Классный журнал

ЕГО ЗВАЛИ МИША. У него горели угли глаз. Он все время облизывался. Миша был мастером художественного перевода грузинских, персидских, турецких стихов с подстрочника. С ним я попал в первозданный хаос во время моей самой нелепой поездки за границу.
 
Ну, я и до Миши жил уже в некоем хаосе. За организацию литературного бунта меня дважды выгнали из Союза писателей, завели уголовное дело, объявили агентом американских спецслужб, запретили выезд из страны. Турбулентность жизни дошла до предела, и с самого кремлевского верха мне сообщили, что я костей не соберу.
 
Модная теория хаоса учит нас, что в период турбулентности надо жить гибко, не плыть против течения, но и по течению тоже не плыть. Признать, что логика не правит жизнью, отказаться от причинно-следственных связей, зависнуть между сомнением и верой, быть готовым к неожиданности под кодовым названием Черный Лебедь.
 
Я мучился запретом на выезд из страны. У меня в Польше жила половина семьи, и я с ними уже год не виделся. Я пошел в первый, гэбэшный, отдел Института мировой литературы, где я в то время работал на птичьих правах предателя родины, и объявил, что без польской семьи жить не могу. Начальник отдела, милый несостоявшийся литературовед с жалкой мимикой и охающей жестикуляцией вышел со мной покурить в коридор. В Польшу мне путь заказан, сказал он, потому что в Польше я связан с вражеской организацией «Солидарность», но он попробует что-то для меня сделать.
 
Через неделю он сообщил, что мне разрешат в перспективе съездить к родственникам в Польшу, если я отличусь скромным и разумным поведением сначала в заграничной поездке — мне предлагали на выбор — в Болгарию или в ГДР. О, это была большая поблажка! Огромное доверие к отщепенцу! Я выбрал ГДР.
 
Самое поразительное: мне предложили оформить выездные документы через Союз писателей, из которого меня же и выгнали. Но я пожал плечами — решил, что это и есть хаос.
 
На платформе Белорусского вокзала я познакомился с моими спутниками. Их было тринадцать. В ГДР из Союза писателей никто не ездил, кроме самых третьестепенных прозаиков, поэтов и переводчиков, которые ехали пить немецкое пиво, а также секретарш и мелких чиновниц, которые ехали за кожей: советской мечтой о кожаном пальто. Руководителем нашей делегации был крупный мужчина с широким лицом украинца, писатель-маринист, написавший множество никому не известных романов о военно-морском флоте.
 
Все мои спутники, включая мариниста, с ужасом смотрели на меня сначала на платформе, потом уже в вагоне, когда поезд тронулся, когда он набирал скорость и когда он мчался по просторам нашей родины, которую я так отвратительно предал, о чем восторженно трубили враждебные голоса на все лады. Никто из делегации не знал, как до меня дотронуться и как ко мне обратиться. Начальник-маринист пригласил меня в свое купе и не спускал с меня глаз. Я был его тайным заданием, и у него от волнения подрагивали челюсти.
 
Вечером, когда в вагоне делегация выпила водки, мои спутники осмелели, смазливая секретарша Света даже потрогала меня за руку, а переводчик с грузинского Миша прочел мне пару собственных стихов.
 
Правда, в Варшаве все они снова в ужасе смотрели на меня: на иностранный перрон пришли мои польские родственники с цветами, а также возбужденные деятели «Солидарности». Те только и знали, что говорили со мной о Катыни и прочих советских мерзостях. Маринист решил, что я сейчас сбегу, но я поехал дальше.
 
В Берлине нас посадили в автобус и тут же повезли в Лейпциг. В автобусе маринист сказал:
— Ты с кем будешь спать?
 
— С Мишей, — ответил я.
 
Он мне казался наиболее интеллектуальным. Впрочем, в Лейпциге я стал все теснее и теснее общаться со Светой, которая уже слегка забыла, что я — враг народа.
 
У всех в чемоданах была водка, и все пили водку с утра до вечера, запивая немецким пивом, а когда не пили, бегали за кожей. В качестве тяжелой повинности ходили по музеям. Была памятная встреча с гэдээровскими писателями, которые оказались куда более свирепо советскими, чем мои кожано-кисейные советские спутники.
 
— Все эти наши диссиденты, — сказал под общий хохот зала шеф местных немецких писателей, — больные люди! У них либо отрыжка, либо одышка, либо изжога — а то и все вместе!
 
Наша делегация с сочувствием посмотрела на меня.
 
Было еще возложение цветов в Бухенвальде, и тут мои спутники снова вспомнили обо мне. Все смотрели, как я к этому отнесусь, потому что у нас враг народа обязательно должен быть фашистом и ненавидеть жертв Бухенвальда. Но я отнесся к Бухенвальду с пониманием, и в знак благодарности Света ночью сделала свой первый в жизни заграничный минет.
 
Я же тем временем думал вот о чем. В конечном счете, думал я, Тот Свет и есть та самая настоящая заграница, по сравнению с которой любое земное путешествие — видимость и суета передвижений. Но есть ли она вообще, эта настоящая заграница? А если есть, то в каком виде предстанет она перед нами, а мы — перед ней? Какую визу получим для пересечения этой границы? Кого из нас посчитают для тех краев персоной non grata?
 
Однако в каких-то закоулках наших земных путешествий можно увидеть отсветы тех законов и тех законных произволов, которые и предвещают нам встречу с главной заграницей.
 
И вот как только мои мысли стали течь в эту сторону, Миша начал чудить. Он по-прежнему читал мне свои стихи и говорил о любви к Грузии, но я видел: он изменился. Он стал каким-то странным. Он, как и все, пил много водки, но он стал задумчивым и забывчивым. Он с трудом понимал, откуда и куда мы едем и зачем.
 
Однако я был занят и не мог уделять ему много времени. Меня отвлекали наши добрые советские женщины. Они звали меня в свои номера и просили их фотографировать в постелях. Они отказывали Свете в монополии на врага народа. Я понимал их чаянья и слабо сопротивлялся. Иногда мы утешали женщин вместе со Светой.
 
Бред становился все гуще и гуще. В Веймаре под хохот наших дам мы с Мишей постучали по мраморным гробницам Шиллера и Гете, лежащих рядышком, и хором спросили:
— Кто там?
 
И вот вместо ответа в моей жизни возник Черный Лебедь. Случилось это так. В Восточном Берлине мы остановились в социалистической башне гостиницы на Александерплац и вместе с Мишей любовались панорамой города. Вдали сверкал огнями Западный Берлин.
 
— Ох! — сказала Света, глядя на эти огни.
 Когда она ушла, Миша пожаловался, что я хочу его отравить. Я посмотрел на него: он был абсолютно сумасшедшим. Я предложил ему успокоиться и больше не пить, но он повторял, что я хочу его отравить. По-хорошему его надо было сдать начальнику-маринисту, но я, как истинный диссидент, не имел морального права объявлять человека сумасшедшим. Я надеялся, что за завтраком Миша выкажет свое сумасшествие без моей помощи, но за завтраком зашел общий разговор о коже и Миша внезапно заговорил как разумный человек. После завтрака все умирали от скуки, осматривая шикарные берлинские музеи, а потом отправились к Бранденбургским воротам, где прыгали миролюбивые кролики и стояли безмолвные гэдээровские автоматчики, охраняющие границу с Западным Берлином, берегущие стену, разделившую два ненавидящих друг друга мира. Все оживились, увидев кроликов, а ближе к вечеру делегация разбрелась по магазинам. Я остался в номере один. Уставший от Мишиного безумия, я неожиданно для себя заснул.
 
Меня разбудил звонок. Было два часа ночи. Женский голос спросил, где Миша.
 
— Не знаю, — ответил я. — А вы кто?
 
— Агентство «Аэрофлота», — представился женский голос.
 
— В два часа ночи! Агентство «Аэрофлота»! — вскричал я.
 
Меня окружил новый виток безумия.
 
— Не кричите! — Женский голос стал железным. — Будите начальника группы. С вашим Мишей беда!
 
Я надел штаны и помчался стучать в дверь мариниста. Заспанный маринист в трусах в цветочек до колен предстал передо мной.
 
— Миша попал в беду! — выкрикнул я.
 
Маринист тут же надел черный костюм, и, когда он повязывал галстук, ему позвонили снизу:
— Вас ждет посольская машина.
 
Я хотел было с ним поехать, но спохватился, вспомнив, что я враг народа, и отправился к себе в номер. Я долго смотрел в окно на панораму Берлина, а потом лег и неспокойно заснул.
 
Проснулся я от стука в дверь. На пороге стоял маринист со свернутым на бок галстуком. У него было совершенно зеленое лицо, как у космического пришельца.
 
— Водка есть?
 
— Нет, — ответил я. — Вернее, у Миши в чемодане есть, кажется, еще бутылка, но неудобно…
 
— Удобно, — сказал маринист. — Водка Мише уже не понадобится.
 
— Как? — ахнул я, услышав такой приговор.
 
Начальник встал на колени перед Мишиным чемоданом, вынул водку, разлил по стаканам. Не чокаясь, выпил полный стакан и сказал:
— Нам с тобой хана! Пей!
 
Я выпил.
 
— Что случилось? — едва вымолвил я.
 
— Миша ушел в Западный Берлин!
 
Я в полном ужасе смотрел на мариниста.
 
— Как ушел?
 
— Прямо через Бранденбургские ворота. — Он прочертил рукой путь Миши. — Залез, понимаешь ты, на них…
 
Маринист налил себе еще стакан, принял и продолжал:
— Его едва сняли c ворот, доставили в советское посольство на Унтер-ден-Линден, и Миша во всем признался.
 
— В чем? В чем он признался?
 
— Он сказал, что это ты отправил его в Западный Берлин, посулив доллары и женщин.
 
— Я? Доллары и женщин?
 
— Ты. Тебя, конечно, теперь посадят, но и меня тоже сделают невыездным.
 
Он сорвал галстук, махнул рукой и пьяно вышел в дверь. Я подошел к окну, водка шумела в голове. Вдали догорал ночными огнями Западный Берлин.
 
«Что делать? — лихорадочно думал я. — Меня обязательно арестуют. Но я не виноват! Я только хотел произвести на всех хорошее, советское впечатление. Что мне делать? Спрятаться? Бежать самому в Западный Берлин? Но как? Сколько здесь этажей? Сейчас придут двое гэбэшников и выбросят меня в окно. Я полечу вниз, навстречу смерти. Конец! Все пропало!»
 
Я бросился на кровать и уже под утро забылся тяжелым тюремным сном.
 
Утром я явился на завтрак. Вся наша делегация ела овсяную кашу. Увидев меня, мужчины и женщины застыли с ложками в руках. Они в ужасе думали: кого сегодня вечером я отправлю в Западный Берлин?
 
Делегация в срочном порядке уехала на родину без Миши… Прошло много лет. Мишу я больше не видел. Пала Берлинская стена. Я ехал в Москве по Кастанаевской улице. Остановился на светофоре. Вдруг вижу — Миша прямо перед капотом моей машины переходит дорогу.
 
Я выскочил из машины и закричал:
— Миша, стой! Зачем ты сказал, что я послал тебя в Западный Берлин, соблазняя долларами и женщинами? Зачем?
 
— Потому что это правда, — потупясь, ответил Миша. — Ты послал меня в Западный Берлин! Ты! Ты!
 
Миша, мой Черный Лебедь, глянул на меня горящими углями глаз, облизнулся и быстро пошел, пошел, побежал. Миша, переводчик грузинской поэзии, бежал себе на зеленый свет, навсегда убегая из моей жизни. 

Колонка Виктора Ерофеева опубликована в журнале "Русский пионер" №52. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".