Классный журнал

Есть такие задачи, сложные: они практически невыполнимы, смысла в них нет, пользы никакой, а может, даже и вред, но выполнить их жизненно необходимо.

 

Ну прямо позарез нужно, сам иногда не знаешь твердо: зачем?

 

Примерно такая история со знаменитой Сухаревой башней, главной московской достопримечательностью до тридцать четвертого года прошлого века. А после разрушенной — чтобы тут неслось в обе стороны прекрасное Садовое кольцо.

 

То есть ее убрали ради удобства. Красоту и сакральность променяли на широкую магистраль и легкое движение транспорта.
 

Мифическую ценность превратили в ценность общественную, зримую и конкретную.

 

С пролетарским размахом, крестьянской сметкой, интеллигентской дальновидностью. Теперь тут просторно, как мы любим: многополосная река автомобилей, а окрест — равнина, точнее, степь.

 

И ее снесли ради ровной и широкой дороги. Для удобства разрушили.

 

Вообще-то, в этом месте со мной начинают происходить противоречия.

 

Я люблю свой город, я за сохранение любого памятника. Я вообще за идентичность. Улицам — изначальные названия, зданиям — первородный вид. И так далее.

 

С другой стороны, я за функциональность и полезность всякой старины. Дом должен быть отремонтирован, зимой в нем тепло, летом — прохладно. Горячая вода и электричество. Почему-то эти два в общем-то законных пожелания и подхода совершенно не уживаются.

 

Хотите удобный дом — сносим старый и ветхий (хотя и милый, красивый, памятник), строим новый: железный бетон и спасительный wi-fi. Только так.

 

Ну, не только так, но у нас — почти всегда.

 

Это вообще дело такое, философское во многом — реставрация старины. Вот живопись — как тут быть? Вроде тронешь — и вся подлинность разрушится. Правда, почему-то не всегда вспоминают, что полотно уже раз десять реставрировали и первые подновления вообще, как правило, были кондовыми, неумелыми или даже, что хуже, концептуальными. То есть улучшить могли на свой вкус колор, прорисовать по-своему силуэт. Трепета маловато было в самом начале.

 

Но ведь если подойти серьезно, потратить много времени и денег, получается хорошо. И как раз в результате можно увидеть именно те краски, тот рисунок, который вышел из-под кисти, например, гения.

 

С домами, грубо говоря, то же. Наверное. С домами даже, мне кажется, проще немного. Город — это общественное пространство. Как ни странно, у нас, современников, есть право менять наш город. Делать его удобным и понятным сегодня. Просто пользоваться этим правом можно по-разному, с умом или без. Превращать город в степь, где ничто не мешает глазу, а любой объект простреливается с пригорка, тоже идея. И даже, на первый взгляд, заманчивая. Вот я, например, выхожу на Никитскую с Тверского — сразу практически виден Кремль. Это хорошо. А вот оглядываюсь вокруг и ничего не узнаю — из своего детства, из молодости своей. То есть перспектива имеется, а то, что рядом, — все потеряно. Да что там потеряно, на Большой Никитской, скажут мне, все там на месте. Ну, если все на месте, а я ничего не узнаю, значит, все еще хуже.

 

Или вот Шуховская башня. Я и в советские времена ездил по Варшавскому шоссе, и в новые тоже — много я там ездил, жил я там недалеко. И вдруг совсем недавно однажды обратил внимание, что, когда едешь из области, на минуту, на пару километров, открывается вид на эту башню. Она видна отчетливо, она прекрасна в своей эйфелевой подсветке. Минута — и Шуховская поглощена изгибом, потерей высоты. Красиво, но, с другой стороны, какой ценой этот иллюзион, этот достоверный мираж достигнут? Я знаю тот район, я родился на Серпуховке. Мой маленький дом держится из последних сил. Рядом отличные, наверное, кварталы. Но все реже я приезжаю туда. Некогда замысловатые улочки распрямились, дворы опростались от тайных голубятен, укромных сквериков; и вся тайна, детская, вечная, — исчезла.

 

Зато появилась перспектива и улучшилось (скорее всего) движение транспорта.

 

Сухареву башню я никогда не видел, но очень ее люблю.

 

Моя башня тоже не без греха: она появилась в конце семнадцатого века вместо Сретенских ворот. Но все-таки это было развитие и апгрейд, ворота превратились в башню. Так бывает. В любой стратегии, в «Варкрафте» изначальном например, всякая стена стремится заполучить башню. Стена вокруг Земляного города, которая на Сретенке укреплена была Сретенскими воротами, тоже закономерно получила свою башню. Петр I распорядился. Правда, никакого военного значения башня уже не имела, зато сразу стала московской достопримечательностью. Строилась в два приема, со второго раза, в самом начале восемнадцатого века, стала одной из самых высоких точек города — с учетом того, что стояла на одном из семи московских холмов. Нарекли ее Сухаревой. Есть легенда, что по имени стольника Лаврентия Сухарева, который командовал Сухаревским полком. Что, мол, Петр таким образом отметил лояльность стольника, который не поддержал (единственный, кажется) стрелецкий бунт. Но есть и прозаическая версия. Местность эта в народе звалась «в Сухареве». Скорее всего, полк назывался по местности, а стольник Сухарев… Может, это его назначили, потому что полк Сухаревский. Игра слов. Петр был затейником, это не секрет. В новой истории тоже есть примеры: вот несколько лет назад главным тренером грозненского «Терека» тоже был назначен человек по имени Вяче­слав Грозный. Как известно, президент этого футбольного клуба тоже харизматичный весельчак — строго говоря, никакой другой причины назначать именно этого специалиста главным тренером не было. Но, конечно, вопрос с названием открыт.

 

И закрутилась история Сухаревой башни. Весь ее облик, придуманный зодчим Михаилом Чоглоковым, утверждал: настали новые времена. Грубо говоря, русский низ, европейский верх. Основание — палаты, в традициях русской архитектуры, а сама башня — практически готика. «Невеста Ивана Великого» — намекая на соразмерность и созначимость с колокольней Ивана Великого. Тут была устроена морская «навигацкая» школа, а потом — Адмиралтейская контора, которая занималась заготовкой провианта и материалов для Балтийского флота. В стенах Сухаревой башни работали «арифметические классы», которые готовили студентов для питерской Морской академии.

 

Тут хозяйничал Яков Брюс. Он устроил в башне первую российскую обсерваторию. А еще Брюс умел превращать цветочные букеты в девушек, а тех — обратно в цветы. По ночам Брюс становился огненным драконом (или орлом) и облетал с Сухаревой башни свои московские владения. Надо ли говорить, что от башни не только шел подземный ход до московского дома Брюса на Мещанской, но и до самого Кремля был прорублен тайный путепровод. В знойный летний день этот колдун мог превратить пруд в каток и пригласить покататься на коньках всех желающих. А еще у него была волшебная книга царя Соломона и его же магическая печатка: повернув перстень, можно было стать невидимым или разрушить любое колдовство, а то и получить власть над сатаной.

 

По астрологической карте Брюса Сталин и Каганович, поговаривают, строили московское метро, поэтому на Кольцевой всего двенадцать станций — как знаков зодиака.

 

Собственно, сталинским любопытством некоторые объясняют разорение башни: мол, искал волшебную книгу и перстень. И, мол, кто знает, может, и нашел.

 

Точно известно, что в девятнадцатом веке на башню навесили резервуары для воды и она стала водонапорной. Потом нагрузку сняли, отреставрировали снаружи и внутри и устроили Коммунальный музей.

 

И да, ранней весной двадцать восьмого года в трактире у башни была подписана историческая конвенция детей лейтенанта Шмидта — нам это известно со слов Шуры Балаганова, разумеется.

 

Ее воспевали, ею восхищались, ее отмечали — за высоту, за грозный вид, за нежно-красный, розовый почти цвет; за башенные часы, которые были мерилом, эталоном московского времени.

 

Коммунисты сначала были к башне благосклонны. Ее отреставрировали. «Советская власть возвратила ее к жизни в полном смысле этого слова, не только обновив капитальным ремонтом ее одряхлевшие члены, но и вдунув в нее живую душу» — так радостно писал в книге о Сухаревой башне историк, москвовед и директор Московского коммунального музея Петр Сытин. Как положено после таких слов, в тридцать четвертом музею предложили переехать в новое помещение. И стало ясно, что Сухареву башню собираются снести.

Почему?

 

Сказано было уже: чтобы расширить движение по Сретенке, чтобы кольцо нормально ехало. Разумеется, не смутило, что это была мировая достопримечательность, архитектурный шедевр, символ Москвы. И не помогло, что Сухарева башня — первое гражданское здание, которое было возведено, как бы это сказать, символически, просто ради красоты.

 

Подобные порывы на Руси тотально заканчивались строительством храмов или монастырей. А тут — общественное здание, грандиозное, первое в очень многих смыслах.

 

Большевикам должно было понравиться.

 

А оказалось, наплевать. Лазарь Каганович приплел байку про Лаврентия Сухарева: мол, Петр построил дом в честь командира, который потопил в крови прогрессивный стрелецкий бунт. Вредный дом.

 

Вообще, тут случилась удивительная вещь. Это начало тридцатых, в общем, смысл сталинского руководства и его методы стали уже очевидны, никто носа не смел высунуть. А вот за башню вступились. Художник Игорь Грабарь, знаменитые архитекторы Иван Фомин и Иван Жолтовский. Они написали письмо Сталину и Кагановичу с просьбой пересмотреть решение. Потому что башня — шедевр мирового уровня, потому что символ Москвы, России. Авторы письма обязались за месяц создать несколько проектов, которые обеспечили бы задачу партии и правительства: сделать так, чтобы башня не мешала возросшему движению транспорта и вообще, не препятствовала динамичным новым советским москвичам. И действительно, они сделали это. Один из проектов предлагал пробить в нижней части башни дополнительные арки, сквозь которые можно направить шесть полос движения. Иван Фомин предложил, на мой взгляд, вообще даже по сегодняшним меркам идеальное решение — устроить круговое движение вокруг Сухаревой башни. Круг на Сухаревской площади решил бы массу проблем, убрал вечные пробки со стороны проспекта Мира и Сретенки, разбил пробку у Института Склифосовского.

 

Но решение уже было принято. Сталин приказал сносить, назвал архитекторов, которые препятствуют, близорукими и бесперспективными (вот, кстати, знаменательное слово).

 

И в тридцать четвертом ее не стало. Сухаревскую площадь переименовали в Колхозную, сделали тут станцию метро.

 

Я смотрю на разные изображения Сухаревой башни, графику, живопись, фотографии — какая же она красивая. Она «запирала» Сретенку и делала этот район уютным, запоминающимся, домашним. А со стороны нынешнего проспекта Мира — величественный вид. И от Склифосовского — красота! Как такое не спасти? Никак. И я приступил.

 

Вообще, в вопросах сохранения памятников без эксперта никак не обойтись. Потому что эксперт по охране памятников знает про памятник все — а полноценное знание об объекте поможет найти правильный алгоритм. А еще, по моему опыту, эксперт обязательно натолкнет на мысль, как сделать невозможное. Потому что знаток всегда заинтересован в спасении и защите. Даже таким необычным способом, какой практикую я. А еще я первый раз спасал отдельный дом. Города доводилось, а вот дом… Работа, я так понимаю, ювелирная.

 

Как ни странно, я довольно быстро сообразил, что знаю нужного человека. Это Костя Михайлов, Константин Петрович — ключевая фигура Архнадзора, член Совета при президенте по культуре и искусству, колумнист «Русского пионера».

 

Очень давно мы вместе работали в газете «Собеседник». В его книге «Москва, которую мы потеряли» история Сухаревой башни — одна из самых подробных.

 

Мы связались, я сразу перешел к делу.

 

— Скажи, а почему Сталин настаивал на сносе башни? Может, правда искал «Черную книгу» и перстень сатаны?

 

— Да нет. Настаивал Каганович. Сталин однажды согласился и не стал менять решение. С названиями все просто: стрелецкие полки назывались по имени начальника, а местности — по названию полков. Башня получила имя от местности, хотя в ней первоначально размещался и штаб («изба») полка Сухарев.

 

— Был шанс оставить башню на месте? Существовало ведь несколько проектов. Как думаешь, был там реально выполнимый?

 

— Думаю, наилучшим был проект с круговым движением в редакции Ивана Фомина.

 

— В конце восьмидесятых прошлого века вдруг решили восстановить башню. Потом оставили затею. Как думаешь, а сегодня это возможно?

 

— Технически реально, при совмещении с транспортной развязкой. Для силуэта города это было бы неплохо, но при условии научной достоверности, на что надеяться не приходится. Да и шальных денег вроде бы нет, хотя из бюджета плиточного благоустройства можно 10 таких башен построить.

 

— Понятно. Костя, теперь самое главное: как ее можно было спасти, Сухареву башню? Предположим, я могу переместиться во времени.

 

— Спасти… Ну, тогда надо перемещаться сразу в семнадцатый год и предотвращать первопричину.

 

— Это понятно. Я уже однажды первопричину устранил, даже не одну. Мы и Первую мировую не допустили, и октябрь семнадцатого соответственно… Но вот видишь, все равно башни нет.

 

— А знаешь, в тридцать четвертом теоретически был шанс. Если бы ее предложили переделать в какой-нибудь пролетарский символ — такое иногда проделывали. Но шанс мизерный. Сохранять как памятник никто не собирался, напротив, именно поэтому и стремились уничтожить: советская власть была ревнива к знакам чужой славы, она их либо присваивала, либо уничтожала. Но можно было как бы переделать в свой символ. Правда, масса «ленинских» памятников были в советское время тоже снесены. Тут надо масштабно священнодействовать. Например: с верхушки башни в октяб­ре семнадцатого был сделан первый выстрел по белогвардейцам и юнкерам, засевшим в Кремле. Сухарева башня — московский крейсер «Аврора».

 

— А вот это отлично, какая хорошая мысль. Наша башня — московская «Аврора». Это точно можно использовать, и вряд ли Сталин покусится на «Аврору»-то. Тогда уж и Кремль снес­ти к чертовой матери, и сквозь него Калининский проспект, навылет, туда, в Калугу, на Киев, прямиком. Хорошо. Скажи, а что там можно было бы сегодня устроить, в башне?

 

— То же, что в 1934 году было, — филиал Музея истории Москвы. Еще Музей Петровской эпохи или стрелецкого вой­ска. Смотровую площадку, где можно было бы сравнить вид окрестностей с известной фотопанорамой 1914 года, снятой с башни. На втором этаже — ресторан «У Кагановича».

 

Искрометный разговор мы закончили на оптимистической ноте. Хотя, я думаю, если все сделать правильно, Каганович не прочтется — не будет исторического контекста. Но ладно, над вывеской ресторана я еще подумаю, это сейчас не главное. Главное — Костя дал отличную, просто замечательную идею про первый выстрел, про московскую «Аврору».

 

Осталось только придумать, как убедить Сталина, что все было именно так.

 

А Сталина надо в этом убеждать?

Апрель. Я впрыгиваю в яркую и незнакомую Москву двадцатого года. Вообще, страшновато — я представлял себе полуразрушенный город, грязь, нищету. Но все оказалось намного лучше. Высадился я на Тверском бульваре, прямо за спиной Пушкина, — и чуть не вскрикнул: на меня смотрела моя Сухарева башня! Да как она тут… Ну конечно, только такой профан мог перепутать башню и ворота Страстного монастыря — он как раз там, где сейчас у нас Пушкин. А настоящий, не перемещенный Александр Сергеевич — на моем родном Тверском.

 

Непривычно много народа. Все одеты по-военному упруго и неброско. Я особо и не выделяюсь в своих черных резиновых сапогах на плотной шерстяной подкладке, купленных в «Декатлоне». В сапоги заправлены безразмерные брюки из твида — дедушкины, дождались своего часа. Гимнастерка сороковых, которую приобрел на рынке в Измайлове, подпоясана широким кожаным ремнем — надежная стальная пряжка с двумя язычками. Сверху старое отцовское полушерстяное пальто, бесформенное, то, что надо. На голове ничего, зато на груди — бордовый кашемировый шарф, теплый и современный — тогда и сейчас.

 

Во вторник днем на Тверской людно. И, конечно, броуновское движение: автомобилей и извозчиков совсем мало — народ охотно занимает мостовую, потоки текут разнонаправленно. Примерно как во время наших народных гуляний.

 

Исправно работают магазины. Хозяйки бодро выходят с корзинами продуктов из Елисеевского. У каждого второго — папироса во рту. Я с удовольствием пересекаю Тверскую, иду по Страстному бульвару, поворачиваю на Большую Дмитровку (не знаю, переименовали ее уже в улицу Эжена Потье, автора слов «Интернационала», — никаких тут табличек нет). Чтобы не заблудиться, окликаю девицу в строгом, можно даже сказать, элегантном темно-зеленом пальто и кремовой шляпке:

— Гражданка, а дом двадцать два подскажите. Там редакция «Коммунистического труда» находится.

 

Дама, не глядя на меня, показывает рукой.

 

— Метров сто пятьдесят, может, двести. По левой стороне.

 

Все правильно, пятиэтажный дом. Вывесок никаких. Захожу в подъезд. У лестницы наверх за столом довольно пожилой мужчина… Не за столом даже — за тумбочкой какой-то сидит, пьет чай, макает в него баранку.

 

— Здравствуйте, я в газету, в «Коммунистический труд».

 

— К кому? — Мужик строгий, смотрит прямо в глаза.

 

— Ну как… К редактору. К Верхотурскому. Он ждет. — Черт его знает, как зовут ответственного редактора — в гугле он просто А. Верхотурский.

 

— Третий этаж. Налево и до конца.

 

С замиранием сердца взлетаю на. Мне всегда интересно, как устроены редакции в разных городах и странах. А тем более в таком далеком времени. Елки-палки, да ведь это все происходит почти сто лет назад.

 

Этаж оказался маленький. На стене — ватман с каким-то лозунгом. «До конца» — это метров пять от лестницы. В коридор выходят три двери. Я заглянул в первую.

 

В комнате метров четырнадцать — четыре стола. Три девицы и парень в гимнастерке. Девицы пишут на машинках, парень склонился над одной, брюнеткой, и беззвучно шевелит губами. Проверяет текст, который та переписывает с рукописи.

 

Полная женщина за ближним столом, в лиловой, старорежимной шелковой блузе, спросила прокуренным голосом:

— Вам что?

 

— Верхотурский.

 

— Следующая дверь, зеленая.

 

Ага, редакция. Кстати, отличная звукоизоляция, в коридоре звук машинки почти не слышен. Стучу в зеленую дверь. Не дожидаясь ответа открываю. Кабинет малюсенький, справа от двери — стол, за ним широкоплечий мужчина лет сорока. Он быстро что-то пишет карандашом на тусклой, серой какой-то бумаге. Все вместе, в целом — распахнутое окно, этажерка под красное дерево со стопкой книг, портреты Пушкина и Льва Толстого на стене, кошка на подоконнике и чувак, корпящий над листом бумаги, — все это выглядит очень фактурно, я бы сказал, вдохновляюще.

 

— Слушаю, — недружелюбно произнес пишущий человек.

 

— Товарищ Верхотурский?

 

— Верхотурский. А вы кто? — Он оторвался от своей заметки и посмотрел на меня, прищурившись.

 

— Я писатель, конечно. Но в данный момент — журналист. У меня — сенсация. Вашей газете ведь нужна сенсация?

 

— Нашей газете нужна классово выверенная информация и агитация. Сенсаций нам не надо. Мы должны способствовать организации ясной жизни нового строя. Организация всей экономической жизни страны, и труда в первую очередь, на коммунистических началах — боевая задача дня, — отчеканил Верхотурский.

 

— Понятно. Я видел этот девиз в коридоре, на плакате. Хорошо. Моя информация выверенная и неимоверно классовая. Просто пальчики оближешь.

 

— А можно яснее? Я пишу редакционную статью.

 

— Про что, позвольте полюбопытствовать?

 

— Про то, что важнее сегодня, прямо сейчас. Называется «Ремонт вагонов».

 

— Про ремонт вагонов, наверное? Хороший заголовок.

 

Верхотурский вздохнул.

 

— Человек вы, я смотрю, старых замашек, вам, может, и смешны заботы новой жизни, но да, про ремонт вагонов. Про то, что всякая сволочь тормозит процесс восстановления, что есть и воровство, и кумовство. А рабочие люди в глубине новой нашей страны смотрят на московские вагоноремонтные мастерские с надеждой. А из-за саботажников кто-то не получит отрез на шинель, кто-то хлеба полушку, дети сахара не увидят. Не говоря уж об армии, которая нуждается в самом необходимом. А вам смешно.

 

— Да я не смеюсь, зачем. В заголовке должна выражаться суть статьи — это классика. Но я вам действительно принес прекрасную историю. Знаете, чем она хороша? Вот сколько в Москве нынче газет, новых газет, главных?

 

— Ну, три — «Правда», «Известия» и наша, «Коммунистический труд».

 

— «Правда» и «Известия» побольше ведь?

 

— Да мы не жалуемся.

 

— А вам хочется, Верхотурский, утереть нос этим, так сказать, гигантам? Вырваться вперед?

 

— А зачем? У нас своя задача. «Правда» уделяет вопросам общей политики, «Известия» — они про политику международную. А мы — про труд. Мы так и называемся. Мы про рабочего человека и для рабочего человека, — выкрутился редактор. Но добавил: — А как мы им можем утереть нос?

 

— Вы знаете Сухареву башню, голубчик?

 

— Смешно. Я на Мещанских вырос.

 

— Ну так вот. Мой племянник, Сергей, участвовал в московском восстании семнадцатого. Парень он был отчаянный, боевой. Так вот, двадцать седьмого октября он примкнул к отряду двинцев, Северный фронт…

 

— Я знаю, кто такие двинцы.

 

— Следовательно, вы знаете, что они первыми вступили в бой с юнкерами. Это были самые первые стычки за революцию. А знаете, кто совершил самый-самый первый выстрел по юнкерам? Мой Сергей. Его задача была держать дозор, не допустить, чтобы враг под покровом ночи ударил по флангам двинцев. Мой Сергей занял самую выгодную позицию — на верхотуре Сухаревой башни. И именно оттуда в пять часов семнадцать минут он увидел, что первый отряд юнкеровской разведки приближается к Сретенским воротам. Времени спускаться не было, крик тоже могли не расслышать — уже рассвело, птицы пошли чирикать, все такое. И он принял самое верное решение — выстрелил по отряду юнкеров. Так прозвучал первый выстрел московского восстания.

 

— Любопытно. А вы-то почем все это знаете?

 

— А я был рядом с ним. Я принес ему чая в этом… в судке. Чая и кусок пирога с капустой. Моя жена, его тетка, испекла нарочно. Теплый еще был. Так что я видел это все своими глазами. И все, что я видел своими глазами, изложил в статье. Вот она.

 

Я протянул две страницы, написанные на машинке «Эрика» (спасибо маме, сохранила). Верхотурский буквально вырвал у меня листки.

— «Московская “Аврора”». Нет, заголовок не пойдет такой. Никакой. Так… Написано лихо, конечно, но надо проще, для нашего читателя. Это ничего, товарищ, это мы поправим. Ага. То есть про героя. Так он еще и из наших, из работяг. Вот уж не подумал бы, глядя на вас.

 

— Брат у меня инженер, а Сергей принял революцию как надо, в порту работал, в Южном. — Я не знал, как тогда назывался Южный порт и был ли он вообще.

 

— Так, постойте, а Сергей погиб?!

 

— Да, героически. Когда юнкеров из Кремля выбивали. Молодой совсем.

 

— Сочувствую. Так получается, совсем героический парнишка! Знаете что, а мы прямо в номер вставим вашу статью. У меня на четвертой полосе подвал вяловатый, не нравится мне эта заметка чертова «Трудовые артели». Ни о чем, понимаешь?

Глаз у Верхотурского горел.

 

— А может, вы еще что нам напишете? У вас ловко получается. Хотя, конечно, надо немного перековаться на новый стиль. Для рабочего человека. Но дело это наживное, по себе знаю. Так за что возьметесь? Может, тема Врангеля? Или вот еще тема нужная — коммуна и здоровье. Как нового человека приучить каждую неделю ходить в баню. Как вам?

 

— Отличные. Только и у меня есть предложение. По своим старым каналам узнал, что послезавтра Владимир Ленин будет в Шереметьевской больнице — там большая реставрация намечена. Восстановление, ремонт — как вагонов. Он лично заинтересовался. Как вам интервью с Владимиром Ильичом? Никакие «Известия» не смогут, а я, уж поверьте, сделаю.

 

— С Лениным? Ну это было бы… А не врете?

 

— А зачем мне врать? Я человек зрелый и мирный, мне интересно писать про новую жизнь. Ради Сергея! Так что, дорогой вы мой Верхотурский, выпишите мне удостоверение или мандат, не знаю, как это у вас называется. И третьего дня интервью у вас!

 

Ничего про Ленина я писать не собирался. Собственно, свою задачу я почти выполнил. Утром в редакции получил экземпляр «Коммунистического труда», который в результате станет «Московской правдой», — моя заметка называлась «Первый выстрел революции». Ну, тоже неплохо. Газету я прихватил с собой в Склиф, точнее, в Шереметьевскую больницу, на встречу с Лениным.

 

Владимир Ленин, Бонч-Бруевич и еще несколько сопровож­дающих подъехали в десять утра. Ильич был в темно-сером костюме, синей сорочке, при галстуке. На голове какой-то чудовищный, бесформенный, огромный белый картуз. Я показал сопровождавшему солдату письмо из редакции.

 

— Не велено пускать. Можете тут ждать, внутрь с Лениным нельзя.

 

А вот это было похоже на провал. Упустить этот случай мне никак было нельзя. За моей спиной, как пирамида Хеопса, высилась немного потускневшая, какого-то сырого красного цвета Сухарева башня. Ленин и я были в двух шагах от нее. Башня мне не простит.

Но солдат равнодушно передернул затвор винтовки, когда я попытался продолжить объяснения.

 

План Б заключался в том, чтобы подойти поближе к автомобилю, на котором приехал вождь.

 

Совсем близко не получилось — еще двое красноармейцев охраняли подступы к машине. Я ретировался к скамейке и стал ждать.

 

Они вышли всего минут через двадцать. Очень быстро направились к машине. Действовать надо было молниеносно и решительно.

 

— Владимир Ильич, вы видели московскую «Аврору»? — Я заорал как полоумный.

 

Ленин услышал меня, остановился. Я осторожно приблизился.

 

— Ничего, дайте ему подойти. Вы кто, товарищ?

 

— Журналист. «Коммунистический труд», вот газета. А вот моя заметка. Взгляните направо — вот она, московская «Аврора», Сухарева башня. Это малоизвестный факт, но я написал, прочтите.

 

Он пробежал заметку очень быстро.

 

— Любопытно. Владимир Дмитриевич, вы знали? — Ленин протянул газету Бонч-Бруевичу.

 

— Нет, Владимир Ильич, не знал.

 

— Красивая история. Голубчик, как вас величать?

 

— Николай.

 

— Ну вот, прекрасно. Теперь в Москве есть своя «Аврора», свой революционный символ. Да еще какой красивый, мощный. Как бы он настоящую «Аврору» не перекрыл. — И засмеялся, энергично, но как-то, мне показалось, натужно, фальшиво. — А что у нас там сейчас?

 

— Ничего, Владимир Ильич.

 

— А надо музей сделать, революционный. И обязательно мемориальную доску с именем героя, Сергея. — Сразу запомнил. — Ну и, конечно, реставрировать сначала. Как только с больницей закончите, перебрасывайтесь на Сухареву. Спасибо, товарищ Николай, спасибо за хорошую статью. И за башню тоже спасибо. Это большое дело.

 

Точно, Владимир Ильич, большое.

 

P.S. В первом издании полного собрания сочинений Ленина, в двадцать первом томе, появилась записка Ленина Бонч-Бруевичу «Не забыть про Сухареву башню. С нее, как с “Авроры”, был сделан первый выстрел революции в Москве. Нужен музей, революционный. И возродить смотровую площадку». Разумеется, никто уже не посмел трогать нашу башню.

 

P.P.S. В тридцать третьем году Сталин лично вызвал к себе лучших московских архитекторов и попросил сделать проект, чтобы сохранить легендарную московскую «Аврору» на своем историческом месте, но и предусмотреть развивающийся транспортный поток в этом столичном районе. Победил проект Ивана Фомина, тот, с круговым движением вокруг отреставрированной башни. Площади оставили историческое название, а станцию кагановичевского метро назвали «Сухарева башня».

 

P.P.P.S.  Под смотровой площадкой действительно устроили ресторан. Теперь это старейший московский ресторан, который почти восемьдесят лет не менял своего названия — «Аврора». Мне кажется, это лучше, чем «У Кагановича».

Колонка Николая Фохта опубликована в журнале "Русский пионер" №70. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".