Классный журнал

Выплывает отрывок из детства, когда я в возрасте пяти с половиной лет исполняла партию Белого лебедя из балета «Лебединое озеро». Гости наивно думали, что ребенок спит. В то время как ребенок навязывал белые ленточки на голову и надевал платье снежинки, более-менее подходящее для лебедя. Перья было взять негде, так что пришлось подраспороть подушку и вытащить немного пуха. Это было необходимо, так как выброс перьев в моей режиссерской задумке был кульминацией номера. Костюм никак не позволял спрятать заветную горстку, этот момент я не учла. Что ж — пришлось запихать ее в носок. Последняя деталь — стыренная с елки мишура-шарф — засверкала на шее и на руках-крыльях. Пластинка завелась, полная громкость, дверь настежь, и я вплыла к оторопевшим гостям.
 
Начало было идеальным! Почему-то вспомнился «Служебный роман», когда секретарша Верочка учит Мымру ходить: «…Головка чуть-чуть приподнята, глаза опущены, плечи откинуты назад. Здесь все свободно…» Вот именно такая я — тонкая, томная и свободная, со сверкающими размашистыми руками — потеряла от волнения чувство реальности и во время развития страсти, когда лебедь начинает метаться в агонии, правым крылом со всего маху треснула дяде Вене по плечу. Дядя Веня вздрогнул и выронил рюмку, звякнувшую о тарелку, кто-то хихикнул и… «Провал!» — взорвалось в голове.
 
Мне показалось, что на миг у моего лебедя, только начавшего мужественно умирать, остановилось сердце раньше времени и что надо что-то делать! Но что? Смотреть на зрителя было отчаянно страшно, воображение рисовало кривое зеркало снисходительных улыбок и смешков, остановить выступление обидно — я так долго готовилась, а самое главное, перья, припрятанные в носках, еще не израсходованы! Когда они вылетят из меня, как последний вздох лебедя, все должны были заплакать. Нет. Ни за что не прекращу! В этот момент в танце было задумано отчаянное кружение уже теряющего равновесие лебедя. Не жалея сил, пытаясь убедить зрителя в серьезности этой пронзительной истории и отчаянно надеясь на сочувствие, со всей дури я вкружилась в торшер. Торшер упал на сервант, на котором стояла ваза с камышами, ваза упала тоже. Кто-то ее подхватил, все вскрикнули: «Ах!» А я почему-то испытала полный восторг. «Наконец-то! Вот оно — настоящее внимание! В этом “ах!”».

Спокойно и уверенно в ритме музыки я вернула торшер на место, словно это было задумано, и села в финальную позицию на полу с вытянутой ножкой, когда остаются жить одни крылья. Мой лебедь бился и страдал, сверкая новогодней мишурой, ленточки с головы сползли до самых глаз, но я была в эйфории и было уже не до них, осталось только сложиться пополам, ловко проникнуть пальцами в носки и ввести зрителя в катарсис. По тишине в «зрительном зале» я поняла, что победа уже у меня в руках, и уверенно оттянула резинку носка и запустила туда три пальца. Другое крыло, трепыхаясь, отвлекало зрителя от манипуляций в ноге. Пальцы танцевали твист по ступне: заветная горстка куда-то затерялась. Носок был хлопковый, советский, с неплотной резинкой, которая в процессе номера сползла. Я быстро соображала, где мог быть пух: в складках носка, на пятке или самое плохое — распределился между пальцами ноги. О нет! Только не это!
 
Музыка неумолимо двигалась к финалу, второму крылу уже было не до отвлечения зрителя, оно повторяло в воздухе движения пальцев в носке, как будто это могло спасти положение. Ну где же он!? И вдруг как ожгло — подушечный пух во время танца равномерно распределился по всему носку, проник в хлопковый материал, и никакой заветной горстки больше нет! Оставалось два такта, я понимала: единственный выход — чтобы изобразить последнее дыхание моего несчастного лебедя, надо выковырять пару-тройку перышек и просто сдунуть с руки. И тут я решила: для большего впечатления перьев должно быть больше, трех пальцев мало, и второе крыло уже бесконтрольно залезло в носок, и тут… музыка кончилась… Еще секунда, и мои пальцы вынырнули из носка без единого пера, два из них просто вывалились из носка. Мне удалось схватить одно из них с пола, и со всей силы я дунула на ладонь. От возбуждения струя воздуха пролетела мимо, и перо просто упало, но это было уже не важно. Я выполнила до конца собственный режиссерский замысел!
 
А дальше не помню. Конечно, хлопали, смеялись, хвалили, спрашивали: «Неужели это все ты придумала сама?» А я вскоре уснула, обнимая подраспоротую подушку. Я была абсолютно счастлива.
 
Когда сыну было 10 лет, в письме Дедушке Морозу он попросил компьютер. Мы горячо и долго спорили на тему «рано или уже можно?». Я по своей влюбленности в чудеса и сказки старалась то же чувство привить ребенку и, хотя обмануть дитё в 10 лет в 2002 году было уже очень сложно, согласилась на эту покупку с одним условием: он должен поверить, что его принес Дед Мороз! В этом был какой-то мой собственный абсолютно детский азарт!
 
Для справки напоминаю, что это были компьютеры большие, толстые и тяжелые и так просто переместить их под елку в три секунды, особенно когда там, под елкой, сидит уже все секущий ребенок и жаждет разоблачения, было задачей задач. Заветный день настал! По традиции после курантов, шампанского и бенгальских огней мы выходили во двор палить петарды, а в это время Дед Мороз, как бы пролетая мимо нашей форточки, которую мы намеренно оставляли открытой, забрасывал нам подарки. Это была версия для нашего Никиты, который лет с восьми верил в это примерно так: «Да я знаю, знаю! Никакого Деда Мороза нет! Это вы мне покупаете подарки!» А сам косил на нас с надеждой и проверкой в глазах: «А может, все-таки есть, а?» Я проверку выдерживала и даже играла возмущение на такой вопрос: мол, как ты можешь так говорить! Вот обидится Дед Мороз на тебя и не станет даже читать твоих писем! Мой убедительный тон его настораживал, и он снова ему писал.
 
Все было как всегда, исключая особость этого года, ибо желание сына получить комп было преогромным и он уже с восьми вечера ошивался возле елки, каждые 10 минут задавая вопрос: когда же мы ему наконец-то подарим подарок? И уточняя: «Комп в форточку не пролезет. И вообще, никакого Деда Мороза нет! А потому не обязательно ждать 12 часов». Логика у сына была железная. В своем намерении я была тоже железная, мы шли по традиции и после курантов, шампанского и бенгальских огней засобирались на улицу. Главную комнату и входную дверь соединял широкий сквозной коридор, Никита стоял на страже, носясь от двери к елке, и, когда мы все уже оделись, он сказал: «Ну давайте, выходите! Выходите! Я последний!» Я сказала: «Да пожалуйста!» И скомандовала: «Папа! Вызывай лифт!» У меня оставалось примерно полминуты. Никита вышел в подъезд, я стала закрывать дверь и вскрикнула: «А форточку-то мы забыли открыть!» И на свой страх и риск кинулась в комнату с елкой, оставив входную дверь открытой, как бы подавая знак Никите — мол, никаких тайн! Как я, одетая в теплую куртку, успела за 5 секунд снять со шкафа эту огромную тяжелую коробку, забаррикадированную чемоданами, без грохота, поставить ее на плед, чтобы бесшумно довезти ее по полу до елки, я до сих пор не понимаю. Но дело было сделано. Когда я выскочила из квартиры, столкнулась с ребенком, который норовил взглянуть еще раз «хоть одним глазком!». На что я категорично сказала, что из форточки дует сильный ветер, сквозняк и можно заболеть, и мы вышли.
 
Как только мы вернулись, Никита, не раздевшись, рванул к елке. Потом он освобождал из плена золотой бумаги и серебряной ленточки долгожданный подарок, даже не вспомнив о форточке, я смотрела, как они с папой устанавливают и настраивают его, и, когда на мой вопрос: «Ну что? Веришь теперь, что подарок принес Дед Мороз?» сын с восторгом ответил: «Да!», я была абсолютно счастлива.