Классный журнал

Александр Рохлин Александр
Рохлин

Дать нам волю?

05 ноября 2016 12:00
Обозреватель «РП» Александр Рохлин отправляется в Новочеркасск — столицу донского казачества, в музей истории казачества, где ему выдают белые перчатки и фолианты, к которым обращался Василий Шукшин, работая над образом Стеньки Разина — для романа и фильма, который считал делом своей жизни. Но так и не снял.
Не верить русской литературе — смерти подобно. Это как в тайгу уйти босиком, без компаса, ружья и спичек. А что делать в тайге без совести? Без правды и богоискательства? Ума не приложу… Ведь сожрут же — если не комары, то черти…
 
И вот веришь ей убежденно, фанатично и слепо: как великие написали, так и будет! На земле правды нет, но совесть — есть, справедливости не сыщешь, а Бога искать надо всю жизнь. Человек подл и гадок, а ты люби его. А если не можешь любить — пожалей. Тяжело человеку на родной земле: что он видел от рождения до смерти? Кнут и бунт, угар и абстиненция. Восемь пудов любви, шестнадцать пудов разговоров. И все про душу и жажду справедливости.

Чем не краткое содержание русской жизни?..
 
И вот последнее время сомнения одолевать стали. Прямо как тати ночные, пришли, вцепились и не отпускают.
 
Если литература великая, значит, она о вечном. Не-пре-ходящем, значит. То есть о том, что было, есть и будет. И как быть, если угар и абстиненция на каждом шагу, а вот жажды справедливости, о которой писалось, что она чуть ли не вторая натура русского человека, совсем не наблюдается в современном соотечественнике? Подугасла как-то. Поорать о своих правах или погавкать на сатрапическую власть многие горазды. Но это не от жажды, а от плохо перенесенной прививки либерализма.
 
От кого бы такое слово услышать, за своих, за правду, тихое или наотмашь, но чтобы с болью сердечной и искренне, как на последнем пределе!?!
 
Народ-то безмолвствует…
 
Василий Макарович Шукшин писал свой единственный исторический роман «Я пришел дать вам волю» шесть лет. А вынашивал еще больше. Похоже, жизнь он прожил с мыслью о Степане Разине. Роман написал, сценарий тоже, а снять фильм не успел — умер.
 
Какая связь существовала между этими людьми? Что хотел сказать Шукшин написанным, но не сыгранным Стенькой?
 
Думаю, что особенной загадки здесь никакой нет. В тексте все прозрачно. А как Василий Макарович перевоплощался в кадре, мы знаем.

Но за всей этой историей, романом-фильмом, борьбой за сценарий и внезапной смертью, конечно, остается недосказанность. А вместе с ней тревога и тоска. Как предчувствие или предостережение, которое мы не слышим. Уж очень близкой и страшной была фигура казачьего атамана для всех, кто читает историю Отечества не глазами, а сердцем…
 
И по этой причине надо бежать на Дон. Не за волей, конечно. А чтобы услышать предостережение.
 
Столица донского казачества — Новочеркасск. Город построен как административный центр войска Донского по замыслу атамана Платова, с нашей спецификой, но по всем канонам западноевропейского градостроительства начала XIX века. На высоченном холме, в центре, — собор. В ясную погоду виден на 80 верст вокруг.
 
А от собора улицы — прямые, как стрелы, каменные особняки в один-два этажа с резными или коваными крыльцами. И что не улица, то бульвар. Город тонет в зелени. А осенью — в буйной каштановой и кленовой листве.
 
Богато жили казаки, когда жили казаки. В 20-м году, с исходом Белой армии, город опустел и духом вымер. Теперь столица «мирового» казачества напоминает себя былую только на время больших праздников. Тогда здесь и парады, и смотры, и конница, и оркестры. А опоздаешь на праздник — казака в городе и не встретишь, одно каштановое золото на бульварах.
Имеется музей истории казачества.
 
Здесь мне выдадут белые перчатки и несколько томов книг и монографий, с которыми работал Василий Шукшин 45 лет назад. Я преисполнюсь важности книжного червя и погружусь в две истории, большую и маленькую — Разина и Шукшина.
Желтые страницы. Пометки на полях, галочки, стрелки, подчеркивания. Не его ли рукой сделаны? Бог весть. Со страниц смотрит на меня казачий атаман из «бунташного» XVII века. Даже дореволюционные исторические очерки повествуют о нем с каким-то внутренним трепетом. Словно тайно любуясь им или гордясь исподтишка. Симпатии очевидны. А ведь это история о том, как потряслись основы Русского государства. Речь шла о том, быть или не быть Московии.
 
Даже Европа с пристальным вниманием следила за происходящим, ждала: чем же все кончится?

Разин предстает фигурой сложной, крайне противоречивой. Характер буйный до бешенства, силы — страшной, нрава — лютого. Честолюбивый, заносчивый и жестокий, к голытьбе милостив, но спьяну и в гневе никого не миловал. В ненависти к боярам и прочим властям предержащим удержу не знал.
 
Что им двигало?
 
«Правые» авторы пишут о жажде власти. Либеральные — о жажде справедливости. И те и другие тянут одеяло на свою сторону. Но для всех без исключения Разин — угроза. Боятся его все, даже те, кто его любит.
 
Думаю, Шукшин не мог не заметить этого. Фигура атамана Стеньки была одинаково неудобна, страшна и непонятна всем. Для любой власти Разин опасен смертельно.
 
Поэтому если не на плаху, то лучше его в бронзу и на экспозицию. Как памятник он не так страшен. Степан Разин работы Вучетича встречает посетителей казачьего музея. Шукшин, работая над сценарием фильма, просил закрывать экспозиционный зал и подолгу оставался с атаманом наедине.
 
О чем они говорили?
Паром ходил каждые полчаса. Я пропустил один, разглядывая огромную баржу с песком, которая с изяществом слепой великанши скользила вниз по Дону. Невероятно красиво вошла она в поворот под прямым углом и скрылась. На пароме под навесом для пассажиров сидел старик в вязаной грязно-белой островерхой шапке. В ней он слегка смахивал на викинга. Борода да усы и трубка в желтых зубах. Но табаком не пахло. Пустая была трубка. Старик не работал паромщиком, для этого дела в рубке имелся долговязый и хмурый парень с лицом казаха. А дед, как я позже догадался, просто катался туда-сюда, прожигая остатки жизни в созерцании речной глади под осенним ветром и разговорах с попутчиками. Мне нужен был именно такой эпизодический герой, но строго местного разлива и посола, чтобы озвучить риторически бессмысленный вопрос: а есть ли в нынешних донцах дух Стеньки Разина? Кому еще я мог его адресовать? Небу в рваных и холодных тучах.
 
Заговорили о погоде. У них тоже, оказывается, не было бабьего лета.
 
— Один бабий день был, — сказал старик, — солнышко погрело разок и скрылся.
 
— А с рыбой как? — налаживал общение я.
 
— Никак, — ответил старик. — Как с бабьим летом.
 
Традиционно плохо было все.
 
— Вот отец мой с дедом, — начал старик, — те знали рыбалку. Белужку под тонну достать каково?
 
— Да ладно, — усомнился я, — под тонну… Это же когда такое? При царе Горохе?
 
Надо было задеть старика. Тот вытащил изо рта пустую трубку.
 
— В 35-м годе поймана! Даже фотография есть. Отец мой обмеряет рыбину, а дед с артельщиками держат ее, как Ленин бревно на субботнике.
 
Старик крякнул в усы, рассмеялся. Я перешел в наступление.
 
— Скажи мне, отец… Есть у тебя лично жажда… справедливости?
 
— У меня-то? Есть, конечно… — Старик совсем не удивился вопросу. — Когда за газ и свет платить приходится, такая жажда справедливости, аж неймется в одном месте!
 
— А в народе, — продолжил я, — среди казаков есть кто-нибудь, кто не только за себя, а за весь Дон бы переживал?
 
Тут старик внимательно на меня посмотрел:
— Откуда ты, говоришь?
 
— С севера, с севера… Тысяча километров от Ростова, небольшой городишко Моск­ва, — сказал я.
 
Старик задумчиво произнес:
— Москва…
 
Паром переходил середину Дона. Сквозь тучи неожиданно вспыхивала синева. Солнце на минуту освещало реку, словно собиралось силой вернуть лето.
 
— Откуда же такому взяться, — подумав, сказал старик, — если Москва семьдесят лет все шляпки гвоздей забивала, чуть кто шелохнется…
 
Ответ был умнее вопроса, искреннее. И в нем оставалась недосказанность, острая и горькая. А я сошел на берег в первой столице донского казачества — Старочеркасске…
 
Если правду от кривды, а котлеты от мух… Может, и хорошо, что почти ничего не остается у нас от прежней истории?!
 
Меньше знаем — крепче спим?
 
Пусть лучше туристы, уха и значки, чем боль и память?

Что мне дает знание и слышание? Вот он, казачий майдан. Площадь перед войсковым собором. Казачий круг. Вольница русских флибустьеров. Отзвук новгородского вече — русской демократии? Отсюда «за зипунами» собирались к персам и туркам, здесь же и «дуванили», то есть делили награб­ленное. Здесь же царское жалованье встречали по весне. Здесь же и Разина в цепях держали перед отправкой на север, в Москву.
 
Ох, какое непростое, негладкое место! Я вдруг понимаю, о чем вся «разинщина»! Она же о вечном (в этом-то и ужас) страхе и ненависти (путают с любовью), из которых сотканы отношения народа и власти, власти и народа в моей стране.
 
На эту тему бытует характерная легенда о родине Степана Разина. Называют станицу Зимовейскую. Не зря… Спустя сто лет после Разина там рождается Емельян Пугачев. Екатерина Вторая велит сжечь станицу, а землю засыпать солью (прямо как римляне с Иерусалимом). Зимовейская заново отстраивается на другом берегу Дона. Но это мало помогает. Еще через сто лет в ней рождается некто Василий Генералов, который вместе с Александ­ром Ульяновым готовит неудавшееся покушение на Александра Третьего. Его тоже казнят. Что за дьявольская станица такая? Когда строится Цимлянское водохранилище, Зимовейская не входит в число затопляемых населенных пунктов. Но Сталин, узнав ее историю, велит затопить. Чтобы и духу от нее не осталось. Теперь родина трех бунтарей на дне речном. Показательно.
 
Но Разин родился в Черкасске. Что у нас осталось от того времени? Двери… Три кованые крепостные калитки от стен города Азова, привезенные казаками после знаменитого Азовского сидения — обороны Азова от турецкой армии в 1641 году. А еще коромысло чугунных весов оттуда же.
 
Коромысло и ворота, конечно, круто. Турки три месяца не могли взять крепость, имея численное превосходство в восемь раз. А я думаю: как жаль, что рядом с коромыслом нет другого артефакта Азовского сидения. Ответа казаков туркам, когда те спрашивали, зачем-де воюете, возьмите выкуп и уходите, русский царь не придет вас спасать…
Ответ казачков:
«Ведаем, какие мы в Московском государстве на Руси люди дорогие, к чему мы там надобны… А государство Московское многолюдно, велико и пространно… А нас на Руси не почитают и за пса смердящего. Отбегаем мы ис того государства Московского из работы вечныя, ис холопства невольного, от бояр и от дворян государевых… Кому об нас там потужить?.. А се мы взяли Азов город своею волею, а не государским повелением».
 
Тут же, на площади, Воскресенский войсковой собор. Он сам по себе удивителен и прекрасен. Но кроме престола и бескровной жертвы, чему от века и положено быть в храме, есть в нем нечто, что роднит нас не Богом, а кровью и ужасом, на нацио­нальном уровне. Входишь, а в притворе цепи висят и кандалы. Может, они от ка­кого святого остались, что накладывал на себя «бремена неудобоносимые» для смирения плоти? Нет. Стеньки Разина кандалы. Ими его приковывали, пока в Москву не повезли. (Цепи подлинные, кандалы — копия. Украдены неизвестными во время реставрации 1977 года.) Где такое видано, чтобы в храме орудия мучения простого разбойника выставлялись? Да еще преданного Церковью анафеме?
 
У нас — видано.
 
Непрост разбойник…
 
Тихий Дон, ему многое не указ…
 
А дальше — больше. За углом ящик со свечами, канун по-церковному, сюда принято свечи ставить и молиться за умерших родных. Икона Христа на стене. А рядом вдруг портрет казачьего атамана (в два раза больше иконы), а под ним ниша в стене. Усыпальница! Честь, не всякому архиерею выпадающая… Кто ж таков? Матерь света! Это же Корнила Яковлев. Тот самый, что Стеньку пленил и Москве выдал. А насмерть испуганная тогда Москва ему за предательство сребреников в виде золота отвалила, и званий, и дом прямо за собором, куда Дон в половодье не добирался. И еще одна подробность: Корнила своему пленнику приходился… крестным отцом. То есть тем человеком, кто обязан душу крестника своего к Богу приводить… А не на плаху вести.
 
Как это так, в одном храме, под одними иконами и тот и другой — предатель и жертва или разбойник и герой-избавитель? Отец на сына, брат на брата. О чем это все?
 
«Разинщина» — не простой бунт, не месть одного человека, не жажда власти или денег, а зло иного порядка. О нем мы боимся думать и говорить, а оно здесь, никуда не ушло… Притихла, замерла до времени Гражданская война…
 
Ох, и страшно мне, и весело,
Как летят в огне кони вороны.
Ох, поет душа, в клочки рваная,
Не увидеть Дона, не дожить до утречка.
 
И до кучи в общий наш котел противоречий… О вере. Чтобы никому не уйти от гнева Божьего. Разина так боялись-любили-ужасались, что считали волшебником, черным магом. И повезли в Москву в других цепях, специально освященных и святой водой окропленных, чтобы никакая «дьявольская сила» их не разрушила.
 
Освященные цепи! Это как святая Гиль­отина… Что мы за люди такие?
 
Эх, Русь-матушка…
Василий Макарович дважды приезжал в Старочеркасск, когда готовился к съемкам фильма. Фотография бородатого Шукшина теперь на всех «развалах» музея-заповедника, в одном ряду с царями, генералами, атаманами, нагайками и бурками…
 
Он видел все это, прикасался ко всему, дышал этим воздухом, выходил на Дон. Говорят, у него даже походка изменялась, становилась грузной и тяжелой, а взгляд — недобрым, черным. Как небо перед бурей. И еще говорят, будто ростом он выше становился, под стать своему герою. И люди, не узнававшие Шукшина в лицо, говорили вполголоса:
— Гля! Стенька Разин идеть…

Колонка Александра Рохлина опубликована в журнале "Русский пионер" №68. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".
 
Все статьи автора Читать все
       
Александр Рохлин, Василий Шукшин, Новочеркасск, музей истории казачества
Рекомендую
1 2791
Спионерить!
Оставить комментарий
 
Вам нужно войти, чтобы оставлять комментарии



Комментарии (1)

  • Владимир Цивин
    5.11.2016 14:04 Владимир Цивин
    Власть над временем

    Молчат гробницы, мумии и кости,-
    Лишь слову жизнь дана:
    Из древней тьмы, на мировом погосте,
    Звучат лишь Письмена.
    И.А. Бунин

    Лишь покой, лелея лень, мерит время: год как день,
    в чаду удач, в огне невзгод, и день один идет за год,-
    быть может, незнающее, что мир, уныния,
    и время шар, с пространством здесь дружащий,-
    где настоящее, лишь горизонта линия,
    но только, между прошлым и будущим?

    Да способно, ведь разве что искусство,
    так на разум воздействовать и чувства,-
    коль время, легко повторяя всё снова,
    выветривает всякий привкус былого,-
    и только искусства, ласковое слово,
    вдруг едко въедается, в его основу.

    Ведь деньги и власть не имеют лица,
    раз время бесследно без воли творца,-
    интересует по-настоящему вечность,
    лишь чудеса же, что остаются от вещи,-
    на поклон к холодной Лете, гонит всех пусть времени бич,
    да не всем дано на свете, мимолетность вечности постичь.

    Тот еще, делец и ростовщик,
    что лишь в прибыли смысл находит,-
    коли существует вечность лишь, оборотом вещей в природе,
    здесь принуждено всё, что во плоти,-
    по пучине времени плыть, и пока она вдруг ни поглотит,
    за всё плотью всегда платить.

    Пусть не зря, средь времени идущего, тут от врат рая,
    превращается в будущее, прошлое, умирая,-
    да раз время же зримо, по крупице всё в мире круша,
    дум хранит херувимы, их крушить вдруг пока не спеша,-
    не случайно, призрачным дымом, истлевших столетий дыша,
    их дух воскрешает незримо, притихшая в слове душа.

    Пока, телам пусть не важна, для душ Поэзия нужна,-
    сцепленья слов нащупать нить,
    и песнь всю вытащить на свет,-
    чтоб будущему сохранить, порою от былого след,
    художнику грядущим жить, то ж, что монаху дать обет,-
    иначе не затормозить, в забвение бегущих лет.

    Участь лиры же певучей, памятник всему могучий,-
    сотворить в мире заново, в меру сил человечьих,
    из гранита и мрамора, гармонической речи,-
    задевая сердца вдруг чем-то,
    превращает, вступая на подиум,-
    миг в монументальность момента, Поэзии праздник и подвиг.

    Времени закон строг, да не всё ему поддается,
    потому Поэт бог, что Учением остается,-
    чтоб вдруг промчаться ласточкой, чрез частоколы времен,
    смотря в растворенные, створки сроков,-
    смысл честолюбивых крыльев, твоих Поэт, коль и в том,
    чтоб стать в отечестве своем, Пророком!

    Пускай вода и точит камень, да ведь преграда он ей,
    но всё ли, что властно над нами, надолго здесь нас сильней,-
    не черствели чтобы до срока, души чистые и простые,
    быть Мечтателем и Пророком, миссия Поэта в России,-
    бессильные в добре и зле, Поэты правят, тем не менее,
    власть истинная на земле, раз власть над временем.
68 «Русский пионер» №68
(Ноябрь ‘2016 — Ноябрь 2016)
Тема: Шукшин
Другие номера и подписка
Честное пионерское
Самое интересное
  • По популярности
  • По комментариям
 
Новое