать, общаться, учиться. В планах у меня работать на Америку, применить свою хорошую советскую физическую школу, чтобы помочь новой родине. Тем более в России я работал на космос, а гонку в космосе между нашими странами еще никто не отменял.

 

Врал я скупо (из-за словарного запаса), но энергично, думаю, убедительно. В общем, мы ударили по рукам.

 

Условились заниматься каждый день, кроме выходных, по два часа. Как я и предполагал, родители Кристы очень обрадовались нашей сделке. Мало того что платил я щедро (естественно, деньги-то не мои, а правительственные), дочь рядом, под присмотром. Да и с младшей сестрой поможет — у девочки начинается трудный возраст. Как ученик я всех устраивал на сто процентов: уже немолодой, но и еще не старый, секретный, возможно, Кристе однажды эти занятия с перебежчиком тоже зачтутся.

 

В общем, так и случилось.

 

Два месяца пролетели незаметно. Язык я реально улучшил, все мое английское подсознание в объеме средней школы вынырнуло наконец и, столкнувшись с языковой реальностью, выстояло, сформировалось, оперилось и налилось нормальными лингвистическими соками.

Кристе нравилось мое произношение и то, что абсолютно не общаюсь с советскими соплеменниками. «Мне совсем это не интересно, да и нельзя», — многозначительно отвечал я на похвалу. «К тому же вряд ли среди них найдется хоть один доктор наук и специалист по квантовой физике», — не забывал я гордо и рискованно добавить.

 

Мы расстались накануне сентября. Я как бы переехал в кампус колледжа. Мы договорились, что я навещу семью Корриган осенью, как устроюсь, — пока Криста не уедет из Бостона куда-нибудь.

 

И я обманул их — ради успеха общего и важного дела.

 

 

Весна

 

Вот и настало время появиться в жизни Кристы теперь уже Маколифф второй раз. И снова это случилось в Бостоне, не летом, правда, а ранней весной восемьдесят пятого года.

 

Я позвонил по телефону. Трубку взяла миссис Корриган. Она не сразу вспомнила меня, но вежливо попросила подождать, Криста сейчас подойдет.

 

А вот Криста меня узнала сразу и сразу же отругала. Не за то, что я пропал на пятнадцать лет, а за английский — он не изменился в лучшую сторону, а то и вообще стал еще хуже. Как такое возможно, мистер Ник?

 

— Криста, меня не было в стране все эти годы: сразу после колледжа пришлось уехать в Берлин — а это значит, немецкий победил. У меня очень важное дело, срочное. Я сейчас в Музее науки, может быть, найдете время, подъедете. Я все понимаю, у вас теперь времени мало, репортеры не оставляют в покое, но поверьте, очень важно нам повстречаться.

 

— Занудство какое — Музей науки! Давайте в «Чизкейк фэктори», это рядом совсем, на Чарльз-стрит. Мне нужен легальный повод, чтобы съесть их блэкаут-кейк, — встреча с русским шпионом как раз сойдет. Вы там еще не провалили явки, мис­тер Ник?

 

Когда она увидела меня, удивилась еще больше: да вы что, не меняетесь совсем. Я боялась увидеть дряхлого старикашку, а тут Дориан Грей какой-то — ах, этот милый юмор школьной учительницы.

 

Принесли пирожные — ей шоколадный торт, прямо скажем, значительный кусок. Я ограничился классическим чизкейком — ничего, кстати, особенного.

 

— Криста, дело и правда серьезное. Может быть, я и не стал бы ничего предпринимать, но как только узнал, что вы отправитесь в космос на «Челленджере», не смог усидеть в своем Берлине. — Я особо не подбирал слова, я спешил перейти к самому главному. — Вы же помните, что я занимался космическими разработками? Так вот, в Берлине меня разыскали представители компании «Тиокол»… Знаете, что это за компания?

 

— Разумеется. Они проектируют твердотопливные двигатели для спейс-шаттлов.

 

— Прекрасно. Так вот, я сразу к делу. Я дал свое заключение именно по безопасности этих двигателей, учитывая их конструктивные особенности и некоторые другие факторы. Пришлось изучить смежные области, ознакомиться с производством, летал специально в Юту, на завод.

 

— И что случилось?

 

— Плохие новости. Двигатель ненадежен. Там есть объективные недоработки, а есть угрозы для конкретно вашего запуска. Он ведь состоится в январе? Так вот, не вдаваясь в подробности, из-за холодов в это время года может случиться беда, большая беда, Криста. И я очень переживаю за вас, вы мне помогли в свое время. Ну и за ваших коллег тоже, конечно. Ну и за Америку, храни ее Господь…

 

— Ник, не обижайтесь, но то, что вы сказали, смахивает на бред. Понятное дело, риск есть всегда, но он, как нам объясняли, ничтожен. Кажется, лет двести надо каждый день запускать ракеты, чтобы случилась первая неполадка.

 

— Триста лет, Криста, триста. Эта официальная версия НАСА, к сожалению, ложь. Надежность высокая, но не такая, как говорят в агентстве, и вероятность катастрофы очень велика, поверьте. Я понимаю, как будут выглядеть со стороны мои… э-э-э… размышления. В этой папке ключевые выкладки — с некоторыми цифрами, обоснованиями и рекомендациями.

 

Я специально выбрал красивую папку, оранжевого цвета. Внутри — компиляция из заключительного доклада «комиссии Роджерса» (в основном в части показаний Макдональда) и приложения Фейнмана. Моего английского хватило, чтобы составить более-менее наукообразную записку — главные выводы там действительно подкреплены фактурой.

 

— Криста, я пытался хорошенько продумать, как все сделать правильно, и вот что у меня получилось. Из всей команды разобраться в этом лучше всех сможет командир, мистер Скоби — у него и образование подходящее, и в двигателях он понимает. Сделаем так: вы покажете ему папку и посмотрите, что он скажет. Только обещайте, что покажете это только Дику — иначе… Иначе мы просто провалим операцию.
 

Криста засмеялась, убрала папку в отличную, дорогую кожаную сумку и налегла на пирожное. Я смотрел на нее, и что-то похожее на нежность разливалось по сердцу. Она опять была в жилетке, опять в сорочке — только юбка наконец была короче, чуть прикрывала коленки. Ноги у Кристы были полноватые, но красивые, с сильными икрами. Непроизвольно подумал: «Ну ничего, вот спасу тебя, и на следующую встречу придешь в мини. Ради этого стоит постараться».

 

Я позвонил ей через десять дней. Она спешила в Нью-Йорк, какая-то конференция «Учителя — выдающиеся личности». Скоби ознакомился с папкой и захотел встретиться со мной лично. «Он хочет у нас, то есть в Бостоне, чтобы не привлекать внимания. Давай через три дня в том же месте, в “Чизкейке”».

 

Скоби на встречу не пришел. Криста выглядела очень печальной. Командир подтвердил, что все «мои» выводы верны — он сам все перепроверил, сам общался с некоторыми инженерами. Он доложит свои соображения начальству НАСА. Но он также уверен, что руководство агентства не сможет отменить полет — именно потому, что в твоей запис­ке все правда. Они не смогут признать такого серьезного просчета. К тому же окажется, что предыдущие старты тоже были опасны. В общем, он выскажет свое мнение, но подчинится решению начальников из НАСА.

 

— Знаешь, Ник, после нашего разговора с Диком мне стало страшно. Я не знаю, что делать. С одной стороны, вот-вот должна начаться подготовка к полету. Я могу отказаться, но тогда полетит Барбара — с ней тоже что-то может случиться. Да и не хочу я отдавать свой шанс Морган, не хочу. С другой стороны, мне очень страшно — за себя, за мужа, за детей. Понимаешь, Ник?

 

Впервые эта ее тайная растерянность выплеснулась наружу — Криста стала самой собою, сильной и трогательной. Такая она мне нравилась больше, даже в этом ужасном желтом пиджаке.

 

— Тебе не надо отказываться. Ты отправишься на подготовку, ты станешь астронавтом — и за Барбару не переживай, рано или поздно и она окажется в космосе, поверь мне. Я знал, что ответит Скоби, — это здорово, что он доложит. И мы облегчим им задачу, не придется признавать ошибки. Вот какой план я разработал для тебя, дорогая…

 

 

Чудеса случаются

 

Рождество — замечательное время, время чудес, сентиментальных превращений. Сердца американцев, даже самые черствые, самые амбициозные и целеустремленные сердца, оттаивают, открываются. На это и был мой, нет, наш с Кристой расчет. Утром двадцать четвертого декабря Криста пригласила прессу в актовый зал своей школы — она обещала сенсацию. Речь ее была короткой, но, чего уж скрывать, яркой.

 

— Америка, в этот радостный день я решила сказать эти трудные слова. Сразу оговорюсь: все, что я сейчас скажу, я изложила руководству НАСА в письменной форме, после чего у нас была встреча, где я еще раз изложила и аргументировала свою позицию. Все это время я увлеченно занималась, я стала другим человеком — человеком не только Земли, но и космоса. Я стала сильнее, умнее, решительней. Новые горизонты открылись передо мной. Не буду скрывать, в мыслях я уже далеко, я уже близко к звездам. Но как бы высоко ни уносили меня мои мечты, мое желание исследовать новые миры, новые пространства, я вдруг явно и определенно осознала, вспомнила такую простую вещь. В первую очередь я учитель. И мой главный долг — здесь, на Земле. И вот что я хочу сказать. В моем классе есть замечательный ученик, Роберт Галифакс. Ему выпали испытания: его отец, пожарный из нашего города, полгода назад погиб, выполняя свой долг, спасая людей из ужасного пожара. Его мать заболела сразу после похорон и не встает с постели до сих пор. Бобби хороший мальчик, но, прямо скажем, не отличник. Все, что произошло в его семье, повлияло на мальчика, его успеваемость снизилась. Все это произошло, пока я была в центре подготовки астронавтов. Когда я узнала историю Бобби, я потеряла покой. Я не знала, что делать. И наконец после размышлений, после того, как я посоветовалась со своей семь­ей, я приняла решение: Роберт Галифакс важнее космоса. Я решила вернуться в свой класс и бросить все силы на то, чтобы поддержать мальчишку, чтобы уделить ему больше внимания. Никто не знает его сильные и слабые стороны лучше, чем я. Я уверена, к лету мы исправим его учебную ситуацию, которая сейчас ставит его пребывание в школе под угрозу. Если его отчислят, это будет катастрофа. И никакой полет в космос не искупит моей вины в этой катастрофе. Я остаюсь здесь, на Земле, в школе. Космос может подождать, а Роберт Галифакс — нет.

 

 

Лето в мини

 

Она произнесла замечательную речь. Учителя и школьники плакали, они устроили овацию своему знаменитому учителю. Заявление Маколифф транслировали на всю Америку. Буквально к вечеру сочельника в медиа стали поступать петиции от американских граждан с требованием отложить полет «Челленджера». Для НАСА это был уникальный, беспроигрышный шанс перенести полет и поднять престиж всей программы.

 

И они им воспользовались. Полет был перенесен на второе августа. А это значило несколько вещей.

 

Во-первых, мы убрали главный фактор — низкую температуру.

 

Во-вторых, до старта восемь месяцев. В штатном режиме на доработку узла с кольцами нужно девять месяцев — с учетом выявленной и подробно описанной в докладе неисправности уложатся и в полгода как миленькие.

 

В-третьих, я снова приеду в Бостон летом. Пусть в самом конце, пусть за неделю до сентября, но летом, теплым и безопасным. Мы встретимся с Кристой после полета в «Чизкейке». Она опять не удержится от блэкаута, а я попробую теперь чизкейк с земляникой. Я буду смотреть на Кристу с радостью и все-таки найду повод для легкой грусти: все, нет больше в ее глазах этой спрятанной почти от всех посторонних глаз растерянности.

 

Она осталась в космосе, а может, и на Земле.

 

Потому что она сделала очень важную вещь — она действительно вытащила темнокожего парнишку Роберта Галифакса. И это был один из факторов успешного полета, может, даже самый главный.

 

И я очень надеюсь увидеть ее в мини, черт возьми.