Классный журнал

У Лисянской, в диссидентском химкинском логове, главный бард цепко щурил под очками непропорциональные глаза. Излагал, не повышая голоса: что выселен с арбатского двора, что надо на кого-нибудь молиться. Публика входила в положение, вкушая жалоб аромат и подметая параллельно из конфетниц финский «Фазер» — с ликером по такому случаю. Там-то она и повстречалась на жизненном пути: Лилия, Лили… прибывшая в группе поддержки главного барда волонтерка из опрятных, чистоплотных кругов.
 
Естественно, я напросился проводить. Ехали от «Речного» в центр, всю дорогу, как восковая персона, она не прислонялась, а только косвенно отражалась, глядя в темь метротоннеля с тем же всеобъемлющим прищуром, как у кумира… Ощущая зарождение, я попытался перевести стрелку на себя — и, перекрывая перестуки метро, продекламировал модный в химкинских нимфах сонет «Мой гроб свезут на самосвале». Она в ответ лишь цепче сощурилась и отшатнулась от дверей: «Игорь, не твое это дело. Ты мог бы стать хорошим машинистом, путейцем. Простое лицо, открытый взгляд. А поэт должен быть ощутительный».
 
Но мне везет: когда до ее дома на Остоженке остаются метры, во тьме возникает уличная классика: барышня и хулиган — он выворачивает руку — она зовет на помощь — но Москва отвечает безлюдием и бесхребетностью… Мой пробил звездный час! Пора блеснуть провинциальными замашками! Напороться на финку, придерживая рвущуюся печень, сказать спокойно: «Лили, побудь со мною, “скорая” все равно не успеет!» Удар начинается с пятки, учил меня тренер Запопенченко, растет через все тело, по дороге нагуливая свинцовую силу, — и вымечивает кулаком в подбородок! С пятки, я сказал, из дебрей, а не с последнего витка цивилизации! Чтоб всего лишь разогреться, прощупать данные сретника, ознакомительно ткнул его в плечо — но тот внезапно спутал карты: как подкошенный упал ничком… зрачки куда-то закатились, и беззащитно отвисла челюсть…
 
— Ты убил человека! — воскликнула Лилия.
 
— Хитрит! — пытаюсь успокоить я объект своих чувств, зная этот прием пьяного стиля — обезоруживающе впасть в отключку.
 
— Ты человека убил! — повторила с надрывом желанная и, прижав, как бронежилет, к груди надписанную бардом грампластинку, бросилась наутек.
 
— Что, обломался, спасатель? — прокомментировал, тут же ожив, лежачий. — А нечего соваться!
 
…Да, нечего соваться: вернись в свои «химы», на выселки — большие чувства не предусмотрены в таких местах, низкорослых и мутных. Из такого сора не вырастут даже стихи. Поступим так: на рукотворном побережье канала им. Москвы, на безымянных костях раздуть огонь для нетленных рукописей, проверить их на огнеупорность — горят как миленькие! Пламя пожирает слова… память немеет… как этот город за спиной… не город даже, а перевалочный пункт, кукольный театр недоразвитой родины… сокращенная и совращенная проезжим барином… Рванулся было спасти от возгорания свою первую публикацию в альманахе «Костер», для истории, но осекся: можно жечь спокойно — на таких пятиэтажках, как эти, не вешают мемориальных досок, их просто сносят с интервалом в тридцать лет… и всех не дотянувших до подлинной прописки… обмяк в предбаннике плебей, лимитчик. Прощальный акт стихосожжения запомнит только местный идиот Калмышкин, болтающийся на турнике, — сделай напоследок солнышко.
 
Аутодафе посвящается Ей, как и все ненаписанные строчки про дым отечества над черным каналом… про то, как коротко и быстро сгорают родина и жизнь…
 
Еще раз про то, что могло бы быть, — но я боюсь назвать это слово. И, значит, ничего не будет.