Классный журнал

С легендарными исконно русскими героями очень сложно. Правда, вот как отделить все героическое у русских героев от всего злодейского? Ведь начнет какой-нибудь богатырь бороться за правду и за справедливость — страдают все. И виноватые, и потерпевшие. В этом смысле, действительно, бессмысленный и беспощадный русский герой. От Ильи Муромца до Ленина дорога вымощена черепами и полита алой кровушкой.

 

Те, кто несет над головами иконы русских героев, грехи их отмаливают, сами не подозревая. Добровольно вступают в эту коллективную ответственность, которой, как некоторые утверждают, не существует.

 

Еще как существует.

 

Вот один герой сказал: сын за отца не отвечает. А потом выяснилось, что еще как отвечает — в муках, в унижении; жизнью и смертью отвечает. А еще потом выяснилось, что это отец не отвечает за сына — тот же герой подтвердил.

 

Заблуждение про коллективную ответственность, короче говоря.

 

С другой стороны, трудно без героя. Надо, чтобы кто-нибудь сильный, харизматичный взял на себя ответственность — хоть персональную, хоть коллективную, все равно. Чтобы ему, герою, было все равно. Чем меньше у русского легендарного героя тормозов, тем лучше. И поэтому, строго говоря, нет в нашей истории масштабной героической личности «без греха», без страха и упрека. Все они наломали дров, если разобраться. Парадоксально, но нам, восхищенным потомкам, небезгрешность героя даже на руку: она окрыляет нас, она добавляет блеска в глазах, усиливает лучезарность лика и прочность нимба над головой богатыря. Потому что пороки пророка создают хороший моральный резерв, подушку безопасности для нас, фанатиков: вон герой какой, а тоже мог себе позволить. А уж нам-то, смертным, грех не воспользоваться и сам бог велел; кто мы, а кто он!

 

Получается, с героями надо, с одной стороны, осторожней, с другой стороны, можно и в омут с головой. Как, собственно, всегда поступал сам русский герой. В омут с головой и во все тяжкие.

 

Хотя лично я придерживаюсь именно осторожной линии.

 

Это трагедия — не сделать то, что считаешь в жизни самым главным. Особенно если точно знаешь, что твоя сверхцель тебе по плечу, что ты готов к ней. Не знаю — построить свой дом, добраться до Бразилии, написать семейную сагу… И ведь надо спешить: не знаешь ведь, когда закроется это окно возможностей.

 

 

Запрет, которого не было

 

Например, русский герой Степан Разин, точнее, Василий Шукшин — он мечтал снять фильм о Степане Разине. Шукшин бредил этим фильмом, жил им и даже, наверное, уже жил в нем — в этом кино; он уже был самим Степаном Рази­ным. Картину поставить не удалось: Шукшин умер сразу после разрешения, за несколько месяцев до запуска.

Казалось бы, все ясно: иди, исправь. Чуть подтолкни историю — сделаешь счастливым гения, русская культура обогатится как минимум значимым произведением.

 

Да, но у меня тут возникли некоторые сложности идеологического характера.

 

Вот, скажем, запрет. Получается, что запрета как раз и не было — картину утвердили. Причем сразу утвердили. Можно трактовать, что запуск откладывали: с момента первого вето до разрешения, как я понимаю, прошло три года. Это очень много — три года: в жизни талантливого человека каждый день на счету. Но все-таки Шукшин знал, что «Разина» не завернули навечно, он видел, что его придерживают.

 

Почему же не запустили сразу? Точного ответа, разумеется, нет, но пару версий можно выдвинуть. Например, не только за воспевание бунта, которого большевики заслуженно боялись. В трактовке Василия Шукшина Стенька Разин натура хоть и противоречивая, но однозначно положительная. Герой, русский герой. Противоречивость вождя крестьянского восстания необъяснима (просто «вот он такой», недостатки — продолжение достоинств и т.п.). Бить без разбору бояр и всю их челядь, дармоедов на кол. Без разбору — потому что, пока станешь валандаться да вошкаться с этими паразитами, русского человека, мужика, работника изведут на корню. В застойные времена такая агрессия вообще, мне кажется, трактовалась как неадекватная. А еще, как ни странно, нерешенный вопрос с отношением Разина к церкви. С одной стороны, он был человеком православным, с другой — рубил не только иконы, но и священников — в реальной истории, во всяком случае. Для самого Шукшина этот вопрос так и остался загадкой, потому что разгадка обрушивала напрочь героический образ. Ведь икона — это не просто культ и имущество храма, это душа русская, это страдания того же мужика; в русской иконе зашифрована вековая боль как раз угнетенного русского народа, за который, по мнению Василия Макаровича, заступился Стенька Разин. И бац — разрубил (то, что по его приказу служителей церкви убивали, не так важно, потому что не так символично; лес рубят — щепки летят). У Пушкина, например, Пугачев — преступник, который пытается выбраться из своего бандитского начала, страдает, не может, не имеет права стать другим. А Разин получался более плоским.

 

Разумеется, я сейчас с точки зрения адвоката дьявола, но у этого адвоката были увесистые аргументы.

 

А еще причиной первоначального отказа наверняка стала прикидочная смета картины: на две серии надо было потратить десять миллионов рублей. Бюджет «Войны и мира» Бондарчука — восемь миллионов. Да, американцы насчитали там, в «Войне и мире», сто миллионов долларов — но это если бы оплачивалась грандиозная массовка, которая Бондарчуку досталась бесплатно, за счет Министерства обороны. Шукшинский сценарий тоже предполагал батальные сцены — но и тут Министерство обороны наверняка не осталось бы в стороне.

 

Короче говоря, колоссальные деньги. И Шукшин был, в общем, начинающий режиссер, и уж точно опыта съемок огромной киноэпопеи у него не было. Очевидно, что с ходу такой бюджет не выделят. Однако оперативная съемочная группа была сформирована, и отправилась она сразу в экспедицию по разинским местам: собирать материал для кино, натуру присматривать — то есть работа шла. Об этом мало кто говорит.

 

Но запуск фильма тормозили, работу замораживали. Окончательно студия имени Горького сказала «нет» в 1971 году.

А в 1974-м все-таки согласились снимать, но на «Мосфильме». Таким образом, по большому счету простой длился три года — для великого замысла не критичный срок, я думаю. Да и какой там простой: в этот отрезок Шукшин снимает «Печки-лавочки» и «Калину красную» — кто знает, появились бы эти фильмы, запустись «Разин» с первой попытки.

 

Можно и так рассуждать: мол, нет худа без добра. Но я про дело жизни — оно же в результате не сделано. В сентябре семьдесят четвертого на съемках у Бондарчука в «Они сражались за Родину» Василий Макарович Шукшин узнает, что получено разрешение на запуск фильма.

 

В октябре он умирает от сердечной недостаточности.

 

Как тут помочь, как выполнить заветную миссию?

 

Кажется, что самый простой способ — спасти самого художника. Но это только кажется: за несколько дней до смерти Шукшин обследовался чуть ли не в кремлевской больнице. К сердцу претензий не было. Хроническая язва давала себя знать, приступы были тяжелыми, но не язва стала причиной смерти. Все сошлось: старая болезнь, тяжелая работа у Бондарчука, стресс ожидания решения по «Разину», баня накануне, может быть, и алкоголь и точно — много кофе перед сном. Ну, предположим, расчистил бы я кофе, алкоголь, вычеркнул из распорядка дня парилку — завтра опять все бы сошлось, по новой.

 

Да и как опекать Василия Макаровича? Попробуй что-нибудь ему посоветовать ради здоровья — можно и схлопотать. И хотя это не самое страшное, ради дела потерпел бы, но толку все равно не будет. Тут, получается, только один выход есть: устроить дело так, чтобы сценарий «Я пришел дать вам волю» (или «Конец Разина», как он изначально назывался) запустили в семидесятом или семьдесят первом. Как это устроить?

 

Устроить это невероятно сложно. Но сначала проведем рекогносцировку, привяжемся к местности и посмотрим расстановку сил.

 

 

Имитатор

 

Замысел «Конца Разина» возник еще в 1966-м. Идея совершенно не вдохновила руководство киностудии имени Горького. После первого отказа Шукшин, разумеется, не сдался, стал серь­езно работать над сценарием. Опубликовал его в журнале «Искусство кино». Заявил готовый, опубликованный сценарий и… я так понимаю, получил добро: директор киностудии Григорий Бритиков издал приказ «Приступить к подготовительным работам по фильму “Степан Разин”». После этого промежуточного положительного решения Шукшин с небольшой группой отправился в Саратов, Казань, Ульяновск, Свияжск, Астрахань. Там был собран, изучен уникальный материал, собрана целая библиотека о восстании Разина. Шукшин сам стал экспертом по своему герою, к нему обращались за консультацией или за защитой.

 

Но внезапно планы студии изменились. Официально позиция руководства звучала так: сейчас не время историческим картинам, нужно что-нибудь современное, из нашей жизни.

 

В феврале семьдесят первого картину закрыли.

 

Свою задачу я видел ясно: каким-то образом повлиять на решение директора киностудии имени Горького. Мне очень нужно было, чтобы уже запущенный процесс не остановили, а продолжили. Я понимал, что обычным методом такую задачу не решить, нужны напор и безумная храбрость русского героя. И удача геройская необходима.
 

И все это у меня оказалось.

 

Из списка действующих лиц этой истории я выбрал двоих: один явный персонаж, другой совершенно неочевидный. Этот неочевидный и знать ничего не будет, вот как.

 

Самого Василь Макарыча беспокоить не стану. Он и так мается этой слякотной, несерьезной какой-то зимой семьдесят первого — сделаем все без него.

 

Ключевой игрок, субъект моей игры — Григорий Иванович Бритиков. Фронтовик и опытный кинодеятель, скорее всего, чекист — обычному функционеру не доверили бы в пятидесятых представлять советское кино в Вене. По отрывочным воспоминаниям, Григорий Бритиков был статным, красивым мужчиной, преферансистом, увлекался рыбалкой. Он был, как вспоминают, даже чутким и сердечным. Но, разумеется, партийная дисциплина для него была важнее всего. Собственно, свое решение по «Разину» он изменил на волне именно партийных решений: после того как отпраздновали столетие со дня рождения Ленина, страна вплотную занялась шлифовкой, доработкой новой сущности — советского человека. Отсюда и смена вектора — нужен был современный материал. (Шукшин, кстати, с задачей партии и правительства справился — что может быть точнее, чем «Печки-лавочки» и «Калина красная»? Да и первый его хит «Живет такой парень» — из этой же концепции.) Бритиков, судя по всему, был человеком твердым, смелым, дисциплинированным.

 

А как мне переубедить такого человека? Не к Брежневу же идти. Хотя это прикольно было бы, но совсем нереально. Нужна сила сильнее партии, тот, кто может переубедить Бритикова.

 

И, конечно же, я нашел такого человека. А как только нашел — скачал программку Vocal Imitation, средство для клонирования любого голоса. И приступил к осуществлению первого пункта плана.

 

Программа, которая имитирует голос, работает так: ты заливаешь в нее образец голоса, которым собираешься говорить, и файл со своим голосом. Прога анализирует первый файл, знакомится со вторым и понимает, что надо сделать, чтобы из твоего голоса сделать голос эталона. Мне, разумеется, не нужно было стопроцентного совпадения, мне нужна была похожесть; достоверности я собирался достичь другим способом.

 

После изучения Vocal Imitation нашел в ютюбе выступление Юрия Андропова, слил в mp3 звуковую дорожку, записал своим голосом стихотворение Есенина «Голубая кофта, синие глаза» и нажал кнопку. Раза с пятого на выходе получился голос, очень напоминающий речь тогдашнего председателя КГБ Юрия Владимировича Андропова, — такой же высокий, надтреснутый, неуверенный, можно сказать, голос.

 

Я был готов.

 

Самое сложное в моем плане — совершить один короткий, секунд двадцать, звонок. Но звонок этот был особенным: его надо было сделать по правительственной связи. Но как пробраться к вертушке председателя КГБ? И я придумал сумасшедшую комбинацию.

 

ГОН — газировка особого назначения

 

Александр Владимирович не имел слабых мест — не положено. Белейшая сорочка, которую жена Марина стирала на руках и оскорблялась, когда Александр предлагал воспользоваться химчисткой. Строгий черный костюм, чешские черные полуботинки — Александр Владимирович не просто любил свою службу, он ею гордился. Он, можно сказать, на крыльях летел в гараж, заводил, как он ее называл, «чайку-Волгу», ГАЗ 24-24 с двигателем от «чайки», и уже почти на настоящих крыльях стремился к месту назначения.

 

У Александра Владимировича не было слабых мест, у него была только одна безобидная привычка, только один милый ритуал: если надо было ехать на Лубянку встречать шефа с работы, он заруливал на улицу Горького, парковался у кафе «Север» и шел к автомату с газированной водой в булочной. Тут всегда был апельсиновый сироп, всегда. Он бросал две трехкопеечные монеты — сначала одну, дожидался, когда прольется первая порция сиропа, убирал стакан, потом опус­кал в монетоприемник вторую. Получался двойной, а затем машина весело заливала это дело вкуснейшей газировкой. Газировка, как искренне считал Александр Владимирович, была не менее ароматной, чем сироп, в свое время он и пил «газводу» без сиропа. Но годы берут свое: хочется послаще.

 

Лето, зима — не важно, стакан газировки с апельсиновым сиропом — залог успешной работы. Добрая примета.

 

Сегодня как раз вечерняя смена, Лубянка, поэтому — газировка.

 

Очереди в это время почти нет, так, пара смешливых девчонок в одинаковых зимних пальто — только у одной с воротником из синтетической лисы, а другая в капюшоне с такой же искусственной опушкой. «Подружки», — решил Александр Владимирович, сунул освободившийся стакан в мойку и нажал.

 

Ему нравилось, как упругие струйки воды омывают граненый стакан. Всегда нажимал три раза — любил чистоту.
 

Говорю же, безупречный офицер, опытный шофер Гаража особого назначения. Стометровка за двенадцать секунд, отличные показатели в стрельбе из пистолета.

 

— У вас трехкопеечной не найдется?

 

Александр Владимирович уже подставил стакан под сосок для первой дозы и было запустил монеты, но немолодой, выше среднего гражданский, улыбаясь, сбил капитана с набранного ритма.

 

— Вот у меня гривенник, а вы мне три трюнделя — видел, у вас там целый карман.

 

Шофер нехотя полез за монетами, зачерпнул пригоршню и протянул гражданину. И этот растяпа сунул руку, чтобы взять монетки, да не рассчитал, выбил мелочь. Она просыпалась к ногам капитана.

 

— Ой, ради бога простите, я подберу.

 

— Я сам.

 

Александр Владимирович присел и ловко собрал монетки. Получил свой гривенник и наконец запустил газированный процесс. А гражданин почему-то не стал дожидаться очереди, выскочил из магазина наружу. Смутился, наверное. Гражданский, одно слово.

 

 

Глоток свежего чая

 

После того как я забросил в стакан водителя Андропова две истолченные в порошок таблетки фуросемида, спустился к Манежной. Особо спешить было некуда, я изучил эту схему: Александр Владимирович ставит «Волгу» во дворе «Первого гастронома», Андропов в восемь-полдевятого, не раньше, из черного хода конторы, дворами подходит к машине. Едут они или домой на Кутузовский, или на рублевскую дачу. Александр Владимирович всегда приезжает полвосьмого, ждет, из машины ни шагу. Но не в этот раз.

 

Мой фуросемид подействует через двадцать минут. Еще через десять Александр Владимирович не выдержит и, забыв про все инструкции, вылетит из автомобиля к служебному входу гастронома — охранник его знает, пустит в сортир. Дверь машины, конечно, не закроет — я его понимаю.

 

И вот тут у меня есть, думаю, минут семь.

 

В оперативной машине Андропова есть вертушка. В кармане за водительским креслом — список номеров. В самом конце — короткий телефон Бритикова Г.И. Я почти уверен, что директор на месте, раньше девяти руководители такого уровня с работы не уходят.

 

Смешные гудки в ухе, после третьего — очень спокойный мужской голос:

— Да, слушаю.

 

Я включаю записанный в планшет короткий ролик:

— Григорий Иваныч, привет, дорогой, это Андропов. Узнал? (Пауза.)

 

— А как же, Юрий Вадимыч.

 

— Тебе не трудно задержаться на полчасика? Я тебе перезвоню по обычному — чтобы спецсвязь не занимать. Разговор есть. Диктуй номер. (Пауза.)

 

— Сто восемьдесят один, сорок один, ноль три.

 

— Добро.

 

Главное сделано. Теперь бегом на Сретенку. Как же трудно было снять однокомнатную квартиру в этом районе, пятьдесят рублей за неделю, обдираловка. Клоповник, но самое главное — есть не спаренный телефон. Там уже к микрофону телефонной трубки я завел напрямую звук из ноута с налаженной программой.

 

Можно говорить в реальном времени.

 

— Иваныч, ты прости, что такая конспирация, дело деликатное.

 

— Да Юрий Владимыч, я ж на службе, всегда готов, как пионер. Слушаю вас.

 

— Скажи, у тебя ведь на запуске картина Василия Шукшина, о Степане Разине, так?

 

— Есть такое дело. Но тут все решили, не беспокойтесь: на следующем заседании мы ее снимем из плана — все как договаривались с Романовым…

 

— А что не так с фильмом? Парень-то талантливый. Ты его рассказы читал? Я читал. И про Разина читал.

 

— Ну как… Несвоевременно. Пока. И потом, знаешь, Юрий Владимыч, между нами говоря, Шукшин, он такой шебутной. И злоупотребляет.

 

— Ну да, у вас в кино ведь все трезвенники.

 

— Это правда. Только он как выпьет сотку, такое нести начинает. Он знаешь что мне про Разина своего сказал, когда мы, ну, в неформальной обстановке обсуждали? Мол, это наш Робин Гуд, он, Стенька, против геноцида русского народа боролся. Он бы, говорит, и сейчас пригодился, потому что геноцид еще не кончился.

 

— Григорий Иваныч, да я знаю все это, он такое частенько говорит.

 

— Ну да, кому я рассказываю.

 

— Вот о чем тебя хочу попросить… Неофициально. Решения идеологического отдела — это святое. Но мы же творчески должны подходить, да? Давай запустим этот фильм. Понимаешь, вот Бондарчук, «Война и мир» — грандиозный успех…

 

— Да и расходы грандиозные…

 

— А ты мосфильмовские деньги не считай, ты лучше славе их позавидуй. Фильм хороший, на Западе прозвучал. Но он, как бы сказать, про мир в основном, пацифистский, Толстой, одно слово… Для баланса нужно и другое лицо соседям показать, более жесткое, что ли…

 

— Понимаю.

 

— И вот что мы сделаем. Поднимай свои связи, венские, немецкие — будем совместный фильм снимать. Ты хоть знаешь, что на Западе первая диссертация про Россию была на тему крестьянского восстания Разина? Ее в Виттенберге защитил… Сейчас, погоди… Память как решето стала… Ага, вот — Иоганн Юстус Марций. Сделаем со студией ДЕФА копродакшн…

 

— Что?

 

— Совместный фильм снимем, вот что. Через восточных немцев и ФРГ заинтересуется, а там и Голливуд — глядишь, опять «Оскара» получим. Только вот что: ты вызови Шукшина и скажи, что сценарий полностью одобрен и даже больше — решено вывести его на новую орбиту. А для этого следует сделать только одну правку — ввести сквозного персонажа… Записываешь?

 

— Так точно.

 

— Этого самого Юстуса. Он оказался в России во время восстания, ходит, собирает материал. Он и казнь Разина видит. Так, кстати, и было. И финал можно красивый сделать. После казни этот немец уезжает к себе, чтобы рассказать про русского героя Степана Разина. А то, знаю, автор мучается с финалом — вот ему и финал. Дело Разина живо и шагает по планете. Шутка.

 

— Да я понял. Все сделаю, Юрий Владимирович. Вообще, интересный сюжет получается!

 

— Ладно, давай закруглять. Этого разговора не было, даже если столкнемся где-нибудь, не надо со мной говорить об этом — я все равно не пойму, о чем ты. Ясно выразился?

 

— Предельно.

 

— Ну все. И с Шукшиным строго — а то, видишь, геноцид русского народа. Геноцида они не видели, молодежь.

 

— Это да.

 

— Ну все, до свидания.

 

— Спокойной ночи, Юрий Владимирович.

 

Я осторожно повесил трубку. Поставил на плиту чайник, заварку сыпанул прямо в кружку. Неужели получилось?

 

Я надеюсь, что Шукшин воспрянет, сделает этот фильм — а там уж и «Печки-лавочки», «Калину красную»… А может, и не будет этих фильмов: надо за мечту, за дело всей жизни платить. Уж лучше творчеством расплачиваться, чем здоровьем.
 

Хотя, я думаю, сам Шукшин такого обмена не одобрил бы.

 

А еще подумал, что германская линия пойдет фильму на пользу — сам Шукшин сможет посмотреть на русского героя со стороны, глазами другого мира. Это важно.

 

И самое последнее, что промелькнуло перед первым глотком ядреного азербайджанского байхового: хорошо, что шофер Александр Владимирович любит двойной сироп — ведь только поэтому он не заметил характерной горечи фуросемида.