Классный журнал

Это было непростое время — зима. Всюду снег и снегири, под ногами нет твердой почвы, а лишь лед да в лучшем случае редкая соль. Самая заря вставания с колен, закат лихолетья. Соответственно эпоха жидких реагентов не пришла в Москву: февральские дороги похожи на окопы по ту и другую сторону близкой линии фронта; люди — в черном и прекрасно видны на фоне белого с солью снега, особенно если они лежат на нем где-нибудь в Бутове, или на улице Красного Маяка, или в Измайловском проезде, напротив циркового училища; люди в черном лежат на теплом снегу и не думают замерзать — они лежат ради веселья, для развлечения и из любознательности. И даже в лунную ночь их запросто видно со спутника — это космические люди, в черном.

Тогда зимой все люди были в черном — суровое, прекрасное время.

Скрывать нечего: я сидел как бы на втором этаже одноэтажного флигеля в самом центре Москвы, на Большой Никитской. На двери кодовый замок и латунная табличка «ТМТ». Даже пытаться не следует расшифровать: посвященные знают, что аббревиатура не расшифровывается — это шутка завсегдатаев спецслужб, подполковников в отставке, залетных резидентов и журналистов-международников. Самое главное — со двора. Там, в скрытом от посторонних глаз чисто московском атриуме, — чугунная лестница. В свое время эта лестница была незаметно конфискована после пожара в пакгаузе 6Б Казанского вокзала. Отшкурена, хорошенько протравлена и оболифена, покрыта несмываемой зеленой краской. Такие есть лишь на кладбищах и в ремонтных цехах Челябинского тракторного завода, где делают танки. Такая богатая история у чугунной лестницы, что шагаешь по ней с замиранием сердца, но так уверенно, будто в конце железного пути — заветный портал в мир грез, в страну незаходящего солнца и вечной весны, а не зимы.

На самом деле на конце лестницы — пельменная.

Пельмени тут лепят самостоятельно по секретной пермской технологии, а кроме пельменей всегда водка «Абсолют», виски «Чивас», джин «Гордонс». Конечно, все остальные разносолы присутствовали, но пельмени — главное.

Еще главное то, что в пельменную как на работу ходили четыре бывших гэбэшника, придумавшие и эту пельменную, и закрытое акционерное общество, конечно же, «Кварта».

В пельменную я попал случайно: мне хотелось есть, и я шел на запах. Просто сел, просто съел мясную солянку, оливье, пельмени, выпил четыреста «Абсолюта кюрант» и попросил счет. Счет принес не официант, а здоровенный детина в солнцезащитных очках. Он сел за столик, положил папочку со счетом под свою огромную ладонь, снял очки и сказал:

— Привет, Коля.

Без очков я его все равно не сразу признал. Но деваться было некуда — чувак смотрел прямо в глаза.

— Игорь! Да ты ли это? Килограммов пятнадцать набрал. Если бы не этот шрам на щеке, никогда бы не узнал тебя. Да еще очки. Ты как тут?
Игорь Гонгаев кивнул.

— Согласен, разжирел. Но это, знаешь, только на пользу. Устойчивее себя как-то чувствую, да и с левой теперь без шансов — срубаю намертво.

Игорек коротко дернул левой, как бы сдерживая ее изо всех сил. И это был явный намек на ту драку в школьном туалете, когда я устоял после его левого бокового и в ответ нанес свой неотразимый и сокрушительный рубящий удар правой, сверху и по диагонали. От того удара шрам на щеке. Конечно, я узнал свою метку.
 
— Я сам знаешь, где работал, а вот теперь занимаюсь хорошими мирными вещами.

— Пельменями?

— Не только и не столько. Мирными. Спортом, например. Скажи, тебе тут нравится? Еда, бухло, интерьер, лестница наша, вообще — Москва, центр?

— Вообще-то, Гарик, я тут живу, у Никитских. Это я тебя спрашивать должен, нравится ли тебе в Москве.

— А спрашиваю я. Потому что, знаешь, сегодня ты в центре, а завтра — на окраине. И не Москвы, а, например, Соликамска.

— Ты чего, чувак? Это из-за счета или из-за шрама?

Игорь смотрел не мигая прямо мне в глаза и вдруг как-то дико и не­опрятно рассмеялся.

— Да ладно, Колян, ты чего. Я же прикалываюсь. Ты совсем потерял чувство юмора. Но уехать придется. На время. В Ижевск. Ради спорта, Николай, если ничего не путаю, Вячесла­вович.
 
И Игорь изложил странную и очень страшную идею. Оказывается, «Кварта» задумала создать команду по биатлону. И Игорек сообщил мне по глубокому секрету, что это будет альтернативная сборная России. Теневая сборная. Первые шаги уже сделаны. Ребята собраны, лыжи куплены, база построена.

— А за всем этим присмотр нужен, хороший глаз, — перешел к сути предложения Гонгаев. — Я хочу тебя сделать директором базы с зарплатой четыре тысячи долларов.

Надо сказать, что, пока мы разговаривали, мы пили. Сейчас я понимаю, что в совокупности во мне прижилось к тому времени, когда надо было срочно давать ответ, около литра крепких напитков. Я задал, конечно, ключевой вопрос:

— А почему я? Ведь зашел я случайно, ты же не мог этого даже предположить.

— Да в том-то и дело, Колян, что не мог. Я был, Коля, в тупике, понимаешь, в кризисе. Ведь если я завтра не найду кандидатуру, к двенадцати дня, ижевцы поставят начальником директора своего завода. А он вор, реальный вор, он и сидел четыре года за воровство.

— А при чем тут Ижевск?

— А при том, что для биатлона это очень хорошо. Ижевск — это что? Это оружейное предприятие, это Калашников — во всех смыслах. А биатлон — это что? Это стрельба на лыжах. Сечешь? Все близко, все компактно: снег, Ижевск, ружья. Наша база прямо под боком у завода, на одном из испытательных полигонов мы устроили тренировочную трассу с огневыми рубежами. Не хватает только тебя, Колька, друг ты мой закадычный. Вот билеты, вот подъемные. Давай. Машина у подъезда, за час соберешь манатки. Давай, Колька, я с тобой! В смысле, с тобой до Ижевска — там введу в курс дела. Все клево, все ровно будет, не бзди.

Я так растрогался, что сразу согласился. Я не помню, как мы собирали мои вещи, как доехали до аэропорта, как погрузились на борт и вообще, как мы оказались в гостинице «Юность» посреди Ижевска. Но я точно помню две вещи: всю дорогу мы пили коньяк и пели песню «Sealed with a Kiss».

А вот дальше началось самое страшное.

Меня оформили на работу. Но не это страшное. К концу дня я с ужасом обнаружил, что Игорь абсолютно отошел от ночного путешествия и уже что-то тревожное говорит мне в моем номере.

— Такая ситуевина, Колян. Ты как к лыжам относишься? Не важно. Короче, тебе срочно надо подтянуть биатлон.

— Как не важно! Я ненавижу лыжи. Я не умею стрелять, ты что?

— Что-то типа этого я и предполагал, — трагически закивал Гонгаев. — Я же помню, как ты бегал пятерку в Сокольниках на лыжах. Понимаешь, не может всем этим руководить человек без биатлонных навыков.

— Так на фиг ты меня сюда притащил?

— Да чего-то обрадовался, когда тебя увидел, забыл эту мелочь.

— Ничего себе мелочь.

— Да мелочь, конечно, сейчас поправим. Я неплохо это делаю, натаскаю тебя за один раз. Давай, вот костюм. Лыжи получишь внизу, винтовку дам на полигоне, точнее, на огневом рубеже.

И я дал слабину, согласился. И я напялил черный лыжный костюм. Загрузились в минивэн, с лыжами и винтовками в чехлах, как будто мы ехали на рок-концерт не с ружьями ижевского завода, а с гитарами — мы будто хотели сыграть наконец живьем «Sealed with a Kiss». Прямо тут, на огневом рубеже «Ижмаша».

И встали мы на лыжи и пошли. Игорек шел рядом. Сначала он подсказывал. На третьем километре, когда я стал падать через каждые десять шагов, он прервал наш забег — мы были рядом с рубежом. Зарядили, Игорь показал, куда стрелять. Я попытался лечь. Игорь попросил стоя, он уверял, что это намного удобней. Я согласился.
Потом я начал стрелять, прямо так, стоя на лыжах. Стрелял я быстро — это же спорт, гонка на время.

Когда приехали мишени, Игорь беззвучно зашевелил губами, что-то считал. Потом с надеждой спросил:

— Ты что, носишь очки, зрение какое?

— Сто процентов у меня.

Игорек кивнул.

— Ладно, собирайся, едем в отель.

Наконец мне удалось поспать. Я проснулся, конечно, в ужасе. До меня дошло, в какую авантюру я угодил. В том смысле, что теперь всюду будут лыжи. Лыжи и бухгалтерия — эти два самых главных кошмара моей жизни никогда не являлись одновременно. Я чуть не заплакал.
И тут зазвонил мой «эриксон»: мобильный телефон — это было одно из моих пьяных условий. В те дни мобильные шли на вес золота. В трубке голос Гонгаева:

— Николай Вячеславович, дорогой. У меня плохая новость: нам придется расстаться. Руководство запросило ваши мишени. Люди пришли в ужас, честно скажу, от вашей стрельбы из положения стоя. Нам не по пути. Вам придется вернуться в Москву. Ту часть подъемных, которую я вам передал в пельменной, можете оставить себе, и телефон. Но выехать надо уже сегодня. На сборы час. Машина в аэропорт уже ждет. Сам не смогу проводить — срочно убыл в Уренгой, за новым директором. Ты, конечно, нереально застрелился.

— Чего?

— Ну, в биатлоне так говорят, когда мажут.

— Игорек, еще один вопрос, можно?

— Валяй.

— Откуда ты знаешь слова «Sealed with a Kiss»?

— Мы в спортроте ее играли на танцах. Я пел. А что, плохо исполнил? — В голосе Игорька зазвучали нотки, знакомые мне со школы: именно в такой интонации начал он тот самый разговор, который закончился в школьном туалете.

— Да нет, отлично спел, лучше Донована.

После паузы он сказал:

— Ладно, прости, что дернул. Ценю, что откликнулся и решил помочь. Но, старик, нельзя не уметь бегать на лыжах. Про стрельбу вообще молчу. Подтяни. Ну и заходи на пельмени.

В Москве я пересчитал доставшийся мне гонорар — десять тысяч долларов. Я понял, что у нашей сборной хорошие перспективы. Если, конечно, найдут толкового директора.

Колонка Николая Фохта "Как я однажды нереально застрелился" опубликована в журнале "Русский пионер" №43.

Новый номер уже в продаже.

Все точки распространения в разделе "журнальный киоск".