Классный журнал

Антракт с Королевой

21 июня 2013 15:23

Колонка писателя Виктора Ерофеева вернет читателя в те баснословные времена, когда негр в маске пел партию Идиота, королева Беатрикс еще не отреклась от престола, а композитор Альфред Шнитке еще не стал самолетом «Аэрофлота».

Недавно из окон Шереметьевского аэропорта я случайно увидел новенький «боинг» «Аэрофлота» с надписью на борту: «Альфред Шнитке».

— Вот ты и стал самолетом, Альфред, — пробормотал я с улыбкой и с ужасом. Альфред Шнитке — единственный живой гений моей жизни, с которым я не только дружил, но и работал над совместной оперой. Наверное, главной сущностью его «я» было то, что он постоянно находился на границе двух или нескольких миров и был способен слышать и чувствовать их одновременно. Это не значит, что он жил в земной жизни с отсутствующим видом, но то, что он сопричастен другим измерениям, у меня не вызывало сомнений. Его совиный взгляд сочетал присутствие и отрешенность. Понимая, что он не совсем здесь и не совсем сейчас, он прибегал к исключительной вежливости, чтобы не выглядеть отстраненным и любопытным инопланетянином.

Его предложение сочинить оперу по моему рассказу «Жизнь с идиотом» казалось мне поначалу моцартовским веером легкомыслия. Наша дружба вызывала недоумение у большого количества интеллигентного и либерального народа. Во многом мы были антиподами. Но мы обменялись с ним верой в то, что каждому было дорого: он нашел на дне моей прозы «свет» (и сумел написать об этом кратко и точно, лучше всех), а я увидел в его «светлости» предвечный спор порядка и хаоса.

«Жизнь с идиотом» он слушал в первый раз в публичной библиотеке на Пушкинской площади, куда пришел вместе с Геннадием Рождественским, вызвав культурный шок своим появлением у молодых людей очередной исторической оттепели, пришедших на мое чтение. После чтения моя жена Веслава сказала Шнитке в полушутку, что в моем рассказе с бешено вращающимися масками любви, упирающейся в смерть, есть основа для оперы. Никто из нас обоих не подхватил этой темы. Я подумал, что после его работ с текстом «Фауста» и средневековой армянской поэзией все это крайне неуместно. Через какое-то время он позвонил мне с предложением.

— Это невозможно, — сказал я, польщенный, но сбитый с толку. — Я не представляю себе, кто бы мог написать либретто. Таких людей просто нет.

— Вот ты и напишешь, — сказал Альфред.

— Но я никогда не писал либретто, — возразил я, стесняясь добавить, что я вообще не большой друг оперного искусства.

— Именно поэтому у тебя получится хорошее либретто.

Я согласился написать черновик того, что в моем представлении может стать когда-нибудь с помощью Шнитке либретто. Я представлял себе дело так, что мы, как Манилов с Чичиковым, будем пить бесконечные чаи и размышлять о прекрасном. К тому же я уже купил в Америке свой первый «макинтош», и мне хотелось испробовать его в новом для меня жанре. Я не заглянул ни в какой-либо сборник либретто, ни в оперу — я написал за неделю фантазию на тему этого жанра и отдал ее Шнитке. Тот молчал несколько дней. Я уже решил, что зря взялся за дело: так можно убить не только оперу, но и дружбу. Не вытерпев, я позвонил первым.

— Прочитал?

— Да.

— Ну и как?

— Хорошо.

— Когда начнем вместе работать?

— А зачем? Все уже сделано. Теперь мне надо работать.

Так черновик стал окончательным вариантом. Опера писалась по заказу Амстердамского оперного театра. Пришла пора искать режиссера. Была возможность выбрать кого угодно, из любой страны: молодого авангардиста с модным именем или же знаменитого на весь мир мастера. Несмотря на нелюбовь к концептуализму, Шнитке принял самое концептуальное решение. Он предложил пригласить режиссера, который, по его словам, сделал триста постановок советских опер. «Жизнь с идиотом» в такой интерпретации озарится новым светом. Но согласится ли старик, Борис Александрович Покровский?

Мы отправились к нему на Кутузовский, как два робких, но хитрых школьника, решивших подбить учителя на сомнительный поступок. Покровский встретил нас и наше предложение с нескрываемым подозрением. Шнитке достал ноты, сел за пианино и сам стал петь начальные арии за всех героев и за хор. Это было настоящее чудо, но он быстро «сломался» и стал хохотать буквально до слез над каждым словом, как будто слышал его впервые.

— «Жизнь с идиотом полна неожиданностей…», — пел Шнитке и опять хохотал. Я никогда не видел Альфреда в таком состоянии — он был поистине гением хохота. Энергию юмора в этом проекте он почувствовал как никто, и уже я сам давился от смеха, но от нашего коллективного помешательства Покровскому не стало легче. Он нас сейчас выставит за дверь, решив, что мы издеваемся! Вместо этого он, поразмыслив, взялся за постановку…

Альфред заканчивал оперу, уже живя в Гамбурге. Как-то в гостях я взял в руки «Московский комсомолец» и прочитал сообщение, что он умер. Я застыл с газетой. Умер друг, и с другом умерла моя мечта — наша опера. Позже выяснилось, что это — вранье. Однако тот, третий по счету, инсульт нанес Альфреду страшный удар — никто не верил, что он завершит оперу. Однако, едва оправившись, он ее дописал. Финал вышел совсем не похожим на всю остальную оперу — так можно писать, только на время вернувшись «оттуда».

В Амстердаме зеленели деревья вдоль каналов. Стояла весна 1992 года — скоро премьера. В российской звездной команде стенографом был Илья Кабаков, дирижером — Мстислав Ростропович. В тот момент я почувствовал фантастическую мощь русского искусства — было странно, до какой степени власть и история страны не соответствуют ей.

Некоторые критики уверены, что «Жизнь с идиотом» имеет некий политический смысл и в некоторых местах пахнет жестокой пародией на Ленина. Более того, раз Идиот назван Вовой, значит, это — Ленин. Я не открещиваюсь от ленинских обертонов. Рассказ пришел ко мне вместе с этой темой в 1980 году, когда вся страна, словно предчувствуя, что она это делает в последний раз, праздновала юбилей вождя с невиданным размахом. Неповторимая ленинская фразеология в опере несколько раз возникает, однако акцент на Ленине в амстердамской постановке возник неожиданно, не по нашей со Шнитке инициативе.

Директор Амстердамской оперы Пьер Ауди — из семьи автомобильных Ауди — был деловым и знающим человеком. Он полюбил наш проект. У меня с ним установились легкие дружеские отношения. Когда до премьеры оставалось не больше трех недель, он с озабоченным лицом попросил меня заглянуть к нему в кабинет.

— Есть проблема, — сказал он, плотно закрыв дверь кабинета. — У тебя в опере роль Идиота поет негр.

В самом деле, знаменитый американский певец Ховард Хаскин, звезда Метрополитен-оперы в Нью-Йорке, был негром. Фанатик нашей постановки, он помимо своих арий выучил всю оперу, которая исполнялась по-русски, и пел ее на разные голоса голландским официанткам в оперном буфете во время ланча.

— Попечительский совет нашей оперы был сегодня на репетиции. Они нас финансируют. Они пришли в ужас! Понимаешь, у нас в Голландии получается политически некорректным, если «черный» поет Идиота.

— Что??? — Я не поверил его словам, но он явно не шутил. Нужно было что-то предпринимать. В кабинете воцарилась тишина.

— Слушай… — подумав, предложил я. — Давай его перекрасим…

— Что значит «перекрасим»? — буквально завизжал Пьер Ауди.

— Давай его перекрасим в белый цвет, — спокойно закончил я.

— Идея! — согласился Пьер и воровато оглянулся, как будто мы шли на преступление. Я думаю, что Пьер не часто перекрашивал негров в белый цвет.

Ослепительное утро! В восемь часов утра я шел по солнечному коридору оперы. Я увидел Ховарда в гримерке. Он стоял совершенно голый, расставив ноги и вытянув в стороны руки. При этом он распевал арию из нашей оперы. Слегка смущенная молодая голландка поливала его яйца белым спреем.

— Привет! — Он безумно обрадовался мне и стал шлепать ладонью по белой, еще не просохшей груди.

— Привет! Ты почему решил все закрасить белым цветом? — удивился я. — Ведь ты не поешь голым!

— Станиславский! — закричал Ховард. — Станиславский! Для правдоподобия!

Видимо, он был хорошо знаком с системой Станиславского. Так возник совершенно белый негр. В белом прикиде он прекрасно спел на утренней репетиции. Я был счастлив.

— Ну как? — весело спросил я Пьера Ауди после репетиции.

— Зайди ко мне, — сказал Пьер.

Он закрыл дверь своего кабинета, рухнул в кресло и посмотрел мне в глаза с отчаяньем.

— Что с тобой? — не понял я.

— Ты что, не видишь? — взорвался Пьер.

— А что?

— А то, что белым он выглядит полным издевательством над негром! Нам этого не простят! — Пьер потерял последний контроль над собой. — Сквозь белую краску, — закричал он на меня, — еще сильнее проступает его негритянская морда!

— Ну кто там будет разглядывать его нос или губы… — неуверенно высказался я.

— Как кто! — громыхнул Пьер. — Все! Весь зрительный зал! На премьере будет Королева!

— Но ему нет замены! — заявил я.

— Плевать! Я запрещаю использовать его в спектакле!

— Что теперь делать?

— Не знаю.

Мы погрузились в долгое молчание.

— Слушай, — наконец сказал я. — А давай наденем на него маску?

— Какую еще маску!

— Ну, какую-нибудь узнаваемую русскую маску!

Мы стали перебирать русские маски… Кроме маски Ленина, которую бы узнали голландцы, мы ничего не смогли придумать. Ховард вышел на сцену и запел в маске Ленина.

«Весь Амстердам» повалил на премьеру. Зал переполнен. Свободные голландцы, уверенные в том, что они в жизни уже попробовали все, что можно попробовать, хотели поначалу подбодрить русских своими доброжелательными аплодисментами. Посреди первого акта аплодисменты смолкли — Покровский опрокинул действие оперы в зал, превратил его в психбольницу, перемешал артистов и зрителей. Спектакль двинулся дальше в полной, пугающей тишине.

В антракте Королева Голландии Беатрикс дала прием с шампанским в фойе для избранной публики. Накануне мы с Ростроповичем ужинали у нее в Гааге во дворце, и, поскольку Ростропович знал всех королев, ужин был непринужденным, я рассказывал какие-то незамысловатые истории о России, и королевская семья дружно хохотала. Когда я подошел к ней в антракте, она с простодушным лицом сказала мне по-французски:

— Мсье Виктор, ваша опера слишком крута для меня.

— Ваше Величество, — ответил я, с трудом осваивая такое обращение, — второе отделение будет еще круче.

Стоячая овация на премьере длилась тридцать пять минут. Королева встала первой. И простояла все тридцать пять минут.

— Это ладно, — сказал негритянский певец Ховард Хаскин, снимая с потного лица маску Ленина. — Это, может быть, из вежливости. Посмотрим, что будет на втором представлении.

На второе представление пришли профессора растерянного вида, пришли обиженные, недовольные зрители, не попавшие на первое представление. После второго представления овация длилась сорок минут. Это был рекорд для Амстердамской оперы. Неуверенно стоя на сцене, похудевший, сгорбленный, поседевший Шнитке с совиным удивлением смотрел в зал на вакханалию своего успеха. Он еще не превратился в самолет, но уже полуотсутствовал в трехмерном пространстве.

Статью Виктора Ерофеева "Антракт с королевой" "Русский пионер" № 37.

"Русский пионер" уже в продаже. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".

Все статьи автора Читать все