Классный журнал

ВПЕРВЫЕ я попал за границу еще дитем.
 
Там, в ней, говорили по-русски (почти совсем как мы, но все ж несколько иначе).
 
Но все было очень, очень богатое и яркое.
 
Там были широченные улицы, страшно высокие дома, бешеное количество машин. Магазины были набиты роскошным невиданным товаром, его полно, и никто не толпится.
 
Люди на улицах выглядели очень солидно и были одеты богато. Книжные магазины были огромны. Сколько там было натрамбовано книжек, не представлялось возможным даже посчитать.
 
Игрушки — свободно — продавались такие, каких на родине я и представить себе не мог.
 
Довелось заглянуть и в парк. Я ожидал, что там хулиганы в кустах будут пить дешевую бормотуху, а потом задирать прохожих и цеплять девок, — но нет, там ели мороженое и если били, то фонтаны, публика была при параде и держала фасон: ах, мы такие интеллигентные. Хотя, конечно, было подозрение, что они такие же дикие, как мы, просто валяют дурака, берут нас, как говорят в МИДе, на понт.
 
Короче, я, как всякий нормальный пацан, придумал поехать учиться за границу. А возможность была у меня тогда.
 
И, короче, поехал я.
 
Первое время мне, как и всем в эмиграции, было непросто. Не очень комфортно, несмотря на весь блеск и роскошь заграничной жизни. Учился я — а еще ж и подрабатывал и получал деньги, немыслимые на родине.
 
Ностальгия, разумеется, мучила, изнуряла меня, все, что из родных краев, казалось мне таким прекрасным и непревзойденным. Да хоть та же самогонка. Она снилась мне, теплая, домашняя, вкус, знакомый с детства, с букетом, который изобрели наши предки. Во сне я держал в руке граненый стаканчик 0,25, захватанный жирными, от сала или Одесской колбасы, пальцами. И закусывал половиной помидора, присыпанного крупной солью.
 
Иногда мне хотелось бросить свои попытки привыкнуть к чужой жизни и полюбить то, что вокруг, заценить хорошее больше настоящего. Ихтиандр понимал, что океан — это роскошь, другие туда только в короткий отпуск могут себе позволить, а ты там живи не хочу, жри сашими, пока не надоест. Но суша, маленькая, довольно грязная, казалась-таки родной и тянула к себе. Выбираясь иногда на нее, я сперва дышал там полной грудью, и остро чувствовал, что такое родина, и подумывал о том, что неплохо было б тут по новой кинуть якорь и снова зажить в тиши трогательных переулков, среди школьных дружков — тех, кто не спился, не сошел с круга, не улетел в Чикаго, не сгинул в Афгане, как «майор десантных войск Н.Н. Зятьев», не сгорел в шахте при выбросе метана. Но! Вот что самое любопытное, и странное, и неловкое: на третий день наступал момент истины и, как все эмигранты, я начинал не переставая думать про обратный билет, опасаться — а не случится ли какой геморрой, который вдруг помешает мне вернуться в свою холодноватую, но уже полюбленную эмиграцию.
 
В принципе, я притерпелся, пообвык. Какое-то время заграничные девчонки казались мне холодноватыми, северными, жесткими и, по моим оценкам, думали о себе больше, чем того требовали приличия. Как-то так, слово за слово, я остался в эмиграции. Она затянулась. Я освоился. Странно — почему так выходит с заграницей? Не у меня одного, кажется. Сколько людей, знакомых — не говоря уж про незнакомых — живут за границей и недоумевают: ну как же у них были бельма на глазах и они жили на родине, не понимая, какая это страшная ошибка! И чтоб б было, если б однажды не открылись глаза на истину! Так романтичные влюбленные мусолят подробности, обстоятельства и случайности, их цепь, которая свела их вместе, а не то б жили несчастными порознь!!! Ужос-ужос! Ну или просто ужос.
 
Впрочем, к родине у меня сохранилось самое лирическое отношение. Теплое, нежное, сочувственное. Мне кажутся родными и понятными люди, живущие там. Мне грустно, когда им там плохо, вот честно — я не злорадствую. Не думаю, что а вот я такой умный, что отвалил, уж я зна-а-ал, чем тут все кончится, не ждал я хорошего от местных, от здешних! Но при всем при этом все-таки моей ностальгии не хватает на то, чтоб вернуться к своим, в родной поселок, где над клубом реет красивый — по колористике все роскошно, — известный всему миру — кто ж не видел, кто ж не знает? — боевой триколор Донецкой Народной Республики. Нету у меня столько ностальгии, а раз нету, то откуда ж ее взять.
 
Родина не зовет, не манит, ее флаг настолько нов, и экзотичен, и свеж, что странно думать о героической под ним смерти… Нет, не этот флаг показывала мне в букваре Нина Георгиевна. И вот сколько так народу живет по заграницам, не теряя любви к родине, раздрачивая свою ностальгию, припоминая по пьянке какие-то детсадовские песочницы, в которых разворачивались слабоалкогольные пикники под «Бiле мiцне» и сырок «Дружба», одноклассницу, которая 40 лет назад казалась — или была — прекрасной и недоступной? Лондон, Берлин, Хайфа, Поконо — вот сидят наши бывшие люди и мастульгируют, то есть ностальбируют. Вместо того чтобы выправить в русском консульстве паспорт и поехать на ПМЖ на историческую родину, в Урюпинск к себе, к родным осинкам и дорогим могилкам…
 
Впрочем, на самом деле, строго говоря, я ни в какую заграницу не выезжал. Мигрировал я внутри империи, все дальше от глухой провинции у моря, в которой родился, но таки не оценил ее по достоинствам и уехал поближе к цезарю и к вьюге, в направлении, обратном тому, что объявил идеальным Бродский: из имперского Питера он мечтательно устремился в Венецию, довольно далеко отодвинутую от Первого Рима…
 
Я так и остался в той империи, что была, я с места не сдвинулся; это провинция отделилась от меня, уплыла, а потом еще периферия провинции уподобилась Ольстеру, окраина задумала отделиться от окраины — Господи, при том что и Россия, и Украина затеряны на обочине белой цивилизации…
 
Вообще, что есть заграница? Она как? Это некие сброшюрованные бумажки со строгими штампами или аппликациями? Выдергивание из штанов ремня перед рентгеном барахлишка, будто ты собираешься пороть блудного сына? Перемена дензнаков? Укол счастья в винном, где все почти даром? Или это, напротив, легкая тень потусторонней жизни, которая падает на тебя, например, в Риме, который страшно смахивает на кладбище, очень дорогое, с клумбами и лужайками и с памятничками, каких не ставят даже кемеровской братве? Видно, что кладбище чисто элитное, не в грязь закидывают ящик угрюмо персонажи Каледина, все чин чином, тут дорогие дамы в черном и при темных очках, как в кино про красавцев-мафиози… В Берлине, конечно, другая стилистика, там тоже кладбищенский бездвижный покой разлит в воздухе, но он попроще, без помпы, этакий протестантский, будничный, хипповый, дауншифтерский. На немецких погостах играют дети, не чтоб пряники и леденцы тягать с могилок и допивать водку из стопариков — нет-нет, они из хороших семей, они там нянчат кукол и качаются на качелях. Эти качели какой-то философ — ну а что вы хотели, немцы же — наставил посреди кустов и мрамора; качели — это не расставание навеки, как думали советские отъезжанты из Шереметьева, но возвратно-поступательное, то есть, пардон, поступательно-возвратное, движение, ну типа фрикций, когда уже в паспорт не влезают новые визы… (Может, это только буддистам интересно с их бесконечными путешествиями-переселениями?)
 
Вот она, натуральная граница. Не между странами — это условность, — но между Мирами. И пересечение границы государственной — это игра в последний путь. Хотя, может, по современным правилам надо уже говорить — «крайний путь»?
 
Таки да, чужая страна (переезд в нее?), где ты один, где ты сам себе коуч, — это как бы репетиция настоящего путешествия, где нет своих, где ты не нужен другим, а все твои остались там и то ли плачут по тебе, то ли жизнерадостно перевозят вещички в освободившуюся жилпощадь. Вот ты только что был тут, и херакс — тебя нету, но ты, конечно, можешь связаться с тем, оставленным, миром по скайпу, — ну и что, точно так же ты и раньше, до Сколкова (это ведь там изобрел Интернет наш Медведев?), вполне мог присниться оставленным своим и рассказать им, где ты зарыл золото, под какой вишней, и дать совет своей вдове насчет нового бракосочетания. Ничего не изменилось с тех пор, ничего.
 
Короче, не был я за границей, если серьезно. Процесс умирания, если ты с него соскочил, ну типа преждевременная эякуляция, не может считаться правильным актом — думаю, это именно так. А раз не был я за границей, то и сказать мне про нее нечего.