Классный журнал

1946-Й. БЕРЁЗОВО ВИТЕБСКОЙ ОБЛАСТИ
 
Сёмку Переля разбудил заполошный бабий крик.
 
— Поймали! — надрывалась за окном Матрёна Калядина, Ивана-сапожника вдова. — Поймали гадину. Пойма-а-а-али!
 
Сёмка вскинулся с топчана, похмельную голову прострелило болью. Пил Перель уже седьмой месяц, беспробудно, в черную. Водку, пейсаховку, брагу, гуталин — что придется, не разбирая с кем и не трезвея. Запил, как вернулся с войны — сразу, с той самой минуты, как сказали про Сонечку с детьми.
 
Сёмка рывком поднялся, его мотнуло, бросило к стене. Удержал равновесие, на ватных, подламывающихся в коленях ногах шатнулся к окну. Большой, всклокоченный, от пьянства черный и страшный.
 
По улице вдоль калядинского плетня мужики вели под руки человека с разбитым в кровь лицом. Сёмка вгляделся, ахнул утробно, метнулся к входной двери. С ходу вышиб ее ногой и вывалился на крыльцо.
 
— Гадина, сволочь! — Матрёна билась в удерживающих ее соседских руках, рвалась к окровавленному. — Пустите же, пустите меня!
 
— В лесу хоронился, — объяснял кому-то нездешнему однорукий Юрась Зелевич. — Филька Купцов, обер-полицай, главным тут был при фрицах. Народу порешил… — Зелевич махнул ребром уцелевшей ладони поперек горла. — Люди про него говорили — «берёзовский душегуб».
 
Сжав мосластые, поросшие буйным волосом страшенные кулачищи, Сёмка Перель двинулся на толпу. Здоровенный, могучий в плечах, до войны первый силач в округе.
 
— Сёма, Сёмочка! — увидала его вернувшаяся с семьей из эвакуации старая Ривка Бернштейн. Бросилась навстречу, упала на грудь. — Прошу тебя, умоляю, не делай! Его в НКВД, в НКВД надо… Не делай, Сёмочка, затаскают!
 
Перель повел плечами, оторвал от себя венозные старушечьи руки, отстранил Ривку и двинулся дальше.
 
— Уводите его! — заголосила Бернштейн. — Уводите, чего смотрите! Азох-он-вей, убьет он его сейчас, убьет же!
 
Сёмка рванулся. Расшвырял оказавшихся на пути мужиков, с размаху своротил кулаком полицаю челюсть. Подхватил, не дал упасть, всадил коленом в живот. Отпустил. Купцов мешком повалился наземь.
 
Перель примерился, занес ногу, собираясь ударом в висок добить. Внезапно передумал, нагнулся, ухватил бесчувственного полицая за ворот.
 
— Медленно будешь подыхать, иуда, — просипел Сёмка. — Медленно.
 
Оглянулся, уперся взглядом в Зелевича и выдохнул:

— Веревку тащи.
 
 
2015-Й. ЛОНДОН, ВЕЛИКОБРИТАНИЯ
 
Тегеранский рейс прибыл в Хитроу по расписанию. Мне досталось место в хвосте, поэтому, добравшись до таможни, я оказался в конце внушительной очереди.
 
Я посмотрел на часы. К трем пополудни мне предстояло быть на стадионе Уэмбли. Это, как обычно, я знал в точности. И, как обычно, понятия не имел зачем. За последние полсотни лет в Лондоне я бывал раз двадцать. Мне был безразличен этот город, как, впрочем, и любой другой крупный город мира, в котором приходилось бывать. Хотя поселения меньшего размера были мне безразличны тоже. Так же как и живущие в них люди.
 
Таможенник мазнул меня небрежным взглядом, перевел его на стойку в поисках паспорта. Которого там, разумеется, не оказалось. Таможенник сморгнул и растерянно уставился на меня.
 
— Есть вопросы? — осведомился я вежливо.
 
— Ваш паспорт, пожалуйста.
 
— У меня нет паспорта.
 
Я видел эту сцену тысячи раз. На таможнях, в полицейских участках, в госучреждениях двух сотен стран. Растерянность на чиновничьих лицах, затем ошеломление, сменяющееся вдруг пониманием. Я дорого бы дал, чтобы узнать, что именно они понимают.
 
— Проходите, сэр, — козырнул, расплывшись в улыбке, таможенник. — Добро пожаловать в Великобританию!
 
До стадиона я добрался за полчаса до начала матча. На входе повторилась дежурная сцена.
 
— Прошу прощения, сэр, ваш билет.
 
— У меня нет билета.
 
Растерянность, ошеломление и, наконец, понимание.
 
— Проходите, сэр. Вам на восточную трибуну, прошу вас.
 
Усевшись на болельщицкую скамью, я прикрыл глаза. Кто с кем играет, мне было безразлично. Так же как кто выиграет. По большому счету, мне было безразлично все на свете. Кроме, пожалуй, того, что сейчас здесь произойдет. Что бы это ни было, мне придется принимать в нем участие. В качестве действующего лица. А скорее — актера в заранее спланированном действе. Кем спланированном или чем, мне было безразлично, как и все остальное.
 
Это началось в середине второго тайма. Шум в трех рядах от меня, затем выкрики, брань и звук ударов. Ражий детина в пестром шарфе с зажатым в кулаке «фейрберн-сайксом» — боевым ножом британских коммандос. Занесенная для удара рука. Ужас, плеснувшийся в глазах жертвы. И я, расталкивающий зрителей, рвущийся, надрывая жилы, наперерез.
 
«Фейрберн-сайкс» вошел мне в живот, пропорол желудок и разорвал внутренности. Я захлебнулся кровью и болью, рухнул под истошные крики толпы навзничь. И потерял сознание. Очнулся я через час в исходящей сиреной машине неотложной помощи. Рана уже затянулась, но больно было неимоверно. Превозмогая боль, я встал, отшвырнул санитаров и вышел на ходу через заднюю дверь. Обдирая лицо и руки, прокатился по асфальту, вмазался в бетонный цоколь уличного фонаря. Поднялся и, разрезая поток шарахающихся в стороны прохожих, двинулся прочь.
 
Этим же вечером я пал на колени в круглосуточной часовне на Уэлбек-стрит и вознес молитву Христу. Час, другой мучительно вслушивался в ватную церковную тишину и ждал. Не дождался и ушел в ночь.
 
 
1946-Й. БЕРЁЗОВО ВИТЕБСКОЙ ОБЛАСТИ
 
Озираясь на ходу, Сёмка Перель добрался до опушки. Убедившись, что односельчане отстали, потопал в лес. Обер-полицая он нес, придерживая за ноги, на плече. Голова Купцова безвольно моталась позади, поддавала в спину. Кровь марала Сёмкину штопаную гимнастерку, отдельные капли скатывались вниз, красили киноварью палые осенние листья. У разлапистой старой сосны Сёмка остановился. Кривясь от брезгливости, сбросил полицая на землю. Хакнул, примерился, перекинул через сук отобранную у однорукого Зелевича веревку. Придавил свободный конец камнем, а на другом принялся мастерить петлю. Покончив с ней, приподнял Купцову голову, захлестнул петлю вокруг шеи, вытер о штаны руки. Посмотрел полицаю в лицо: тот был в бесчувствии и чудовищно избит, но жив — свистящее дыхание вздымало грудь.
 
— Сейчас ты у меня очухаешься, — пообещал Сёмка.
 
Ухватил свободный конец веревки, стал выбирать. Голова Купцова оторвалась от земли, вслед за ней потянулось тело. Полицай захрипел, засучил ногами, схватился за горло.
 
— Что, плохо тебе, — бормотал Сёмка, выбирая веревку. — У, гад.
 
— Отпусти его, — жестко произнес вдруг гортанный голос за спиной.
 
Сёмка на секунду застыл. Медленно обернулся. В пяти шагах, скрестив на груди руки, стоял тщедушный, тонкогубый, с блеклыми вылинявшими глазами мужичонка. И что-то было в этом задохлике такое, что желание послать его по матери у Сёмки Переля враз пропало.
 
— Ты кто? — выдохнул Сёмка.
 
Выпустил веревку, распрямился во весь рост, шагнул мужичонке навстречу.
 
Тот не ответил, лишь одарил Сёмку невыразительным безучастным взглядом. Но было в этом взгляде нечто, от чего могучий, налитый яростью и силой Перель отшатнулся. И, не удержавшись на ставших вдруг гуттаперчевыми ногах, грузно осел на землю.
 
Обогнув Сёмку по короткой дуге, мужичонка приблизился к задыхающемуся, мучающемуся в корчах полицаю. Присел, ослабил веревку, обернулся и сказал гортанно, с едва уловимым восточным акцентом:

— Я беру этого человека под свою руку.
 
 
2015-Й. ВЕРОНА, ИТАЛИЯ
 
От Милана я добирался когда автостопом, когда пешком. Я не знал, зачем мне нужно в Верону, так же как не знал до этого, почему лечу из Тегерана в Лондон, плыву из Манилы в Осаку или бреду из Мюнхена в Брюссель.
 
Когда-то, много лет назад, цель моих странствий интересовала меня. Потом перестала. Меня больше не тревожило, будут ли меня резать портовые налетчики в Коста-Рике, ставить к стенке северокорейские пограничники или избивать смертным боем повстанцы-подпольщики в Сомали. И то, и другое, и третье было одинаково скверно.
 
Так или иначе, меня влекло, несло, волочило туда, где я оказывался в центре событий. Кому-то препятствовал, кого-то останавливал, кого-то спасал. Получая в награду грязь, побои и раны. И еще крохотный, эфемерный кусочек, лоскуток надежды, что сегодня, именно в этот раз, все закончится и я наконец отдохну.
 
Иногда мне кажется, что это он, призрак надежды, гнал по миру моих предшественников и будет гнать тех, кто займет мое место после меня.
 
Запах дыма я почуял на виа Стелла, а потом увидел вспухающие в небо клубы и услышал людские крики. Я ускорил шаг, затем побежал, помчался опрометью. На углу с виа Нуццо горел обнесенный кирпичным забором трехэтажный особняк старой постройки. Толпа зевак запрудила виа Нуццо, со стороны Корса-Кава нарастал пронзительный вой пожарной сирены.
 
На третьем этаже с треском разлетелось стекло, из окна полыхнуло оранжевым, мгновенно сменившимся на сизо-черный. А затем раскололось стекло по соседству, но вместо цветов пожара в окне плеснуло белым.
 
— Порко мадонна, там ребенок! — ахнул оборванец-лаццарони в двух шагах от меня.
 
— Ребенок, — подхватила толпа. — Ребенок, мальдизионе!
 
Расталкивая зевак, я понесся к особняку. Помимо воли, помимо желания, помимо всего. Сиганул на крыльцо, высадил плечом дверь и нырнул в огонь.
 
Два часа спустя в церквушке на виа Капелло, той, где, возможно, исповедовалась в грехах Джульетта Капулетти, я вознес молитву Христу. Сложив обожженные, ободранные при спуске по водосточной трубе ладони, я в сотый, в тысячный раз ждал Его слова. Не дождался, выбрался из церкви наружу и упал, распластав руки, на мостовую лицом вниз.
 
Я устал, смертельно устал. Настолько, что убираться из города по собственной воле не было сил. Я знал, что сегодня ночью меня уже здесь не будет. Уйду ли я пешком, угоню со стоянки автомобиль, сяду на рейсовый автобус или попросту пальцем о палец не ударю. Последний вариант, как правило, сопровождался побоями. Мне было наплевать.
 
На этот раз, правда, обошлось без рукоприкладства.
 
— Бродяга? — небрежно осведомился полицейский сержант.
 
— Точно, — признался я и, не дожидаясь следующего вопроса, пояснил: — Бродяга, нищий, еще и нелегал. Документов нет. Денег нет. Вида на жительство нет. Ничего нет.
 
Сержант на секунду растерялся, заморгал. Вскоре, однако, провинциальная казенная ряшка, как обычно, расцвела пониманием.
 
Через полчаса два солдафона вывезли меня за пределы города в полицейском джипе. Напутствовали на прощание легким пинком и умчались прочь.
 
По обочине неширокого ухоженного шоссе я побрел куда глядели глаза. Добрался до дорожной развязки, поднял руку. Через минуту забрался в кабину груженной апельсинами дальнобойной фуры и укатил на юг. На следующий день, на подъезде к Неаполю, я осознал, что мне надо в США. Это осознание пришло, как всегда, внезапно и неизвестно откуда. И как всегда, я не мог, не в силах был ему противиться. К шести вечера в аэропорту Каподичино я, проигнорировав полицию и таможню, поспел на лос-анджелесский рейс.
 
 
1946-Й. БЕРЁЗОВО ВИТЕБСКОЙ ОБЛАСТИ
 
Ошеломленно вытаращив глаза, Сёмка Перель смотрел, как невзрачный тонкогубый незнакомец хлопочет вокруг полумертвого полицая. Снимает с шеи петлю, оттаскивает в сторону, прислоняет спиной к сосновому стволу, подносит к губам флягу с водой.
 
— Ты кто? — повторил недавний вопрос Сёмка. — Ты что творишь?
 
Незнакомец обернулся. Секунду, наморщив лоб, думал. Потом сказал:
— Меня зовут Шота Мгеладзе. Я из Тбилиси. Когда-то, много лет назад, звали тифлисским душителем. Ты можешь уходить, я пришел сюда не за тобой. Ты понял?
 
Сёмка понял. Сглотнул. Превозмогая слабость и оторопь, заставил себя собраться. Один гад пришел выручать другого. Тифлисский душитель — спасать дружка, берёзовского душегуба.
 
Сёмка Перель рванулся, оттолкнулся от земли, отчаянным усилием бросил себя на Мгеладзе. И… не достал. Неведомая и невидимая сила перехватила Сёмку, прервала прыжок, опрокинула, не дала дотянуться распяленными пятернями до горла.
 
Тифлисский душитель хмыкнул и отвернулся. Задыхаясь, судорожно хватая ртом воздух, Сёмка Перель корячился на земле и тщился ползти. Ему не удавалось, он хрипел, ярость и ненависть раздирали его, рвались наружу и разбивались о невидимый барьер.
 
— Я пришел за тобой, — не обращая внимания на Сёмку, негромко сказал Купцову тифлисский душитель. — Я, Шота Мгеладзе, силой и властью, данными мне свыше, обрекаю тебя на жизнь…
 
 
2015-Й. САН-КВЕНТИН, КАЛИФОРНИЯ, США
 
— По какому делу, сэр? — Охранник у тюремного входа козырнул, шагнул в сторону, освобождая напарнику сектор обстрела на случай неожиданностей.
 
— По личному.
 
— Сэр, это государственная тюрьма Сан-Квентин. Действующая. У нас не бывает туристов.
 
— Я не турист, у меня здесь дело, — объяснил я терпеливо. — Мне нужно попасть во внутренний дворик второго блока.
 
— Ваши документы, сэр.
 
— У меня нет документов.
 
Привычная, оскомину набившая процедура, завершившаяся пониманием на лицах.
 
— Проходите, сэр, прошу вас.
 
Я миновал еще два охранных поста, на которых действо по раз предписанному сценарию полностью повторилось. Прошагал длинным извилистым коридором и наконец достиг металлической двери с забранным решеткой оконцем. Очередной охранник распахнул ее для меня. Дверь вела в прямоугольное помещение, обнесенное по периметру бетонными стенами с колючей проволокой поверху. Свара началась, едва я переступил порог. За считанные секунды она превратилась в побоище, затем в бунт. Вал из расхристанных, разящих страхом и потом, налитых злобой и ненавистью тел покатился на стены, захлестнул их, одолел. И — началась стрельба.
 
Мне досталось три пули, не знаю, кем выпущенных — охраной или взбунтовавшимися заключенными. Не знаю также, в кого бы они угодили, не упрись в меня траектории. Очнулся я в тюремной больнице. Больно было немыслимо, неимоверно, и тело едва слушалось.
 
Я поднялся с койки, оттолкнул изумленных санитаров и проковылял к входной двери. Через полчаса в тюремной часовне привычно опустился на колени и вознес молитву Христу. Обычную, такую же, как тысяча предыдущих, которые до него не дошли. А скорее, дошли, но были отвергнуты.
 
Только в этот раз в настороженной гнетущей тишине я услышал голос. Тот, которого ждал без малого семьдесят лет. Всего одно короткое, из трех слогов, слово. Оно ввинтилось мне в ушные раковины, пронзило меня насквозь, оттолкнулось эхом от стен и впилось в меня опять. «Искупил, — еще не веря, боясь, не смея поверить, услышал я. — Искупил. Искупил… Искупил!»
 
Час спустя тюремный надзиратель отпер передо мной дверь одиночной камеры. В ней дожидался смертной казни двадцативосьмилетний Джозеф Перкинс, известный как «калифорнийский маньяк».
 
Я притворил за собой дверь и, глядя Перкинсу в глаза, произнес ритуальные фразы:

— Я, Филипп Купцов, силой и властью, данными мне свыше, обрекаю тебя на жизнь. А также на скитания, нестарение и бессмертие. Я, Вечный жид-36, с сей минуты и вплоть до дня искупления нарекаю тебя своим преемником. Вечным жидом-37.
 
 
1946-Й. БЕРЁЗОВО ВИТЕБСКОЙ ОБЛАСТИ
 
— …на жизнь. А также на скитания, нестарение и бессмертие. Я, Вечный жид-35, с сей минуты и вплоть до дня искупления нарекаю тебя своим преемником. Вечным жидом-36. Встань…
 
— Стой! — крикнул с земли Сёмка Перель. — Прекрати, ты ошибся!
 
Вечный жид-35 осекся на полуслове, повернул голову.
 
— Ты ошибся! — заорал Сёмка ему в лицо. — Ты пришел не за тем человеком. Еврей — я, ты понял? Я, а не он!
 
Тифлисский душитель криво усмехнулся, затем сказал негромко:

— Вечный жид — не национальность. Не должность, не род занятий и не состояние души. Вечный жид — это наказание. То, на которое сын Божий обрек самых жестокосердных из нас, таких, как я и он.
 
Вечный жид-35 кивнул на берёзовского душегуба, повернулся к нему и продолжил:

— Встань и иди.
 
Купцов поднялся, переступил с ноги на ногу и, скособочившись, поковылял в лес.
 
Сёмка Перель, цепляясь за землю, заставил себя встать на колени. Затем медленно, в три приема, на ноги. Его шатало, спина удаляющегося Купцова маячила перед глазами, расплывалась в утреннем туманном мареве.
 
— Убей меня, — попросил Мгеладзе, глядя на Сёмку снизу вверх. — Пожалуйста, я не сумею наложить на себя руки. Я чудовищно, смертельно устал.
 
Сёмка попятился. Споткнулся о лесную корягу, едва не упал. Развернулся, сделал шаг, другой и, не разбирая дороги, побежал от бывшего Вечного жида прочь.
 
 
2015-Й. САН-КВЕНТИН, КАЛИФОРНИЯ, США
 
— Встань и иди, — произнес я.
 
Эти слова сын Божий сказал первому из нас, Вечному жиду-1, Агасферу, ремесленнику из Йерушалайма.
 
Лет через пятьдесят, семьдесят, а может быть, через сто Джозеф Перкинс скажет эти слова своему преемнику, Вечному жиду-38.
 
Я уселся на тюремную койку и закрыл глаза. Семьдесят лет скитаний, бесконечных и беспрерывных. Сначала я ненавидел себя и то, что приходилось делать против своего естества. Затем презирал. А потом стал уговаривать себя, что мне безразлично. Я осознавал, что уговариваю. Безразлично не было. Было чувство, свойственное должнику, который платит. По счетам.
 
Я наконец рассчитался. Возможно, завтра я найду способ расстаться с жизнью, а теперь спать, спать… Я чудовищно, смертельно устал.