Классный журнал

При всем моем уважении к фильмам Андрея Тарковского меня от них тошнит. Я хотел бы в этом разобраться ну хотя бы на примере наиболее эстетически интересного для меня фильма «Сталкер».

В самом деле, фильм красиво и интересно придуман. Название замечательное. Падение метеорита подтверждает наше первоначальное грехопадение и служит его повторением. Получается так, что мы заслужили этот метеорит. Он упал на нас не случайно. У Тарковского вообще не бывает случайностей. Все закономерно и предопределено. Фильм каждую секунду подтверждает то, что он — притча. Больше того — средневековое моралите, где роли с самого начала до конца распределены, включая отклонения от ролей.

Качественное, продуманное отсутствие случайности порождает отсутствие свободы выбора. Вот тогда начинаешь задыхаться от отсутствия элементарной свободы, не хватает кислорода. Вместо свободы вырастает целый лес символов. Он вырастает из каждой детали, из каждой цитаты, из каждого слова. Ничто не говорится в простоте. Все насыщено тяжелым, угарным смыслом. Хочется надеть противогаз.

«Сталкер» прекрасен благодаря своим туманам, водопадам, вагонетке, а еще больше благодаря картине распада. Это величественный трэш. Но когда на этот трэш ложится самодостаточная притча про всех и каждого, от Европы до Китая, распадаются и сама притча, и сам трэш. Трэш становится надуманным, ситуативным, он конвертируется в невыявленные угрозы, которыми можно пугать детей, а притча оказывается криминальным чтивом, но, в отличие от Тарантино, она получает абстрактное значение судебного процесса.

«Сталкер» — это судебный процесс над современным человеком. Процесс над эгоистом. Как же нам, оказывается, нужна наша соборность, она же христианская коммуна! Но мы все сами про­ср…ли. В этом, глубинно антизападном фильме (в «Андрее Рублеве», вспомним, западные иностранцы отвратительно гордые, заносчивые!) эгоист распадается на два сходных характера. В духе притчи эти характеры не названы именами, а обозначены функциями. Писатель работает циником. Ученый — позитивистом. У них по приказу режиссера должны быть пус­тые глаза. Они отработали пустые глаза с лихвой. Сам проводник, блаженный Сталкер, работает не понятой человечеством надорвавшейся совестью.

Несмотря на то, что Сталкера играет классный актер, чем дальше мы уходим вглубь фильма, тем больше Сталкер вызывает у меня странное раздражение. Проводник может, конечно, быть ходячей совестью, но это не его назначение. Высокая мораль фильма незаметно сменяется гиперморализмом. Конечно, у Сталкера есть обманные движения. Писатель обвиняет его в подтасовке двух спичек. Пустяк вроде бы, но подтасовка могла закончиться смертью человека.

Вот беда! Но на Страшном суде все поз­волено. Да и жаль ли такого человека, как Писатель? Его Комната желаний с самого начала полна удовольствиями: алкоголем и девками на спортивных машинах. Зачем ему новые заветные комнаты? Но, с другой стороны, какой он писатель? Мы не знаем ни его книг, ни его таланта. Кто он — гений или графоман? В фильме это не имеет значения, а значит, писателем он называется условно-принудительно. С таким же успехом он мог быть коллекционером картин или просто педофилом.

Ученый обязан быть позитивистом. Но взрывать Комнату желаний ему не обязательно, даже если его жена с кем-то двадцать лет назад ему изменила. Если каждый прорвавшийся в эту Комнату пожелает соблазнить жену ближнего, то, если не превращать жену ближнего в безвольную куклу, понадобится и ее желание. Или как? Впрочем, Комната желаний не должна быть местом сексуальных фантазий, в идеале она похожа на кабинет надежды, а еще лучше — веры, но в локальном случае Советского Союза это может быть и комната страшной социальной утопии — вот тогда взрывай! А так — непонятно, что взрываем и почему. Глупость какая-то. Однако при этом все участники фильма говорят тихо, чуть картавя, возвышенно волнуясь. И монолог жены Сталкера такой же возвышенный, полный возвышенной истерики. И больная девочка, их дочка, двигательница стаканов, полна чудес: буддоподобная, религиозная надежда на будущее.

Есть там еще полицейская сволочь, стерегущая Зону. Она вызывает естественную ненависть. Но полицаи — всего лишь исполнители приказов, а мнимый Писатель с мнимым Ученым — это хуже. Они — падшие ангелы нашей цивилизации. Их судят Страшным судом самого автора фильма, и Тарковский приговаривает их к творческой смерти.

Отчего же меня тошнит?

Не судите, да не судимы будете!

Я видел Тарковского только один раз, на Поварской, на чердаке Бориса Мессерера и Беллы Ахмадулиной. Это был 1978 год. Это было время «Сталкера». При мне он отказался от предложения участвовать в альманахе «Метрополь». Он выглядел нервным, затравленным, неприятным. Чернявый, сморщенный, он озирался, как будто не знал, где он, и ждал подставы. Вокруг него клубилось уважение. Никто его не осудил. Даже плечами не пожали. Гений! И я тоже отнесся к его решению с уважением. Позднее он сбежал к заносчивым иностранцам, и мы снова уважали его решение, назло советской власти. Но дремучий лес символов, похожих на острые бритвы, чаща ложной многозначительности, назидательность, отказ от свободы, суд над всеми — от этого меня тошнит. А так Андрей Тарковский, в сущности, достоин скорее уважения, чем сожаления. 

Колонка Виктора Ерофеева "Дремучий лес символов" опубликована в журнале "Русский пионер" №47.

Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".