Классный журнал

 
В ДЕТСТВЕ мне казалось, что война с фашистами была в каком-то очень далеком прошлом. Только гораздо позже я осознал, что застал культурную эпоху, включавшую в себя военные годы, и даже успел какое-то время в ней пожить. Я родился через десять лет после войны, и, когда рос, ее видимые и не столь видимые приметы были разбросаны повсюду. По улицам ходили тридцатилетние и сорокалетние ветераны. Многие — и взрослые, и дети — донашивали старую военную форму: шинели и мундиры без знаков различия, ушанки и фуражки со снятыми кокардами. По праздникам на площадях и в парках играли духовые оркестры. Среди машин часто попадались названные впоследствии легендарными полуторки и трофейные немецкие легковушки. Москва еще не была обезображена последующим бездумным строительством, а выглядела так, как в сороковые. И коммуналки, в которых мы жили, тоже не изменились. Отсюда наши родственники, соседи, знакомые уходили на войну и сюда, если повезет, возвращались.
 
Но главное, наверное, заключалось в атмосфере: вокруг были люди, прошедшие, пережившие, помнившие войну. И их тогда было абсолютное большинство.
 
Гости, собиравшиеся у нас за столом на улице Мархлевского, ныне Милютинский переулок, пили водку из граненых рюмок, а потом хором пели военные песни: «Эх, дороги, пыль да туман…». А мама, укачивая меня, а потом и брата Вовку, пела нам колыбельную: «И врага ненавистного крепче бьет паренек за советскую Родину, за родной огонек…». Мама, в войну еще девочка, работала на фабрике, и у нее была рабочая карточка, большое подспорье для семьи.
 
Бабушка много рассказывала мне о своем младшем брате, который погиб под Ленинградом. Сама она была маленького роста, а брат — двухметровым гигантом. Конечно, с горечью говорила она, он же ни в одном окопе не умещался — вот его и подстрелили.
 
Младший брат дедушки был минометчиком, за что-то попал в штрафбат, воевал под Сталинградом и получил там тяжелое ранение, то есть смыл вину кровью. Дедушка в войне не участвовал — у него было больное сердце, но летом 1941-го его чуть не забрали в армию. Завод, на котором он работал, стали готовить к эвакуации, а всех мужчин отправили на ближайший сборный пункт. Узнавшая об этом бабушка, похватав дедушкины медицинские справки, бросилась туда и ворвалась прямо в школьный спортзал, где проходила медкомиссия.
 
У бабушки не было никакого образования, но она умела читать и писать, обладала от природы острым умом и была прекрасной рассказчицей. Со свойственной простым людям безыскусностью и прямотой она могла говорить со мной буквально обо всем. «Красавицей-то я никогда не была, — рассказывала бабушка, — но мужиков ко мне тянуло — так и норовили потрогать, прижаться. Фигурка-то была соблазнительная — всё при всём, что спереди, что сзади. И вот я в легком крепдешиновом платье влетаю в спортзал. А там стоит целая шеренга совершенно голых мужиков. И, как только я вбежала, все они возбудились, представляешь, все! Тогда медсестра набрала в тазик холодной воды и побрызгала каждому на… ну, ты понимаешь. Они и успокоились». Короче говоря, бабушка всучила дедушкины справки врачу, и дедушка смог вернуться домой.
 
Как все немолодые люди, бабушка могла по нескольку раз пересказывать одну и ту же историю. Но только однажды и как-то вскользь она сказала мне, что местечко под Уманью, где она родилась, сожгли фашисты. Все жители были уничтожены — родственники, знакомые, — никого не осталось. Когда я пытался задавать ей какие-то уточняющие вопросы, взгляд ее застывал и она переводила разговор на другую тему.
 
Одной из примет войны был для меня чемодан, лежавший под кроватью. В нем хранились папина солдатская гимнастерка, штаны-галифе, пилотка с красной звездой, солдатский ремень с пряжкой и кирзовые сапоги.
 
Папа окончил школу в 1940 году. Его тогда не взяли в армию по зрению, а его одноклассники в тот же год попали под призыв. Почти никто из них не вернулся с войны. Погибли и два его ближайших друга — Марик Циринский и Володька Залуговский. Марик после школы успел жениться, и, когда уходил в армию, его жена ждала ребенка, которого он так никогда и не увидел. Марик служил в Брестской крепости и считался пропавшим без вести. Через много лет сын Марика, пытавшийся узнать о судьбе отца, выяснил, что за пару месяцев до начала войны того послали в Гомель на курсы младших политруков, но потом его следы терялись.
 
Залуговского в начале войны видел один паренек из папиного параллельного класса. В тот момент паренек в составе маршевой роты двигался к фронту, а навстречу брели раненые с передовой. В их нестройных рядах он и разглядел Володьку. Этого красавца, спортсмена, любимца женщин трудно было узнать. Понурый, весь в окровавленных бинтах, с шеей, перемотанной грязным вафельным полотенцем, он затравленно озирался и хрипел однокашнику на ухо: все пропало, с голыми руками на танки не попрешь, всем нам хана… Как-то до папы донесся слух, что Залуговский погиб в Белоруссии и похоронен в братской могиле на воинском кладбище в городе Сенно Витебской области. Но доподлинно это не известно.
 
Когда началась война, папа только-только сдал летнюю сессию в Московском институте востоковедения. Оттуда в августе 41-го он по комсомольской путевке ушел добровольцем в армию и был направлен куда-то в Сибирь на краткосрочные артиллерийские курсы. Но до фронта он тогда так и не добрался — из-за близорукости минус четыре его комиссовали, и папа некоторое время работал на военном заводе в Свердловске. Только в 1944 году, когда людей для фронта совсем уже не хватало, папу снова призвали, и он до конца войны служил на зенитном бронепоезде.
 
Много лет спустя, когда папа уже был всемирно известным ученым, знатоком языков Эфиопии, автором многочисленных научных трудов, словарей и учебников, он встретился с коллегой из ФРГ, тоже известным ученым-эфиопистом. Они сразу же понравились друг другу и проговорили полдня — об Африке, о науке, об изучении языков, просто о жизни. И тут немецкий профессор признался, что во время войны воевал в люфтваффе на Восточном фронте, летал на бомбардировщике. «Хорошо, что мы с вами тогда не пересеклись», — пошутил папа, живо представив себе не раз виденную картину: ночное небо, звуки разрывов и немецкий самолет, пойманный в перекрестье прожекторов.
 
Война была важной идеологемой в моем воспитании. «Не бойся. Не ной. Терпи, — говорил мне папа. — Ты же мужчина, солдат. Думаешь, бойцам на фронте было легко?» И я старался не бояться, не ныл, терпел.
 
В детстве я часто фантазировал на тему войны. Представлял себя то летчиком, то моряком, то танкистом. Но почему-то чаще всего пехотинцем. Вот я в солдатской форме, с винтовкой и вещмешком за плечами собираюсь на фронт, и меня провожает любимая девушка. Вот я обороняю высоту, вот иду в атаку, сталкиваюсь с фашистами в рукопашной. И геройски гибну. Нет, ну пусть не гибну — меня тяжело ранят. Нет, пусть лучше это будет легкое ранение. Я выхожу из госпиталя, на гимнастерке поблескивает орден, и моя девушка бросается мне на шею. Девушки в моих фантазиях присутствовали всегда.
 
Кстати, орден потом я действительно чуть было не получил — лишился его по собственной глупости. Впрочем, это, как говорится, уже совсем другая история…
 
Ребенком я постоянно приставал к отцу: пап, расскажи мне о твоих боевых подвигах. Он прямо отвечал мне, что ничего героического на войне не совершил. А когда я немного подрос, рассказал вот что.
 
На артиллерийских курсах папу учили стрелять из сорокопятки — маленькой противотанковой пушечки, прозванной на фронте «Прощай, Родина!». Не отличаясь особой бронебойностью, она могла причинить немецкому танку хоть какой-то ущерб только при стрельбе прямой наводкой с близкого расстояния. В бою расчет успевал, как правило, сделать только один такой выстрел, после чего шансов выжить, как правило, оставалось немного.
 
И вот незадолго до того, как из молодых артиллеристов начали формировать батареи и дивизионы для отправки на фронт, в учебный полк прибыла медкомиссия.
 
«Студент?» — коротко спросила папу немолодая женщина-военврач. Выяснилось, что она тоже из Москвы. Ее единственный сын тоже учился в институте и тоже ушел добровольцем в армию, сейчас он на фронте, и она пока не получила от него ни одного письма. Папе показалось, что он увидел слезы в ее глазах, но она быстро наклонила голову и принялась изучать его медицинскую карту. «С таким зрением я имею право тебя комиссовать», — сказала женщина и внимательно посмотрела на него.
Пауза длилась всего несколько секунд, которые папа вспоминал потом всю жизнь. Он мог бы попросить отправить его на фронт, и женщина, наверное, пошла бы ему навстречу. Но он промолчал, и она размашисто написала в его карте: «Не годен».
 
Видимо, папа прочел в моих глазах разочарование. Он рассказал мне, что все, кто учился с ним на артиллерийских курсах, в декабре 41-го были брошены под Москву и почти все погибли. Если бы я настоял, говорил он, я не встретил бы маму и не было бы вас с Вовкой…
 
Я, конечно, был далек от того, чтобы осуждать папу. Я очень сильно его любил, всегда хорошо понимал и был готов во всем оправдать. Но после этого разговора я много раз спрашивал себя, а как бы я поступил на его месте. Я и сейчас иногда задаю себе этот вопрос. И не нахожу ответа.