Классный журнал

Единственный вариант гениальности

14 сентября 2015 10:50

Писатель Валерий Попов, друг и биограф главного героя этого номера («Довлатов», серия «Жизнь замечательных людей»), начинает колонку с деталей и подробностей, которых вправе ждать читатель от друга и биографа. Но будь, читатель, готов узнать, что для некоторых людей есть что-то поважнее жизни — чем они и замечательны.

Жизнь Довлатова не баловала его. А он — ее. Делал с ней, что хотел, все, что взбредало в голову ему. Познакомились мы с ним в Союзе писателей и, поскольку уже были наслышаны друг о друге, вышли вместе. В магазине, где мы вдруг оказались, он сразу поразил меня своей деликатностью.

— Позвольте, я заплачу! — сразу же сказал он.

— Нет, нет — я!

Так началась наша дружба-соперничество. С бутылкой мы пришли к нему домой на улицу Рубинштейна. Помню, что у стола стоял огромный буфет. Только Сергей полез туда за рюмашками — в комнату вдруг вошла замечательная его мама, Нора Сергеевна.

— Познакомься, мама, это Валера Попов! — чуть смущенно сказал Сережа.

— Хорошо, что Попов, — плохо, что с бутылкой! — отчеканила Нора Сергеевна.

— Да нет, мама, это — моя! — благородно вступился Довлатов за гостя.

— Да нет, не надо! Винюсь: это я принес! — Я не хотел уступать ему в благородстве.

— Если не знаете чья — значит, моя! — сказала Нора Сергеевна и унесла бутылку.

Проза Довлатова сложена из таких вот историй, которые он сам создавал и, если надо, переделывал, как считал нужным, не считаясь с реальностью. И тот эпизод был не совсем такой — последней замечательной фразы Нора Сергеевна не произносила. Доводить этот эпизод до совершенства пришлось, кстати, мне — уже после смерти Довлатова, когда вдруг так вырос к нему общий интерес. Ничего страшного. Он сам переделывал свою жизнь много раз, даже история женитьбы — в трех вариантах. Герои его, конечно, обижались. Ради красного словца не пожалел и родного отца — написав, что место религии у него в душе занимает страстная любовь к рыбным блюдам. Если вы думаете, что это легко и безопасно, — попробуйте сказать нечто подобное своему отцу.

«Кровь — единственные чернила» — так назвал я мою статью о Довлатове, причем не только его, довлатовская, кровь имелась в виду, но и чужая — и что самое страшное, не столько чужая, сколько близкая. К ближним он был особенно беспощаден — возможно, надеясь, что скорее простят. Первую жену свою Асю, любви которой он так долго добивался, на следующий день после свадьбы он вывел на Невский и представлял знакомым — и даже малознакомым — так: «Ася, моя первая жена». Неужели лишь ради броской фразы? Да выходит, что так! Неудивительно, что брак их просуществовал недолго. Пастернак о процессе творчества написал: «Что ему хвала, и слава, и народная молва — в миг, когда дыханьем сплава слово вплавлено в слова? Он на это мебель стопит. Дружбу. Совесть. Разум. Быт. На столе стакан не допит. День не прожит. Век забыт». Вот ради творчества, постепенно, Довлатов и «стопил» свою жизнь. Он вовсе не был жесток от природы, но литературную необходимость — стихийно, может быть, — ставил выше жизни.

Во время службы в Коми, в лагерной охране, он сблизился с замечательной студенткой из Сыктывкара — «спортсменкой, отличницей» Светой Меньшиковой. В отличие от других его жен и подруг она была доброй, веселой, не настырной, дразнила его ласково «Центнер», всеми силами делала его жизнь в суровом краю легче и приятней, приводила его из мрачного лагеря в свой университет, печатала его стихи в университетской многотиражке. Возможно, она стала бы самой лучшей женой… если бы они поженились — о чем и сам Сергей думал и даже писал об этом отцу. Но уехал, оставив ее и даже затеяв нечто вроде ссоры. Разве хорошо это? И для чего? Да все для того же. Ради литературы, «красного словца». Понимал он — или бессознательно чувствовал? — что Светка не даст написать ему «Зону», как нужно ему — а нужно ему не так, как было в действительности. «Ты что, Центнер?» — могла бы спросить его она. И ее в его жизни не стало.

Если вы думаете, что это просто садизм или даже мазохизм, вы ошибаетесь. Литературная необходимость. Не каждый решается на такое… потому и не каждый становится знаменитым писателем.

Примерно то же самое произошло с Таллином, где он оставил жену с ребенком и довольно остро это переживал, любил их. Но понимал, что книгу о Таллине в Таллине не напишет, «любовь и дружба» повяжут его по рукам и ногам — а он хотел написать книгу свободную, бескомпромиссную, острую, нелицеприятную, опасную для показа друзьям — и написал ее, но уже в Вене. И каждая книга его — как отрубленный палец, и этой кровью он в конце концов и истек. Поверхностные читатели любят говорить, что Довлатов погиб в «борьбе с системой», той или другой, на самом деле внутренняя борьба гораздо трудней. А внешняя… На мой взгляд, в нее бросаются те, кто не может навести порядок хотя бы в себе и адресует свои истерики обществу. Не случайно Довлатов писал: «После коммунистов я больше всего не люблю антикоммунистов».

Любил ли он вообще жизнь? Из воспоминаний современников получается, что не очень. Скорее, был меланхоликом, мизантропом. Посвятил Америке несколько благодарственных слов… но, по свидетельству его ближайших американских друзей, Гениса и Вайля, американская жизнь его не слишком увлекала. В основном мелькали прежние герои… интересовало лишь то, что интересовало.

Почему же до сих пор так любят его и будут любить, судя по всему, еще долго? Да потому, что все то, о чем говорилось до сих пор, было не напрасным. Все пережитое и совершенное им объяснялось не прихотью и дурным характером, а было необходимостью, единственным, хоть и нелегким, вариантом гениальности. Не важно, как все это было на самом деле, — гениально то, как он показал это нам. Снял заржавевшие вериги с души, гнувшие нас к земле в эпоху фальшивого «развитого коммунизма» или седого застоя, распрямил нас, сделал свободными в словах и поступках. И когда он умер — он уже сделал у нас «свою страну». Мы живем по-довлатовски: «не паримся» понапрасну, как нас вынуждали раньше, воспринимаем жизнь ярко, но легко, наслаждаемся «освобождением речи» — что Довлатов считал одним из главных наслаждений жизни. И напрасно говорят, что тоталитаризм разрушил Довлатова. На самом деле это он разрушил его.

Колонка Валерия Попова опубликована в журнале "Русский пионер" №57. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".

Валерий Попов, Сергей Довлатов, Зона, воспоминания

Рекомендую

2 22931

Спионерить!

Оставить комментарий

Комментарии (2)

15.09.2015 08:02 Сергей Демидов
тоталитаризм разрушил Довлатова. На самом деле это он разрушил его.

Мы без конца ругаем товарища Сталина, и, разумеется, за дело. И все же я хочу спросить — кто написал четыре миллиона доносов?

За какое же дело ругают товарища Сталина?
Трудно найти причины того, что заставило ругать..

Он разрушил..
Красное словечко произнесенное для остроты..для красоты отражения чего-то своего...
16.09.2015 15:58 Владимир Цивин
И все же, можно жить, как гений, а писать, как графоман, и наоборот. Но нам рассказывают подробности главным образом о величии и ничтожестве самого Довлатова, а не его произведений. Может быть, он был лучшим своим произведением?

Гонор жизни, может быть, напрасен,
и с ней природа не считается всерьез,-
раз мир и безжизненный прекрасен,
в палящий зной, как и в искрящийся мороз?
Но чудом Божеским и жаром, что и торжественный пожар,-
ведь все ж художнику недаром, даны трагедия и дар.

Счастливая или гонимая, проходит жизнь же не зря,-
лишь искренне неповторимое, здесь вместе с миром творя.
И не нелегкой магией молитв, как урок суровый затвердя,-
пред Богом тот же истинно велик, кто по высоте своей дитя!
Да редко время озарений, пусть в высях Божьих духом паря,-
коль был он, наверное, гений, но Богом не был, небо любя.

Ведь подняться до звука, от сердца его оторвав,-
значит с башни рассудка,
вдруг выпрыгнуть в ласковость трав.
За гениальность порой принимают успех,
блестящесть, победность,-
а гения чаще здесь отличает от всех, забитость и бедность.

Бессилен часто гений, между крутыми и убогими,-
кумир иных поколений, он в своем ценим немногими.
И, может, лучший знак величия, ведь уму не поддается,-
есть несчастье как отличие, что не всякому дается.
Не зря ж, не раз бредя беде вослед, в юдоли боли,-
порой одаривается поэт, великой долей.

Явления все многолики, а мысли изданы ведь не сами собой,-
писателей нет великих, а есть избранные временем и судьбой.
Не на арене ведь борений, в перипетиях битв,
а в порывах вдохновений, смелых мыслей и молитв,
снизойдет как с неба гений, током дум высоких овит,-
в перегное поколений, мир высокое родит!