Классный журнал

Десницкий
Отдельное
29 февраля 2016 19:15
Хотите знать, почему Моисей, когда вывел евреев из Египта, провел 40 дней на горе Синай в полном одиночестве? Читайте не Библию, а колонку филолога Андрея Десницкого в «Русском пионере».

Человек — существо социальное. Биологи выразятся еще проще: высшие приматы — стадные животные. Но всегда находились люди, на которых это правило как будто не распространялось, — отшельники. Они бежали из общества, селились в горах и пустынях, предавались созерцанию… а впрочем, кто их знает, чему они там предавались, они же были одни. Почему?
Кто-то скажет, что это сплошь социопаты или ярко выраженные аутисты, которые просто не вписываются в человеческое общежитие. Но если бы все объяснялось так просто, отшельники не играли бы такой важной роли в человеческой истории. Это свойственно, пожалуй, всем религиозным и философским традициям: к истине по-настоящему способен приблизиться только тот, кто максимально удалился из этого мира.
И даже если что-то очень важное происходит в самой гуще человеческой истории, чтобы изменить ее ход, нужно прежде всего на время вырваться из нее. Вот Моисей, выведший евреев из Египта, поднимается на гору Синай, чтобы получить от Бога закон, по которому будет жить этот народ и который, по сути, станет основанием для трех монотеистических религий. И там, на горе, в полном уединении и в общении с Богом он проводит сорок дней.
Зачем? Разве нужно так уж много времени, чтобы получить всего лишь две скрижали, каменные таблички, на которых записаны десять заповедей? Да и народ, оставленный без присмотра, устал ждать Моисея, он впадает в самое примитивное язычество: сооружает себе золотого тельца и называет его своим богом. Неужели не стоило Моисею вернуться поскорее, чтобы предотвратить такое развитие событий?
А вот история Израиля — история народа, принявшего этот самый закон. То и дело мы читаем в Библии о пророках, которые напоминают народу о самом главном, не дают успокоиться и решить, что теперь-то уж Бог точно на их стороне. И прежде чем выйти с проповедью к народу и с обличением к царям, пророки обычно проводят некоторое время в пустыне, наедине с Богом. Почему не в паломничестве по святым местам, не в чтении древних книг, не в беседах с мудрецами, а в полном одиночестве?
Христос перед выходом на проповедь проводит сорок дней в пустыне в посте и полном уединении. Христиане верят, что Он был безгрешен и не нуждался в покаянии и смирении плоти. Еще они верят, что Он мог общаться с Отцом в любом месте и в любое время, Ему не нужны были аскетические упражнения, чтобы до Отца «достучаться». Но Он удалился в пустыню, когда Его слова ждали толпы. Зачем?
А потом, когда христианство стало государственной религией Римской империи, снова нашлись люди, которые вместо того, чтобы праздновать триумф своей веры, проповедовать ее на площадях, строить храмы и писать книги, бросали все и бежали в пустыню. Их так и назвали — монахами, в переводе с греческого — одиночками. Потом они научатся жить небольшими общинами, монастырями, потом эти общины станут большими и богатыми, будут располагаться посреди больших городов, а их насельники станут частыми гостями во дворцах. Но изначально монах — тот, кто все бросил и остался один пред Богом. И церковь приняла этот путь как самый высший — вскоре после возникновения монашества было принято правило, что епископы могут избираться только из числа монахов.
Все это, конечно, не спасало от злоупотреблений и формализма, но само представление о высшей правоте пустыни, об одиночке как собеседнике Бога никогда не исчезало из христианства, да и из других религий тоже. В конце концов, и индийский йог, и буддистский мудрец — это отшельники, которые лишь нисходят до общения с другими людьми, чтобы поделиться с ними своим сокровищем. Но сокровище приобретают поодиночке.
Мы, современные жители большого города, видим за один рабочий день больше людей, чем многие наши деревенские предки видели за всю жизнь. Метро, автобус, офис, магазин, утренняя и вечерняя толпа… и в этой толпе все обычно очень одиноки. Вернее, все погружены в свои гаджеты, в социальные сети, где они ищут такую же точно толпу, только виртуальную. Они живут, по слову Дмитрия Быкова, в огромном «человейнике» и уже не могут существовать без него. Привыкание и зависимость.
Можно не любить наличную толпу и стремиться к другой, как поступает человек, строчащий комменты в фейсбуке в переполненном вагоне метро. Можно эпатировать тот самый «человейник», как порой поступает тот самый Быков. Можно много чего еще делать с разными толпами, но, оставаясь в них, от них невозможно избавиться. А раз так, велика ли разница — следовать ли ей или сопротивляться? В любом случае твоя точка отсчета, твой главный ориентир — толпа.
Надо выйти из нее хотя бы на время, чтобы сменить систему координат, чтобы стать самим собой, чтобы — скажет верующий — услышать голос Божий. И даже безгрешный Христос нуждался в этом просто потому, что был человеком.
Телескопы, следящие за движением небесных светил, тоже ведь ставят не на шумных городских площадях.
Колонка Андрея Десницкого опубликована в журнале "Русский пионер" №61. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".
- Все статьи автора Читать все
-
-
27.07.2020Чистотилище 1
-
10.09.2019Частица чести 0
-
20.02.2019Свободоволие 0
-
23.11.2018Занебесье 0
-
24.10.2018Про устрожение жизни 2
-
10.09.2018На генном уровне 0
-
08.07.2018Жизнь обнуляется 0
-
27.03.2018Словособлазнение 0
-
22.11.2017Мы наш, мы Божий мир построим 1
-
23.10.2017Денежный разговор 1
-
26.06.2017Корабль спасения 0
-
25.05.2017Мы ждем весны — чего же боле? 0
-
1
12743
Оставить комментарий
Комментарии (1)
- Самое интересное
-
- По популярности
- По комментариям
Вот она, плодоносная осень!
Поздновато ее привели.
А пятнадцать блаженнейших весен
Я подняться не смела с земли.
А.А. Ахматова
Средь неостановимых буден, порой вопрос нетривиален,
тот, что есть, или тот, что будет, какой мир более реален,-
каприз ли, вдруг тепла опала, надолго ли, небес усталость,
как свету тому, свою узреть тьму,-
словно мысли самой выси, вечные песни и сны,
с честностью неземных смыслов, разве не равновесны?
Так луг вдруг пропах, терпкими запахами трав,
и так же он прав, обратив обратно их в прах,-
плавно уплывало вдаль, алым парусом Светило,
рай опять не осилил печаль, снова дня не хватило,-
день отпрянул пугливо, как пепел, облетает с холодных губ,
что был ласков, заносчив и тепел, оказалось же, просто глуп.
Как слепнут сумерками губы, когда теплу они не любы,-
разгорячит пускай до поры, и мило приголубит,
да все равно ведь, увы, блеск холода любовь погубит,-
сколько б музыке сладко ни литься,
вечный праздник не обрести,-
молчаливы печальные лица, чтобы песнею обрасти.
Не так ли, музыка стиха и мысль,
сквозь зло всё призваны, звать души ввысь,-
да не сникать в плену телес, способна ли песня небес,
не из безобразий разве, рай родится вдруг, и праздник,-
истина и совесть, раз точно ведь так же,
созревают же здесь, из правды сермяжной?
Как чужой разбуженностью желаний,
себя уж не помнит прах,-
пеньем упоений и упований, всегда же зла мгла в глазах,
по угрюмым и диким холмам,
по бескрайним пустынным местам,-
пролегает порою путь в храм.
Точно неуклюжий подснежник, получивший свой шанс,
так в пушистости снежно-нежной, мартовской страсти транс,-
так же ведь и мрак миротворно дремуч,
в светлых, с осенью слитых листах,-
где уже лишь тени тучные от туч,
вдруг про страх напророчат, и прах.
Что быть может непреложно, в мире этом, где возможно,
чтобы счастье было ложно,-
что из того, что нам обещаны, любовь, и счастье, и уют,
по сердцу разойдутся трещины, и мы получим всё в раю,-
в неге крови вечерней, в черне слепой чистоты,
небо требует терний, стоном нагой красоты.
И вот уже вечерней неги очерк чистый,
что чуткой грустью всюду растворен,-
почти неуловимо тонет в тени мглистой,
округлостью пространства покорен,-
и точно печальные свечи, вечной охваченные чернотой,
вычерченный в воздухе вечер, чьей-то догорает мечтой.
Средь зыбкой ряби разноцветных облаков,
скользит к земле, словно в смущении, златое око,-
и вот над зыбью зубчатых теней холмов,
зари лишь гроздья, грозно громоздятся одиноко,-
свеча должна погаснуть, и мрак сомкнуться разом,
чтоб стало всем вдруг ясно: без света, что без глазу.