Классный журнал

Дружно, радостно живут жители Герасимовки! Вот Масленицу гуляют. Председатель музыку включил, на крыльцо выставил. Музыка играет! Бабы частушки спевают! Дед Книга, хромой инвалид, пританцовывает. Над сельсоветом флаг наш российский — хлопает на ветру. Тетя Зина, Книгова женка, тоже хлопает — не в ладоши, нет: поди-ка сними рукавицы, морозище вон какой, градусов двадцать. Мужики самогоном греются — на кедровом орехе. По чуть-чуть, не балуют, меру знают. В магазине-то водки нету, лицензия кончилась. Оно и к лучшему — от водки дурь. От самогона кедрового — благостно. Мариночка блинов напекла, всем раздает. Закусывают. Ой, хорошо! Нина Ивановна подъехала. На такси, как барыня. Автобус-то раз в неделю ходит, по пятницам. А нынче суббота. Корреспондента привезла. Корреспондент ходит — фотоаппаратом щелкает, в блокноте карандашиком чиркает, потому что ручка замерзла. Дети набежали. Снимите нас! Снимите! Павлик Морозов подле стоит. Бронзовый. Вдаль смотрит. Будто вспомнил чего. Ему бы в этом году девяносто пять стукнуло. Возраст, однако. Хотели свергнуть его, бронзового. Мужики залетные приехали. На самосвале. Трос приладили — сейчас дернут. Местные увидали.
— Кто такие, чё надо?
— А ничё, свергать будем, он же не герой больше, предатель он.
— Чё? А вот оглоблей промеж глаз не хотишь?
Бежали залетные. Тутошние своих в обиду не дают. Пришлых вообще не жалуют. Хотя сами пришлые. Столыпинские переселенцы. Самоходы. Из Белоруссии. Морозовы, Кулукановы, Книги.
Дед Книга домой пришел — руки к печке. Отогрелся. Морковки натер в миску, сметанки добавил, хлеба черного отломил. Только ложку в рот — тук-тук — корреспондент стучится.
— Корреспондент, морковки хотишь?
Дед Книга — из самоходов. Батька его сюда пришел. Из-под Баранович. Сход в деревне собрали: реформа, говорят, реформа! Кто в Сибирь на новые земли пойдет, тому пятнадцать десятин и три года по пятьдесят рублей. Итого — сто пятьдесят. Это ж какие деньжищи! Целых три коровы. Или пятьдесят пар кирзовых сапог. Ну, коровы одной на семью хватит. Сапоги и вовсе крестьянам ни к чему. Главное, чтобы земля хорошая и лыко в лесу — лапти плести. У них-то в деревне все лучшие земли — панские, и лыко в лесу давно перевелось. В общем, народ возбудился. Решили кого-то в разведку послать. Шапку по кругу — денег собрали и двух мужиков, что помоложе, покрепче да без семьи, в Сибирь отправили. Через два года обратно приходят. Рассказывают: земли — сколько хочешь. Лыка — немерено. Тайга, зверь, грибы, ягоды…
— Поешь морковки, корреспондент! Чё, кроликом быть не желаешь?
Люди пожитки собрали, скотину к телегам привязали — в Сибирь двинулись. Два года шли до Тобольска. Царский режим о людях позаботился: просеки в тайге прорублены, колодцы выкопаны. Стройся и живи. Хотели осесть на берегу Тавды — чалдоны не дали. Ну, это самые первые поселенцы, что вслед за Ермаком объявились. Да и ладно, отправились дальше — в тайгу. На другой участок. В конце концов, не за рыбой сюда шли. А за хорошей землей. За лыком. Местечко вроде сухое, вокруг леса и болота. Прямо как в родной Белоруссии. Если бы не здешние морозы. Зимой чуть не околели в своих землянках. По весне стали строиться основательно. Добротно. Что для самоходов, в общем-то, непривычно. Они ж у себя на родине привыкли жить временно, как на войне. Западная Белоруссия же. Туда война — обратно война. Литовцы, поляки, немцы, французы, русские. Эти придут — хату спалят, те придут — корову уведут. У местного народа и характер сформировался особенный: сховать подальше и схавать втихаря — пока не отобрали. Кулацкий такой характер. Куркулистый.
— Вкусная морковка, корреспондент! Не хотишь — не надо.
Дед Книга — Павлику Морозову троюродный брат. Морозовы, Книги, Потупчики — все ж друг на друге переженились. Все самоходы — родственники. Они в Герасимовке вроде как премиум-класс. Потомки отцов-основателей. Белая раса. Голубая кровь. На остальных — пришлых, чалдонов — свысока смотрят, по лицу вычисляют, по говору. «Здоров, чалдон!» — «Здоров, самоход!» До сих пор так. У них в Герасимовке даже колодцы другие — журавли.
Когда Нина Ивановна в Герасимовку приехала, на нее тоже свысока смот­рели. Ну, это она сейчас Нина Ивановна, директор музея, а тогда просто Нинка Купрацевич, экскурсовод. Поначалу с ней на улице не здоровались, хотя она тоже из самоходов, только из другой деревни. Окончила музейный — сюда распределили. В музей Павлика Морозова. Дед Книга, тогда еще не дед вовсе, а Толик, лесник, на Нинку заглядывался. Хороша, чертовка! А ей-то некогда вокруг смотреть — у нее ж экскурсии. По десять автобусов в день! Толик-лесник новую оградку вокруг памятника ставит и за Нинкой наблюдает — как она экскурсии водит. Вот автобус подъехал, пионеры вываливают. Тру-ту-ту! Труба трубит, салют отдали — и строем через поле, следом за Нинкой, в лес, где Павлика с братом Федей убили. На том месте два обелиска стоят. Через некоторое время — обратно. Бегут гурьбой, руками машут — ай-яй-яй! За ними облако гнуса — оводы, слепни, комары. А следом Нинка. Спрячутся в автобус — выходить не хотят.
Жила прямо в музее. А что? Дом двухэтажный, кулака Пилипенко, экспозиция маленькая — школьные парты, гипсовый бюст да вырезка из старой газеты. Места много. Там все музейные жили-были. Пока времена не изменились. Пионеров привозить перестали. Западные корреспонденты хлынули. Писать про Павлика Морозова, символ советской эпохи, родного отца предавшего. Однако Нина Ивановна этого позора не застала. Ее в город позвали — новый музей создавать. А музей в Герасимовке ветшал и разваливался. Наступало небытие.
И вдруг — тру-ту-ту! Труба трубит, Нину Ивановну призывая. Нашлись люди в большом городе, решившие музей возродить. И не то чтобы им музей нужен был — им нужны были деньги, на музей выделенные. Короче, написали заявку на грант и подали в Фонд Сороса. Но поскольку дядюшка Сорос вряд ли дал бы денег на возрождение музея Павлика Морозова, символа советской эпохи, то решили назвать иначе — просто «Музей коллективизации». И получили грант. Полтора миллиона рублей! Вот это деньжищи! Это ж какой музеище можно отгрохать! Проект реконструкции заказали знаменитому свердловскому дизайнеру. За шестьдесят тысяч. Знаменитый дизайнер макеты изготовил — витрины застекленные, инсталляции разные. Креатив! Красота! Нина Ивановна тоже денег получила немного — крышу перекрыть, чтоб не текла, полы и стены покрасить. Ну, еще компьютер купила с принтером. Куда остальные финансы делись? Да кто ж его знает. Макеты так и остались макетами. В музее стоят. Креатив! Красота!
Нина Ивановна дала музею другое название, более честное. «Музей коллективизации им. П. Морозова». Позвала на работу экскурсовода. На пятьсот рублей в месяц.
— Мариночка, — говорит, — вы подумайте, прежде чем соглашаться. Пособие по безработице больше будет.
— Это вы не передумайте, Нина Ивановна, — отвечает Мариночка.
У них-то в Герасимовке работы, считай, нету. Почта, магазин, школа, клуб, да еще вот музей.
В общем, вместе с Мариночкой распечатали на новом принтере приглашения — на сельский сход. Побросали в почтовые ящики — Морозовым, Книгам, Потупчикам. И самоходам, и чалдонам. Пришли все. Нина Ивановна речь произнесла. Сказала, что скоро в Герасимовку снова поедут люди — на экскурсии. Снова придется заборы белить, чтоб перед людьми не стыдно было. Кафе открыть, чтоб приезжих кормить. Сувениры делать, чтобы туристам продавать. И жизнь станет радостной и счастливой, как в прежние времена, однако для этого надо приложить силы. А еще — притащить в музей все, что пылится на чердаках. Люди шуметь стали. На кой нам музей предателя? Прежнего не вернешь! Это чалдоны кричали. Но большинство поверило ей. И понесли долб­леные корыта, угольные утюги, крынки, деревянные коньки, сундуки, плетеные короба, оглобли. Мариночка притащила зыбку из лыка, в которой взрастал ее муж.
— Вы б, Мариночка, еще корову свою привели, — говорит Нина Ивановна. — Мы ее эксплуатировать будем. Вдруг кому из туристов корову захочется по­доить.
— Нет, — отвечает Мариночка, — я Красулю не дам. Чего доброго молоко давать перестанет.
Нина Ивановна по домам пошла: со стариками беседует, документы собирает и понимает, что все про Павлика Морозова — пионера-героя — выдумки и художественная литература. И все про Павлика Морозова — предателя — выдумки и художественная литература. Иначе было.
Жили в тайге люди. Жизнью тертые, опытом ученые. Сховать и схавать — пока не отняли. Только жизнь налаживаться стала — Советы пришли. Зерно отобрали. Книга-старший на задах яму выкопал, чтобы там урожай сховать. У всех на задах ямы. Советы ушли — Колчак пришел. Стали молодых забирать — под ружье. Книга-старший сына своего в бочке сховал. Не нашли. Колчак ушел — Советы вернулись. Уполномоченные приехали, сход собрали: колхоз создавать будем. Скот отобрали, в Пилипенков сарай загнали. День держат, два держат. Скотина орет некормленая. Уполномоченные поросят режут — чтобы чем закусывать было. На третий день народ говорит: айда колхоз грабить! Забирают свою скотину, уполномоченными не съеденную. Вот так трижды колхоз создавали. Потом люди поняли, что пора подчиниться. Выбрали председателем самого грамотного — Трофима Морозова. Хороший председатель, свой. Сам ворует — и другим дает. Поэтому самый отстающий колхоз: два центнера бульбы с пяти гектаров. Вот урожай, а? Курам на смех. Председатель ворует — и пьет. От страха. А еще он справки делает спецпереселенцам. Это ссыльные раскулаченные. Кубанские, воронежские, белгородские. Ссыльные в окрестной тайге землянки роют. А чтобы уехать отсюда, то есть бежать, им документ нужен. Трофим фальшивые справки штампует. Дескать, местные. У него ж печать. Не задаром, конечно. Штампует — и боится, штампует — и боится. Оттого пьет еще больше. И семью бьет. Пьет — и бьет. Павлика вон оглоблей огрел, чуть руку не сломал, изверг. А потом и вовсе к Нинке Амосовой ушел, семью бросив. Танька Морозова с четырьмя детьми осталась. По родственникам ходит — в Тавду, в Городище: поможите чем можете. Ну и попался председатель Морозов. Взяли на станции ссыльного — с фальшивой справкой. Следствие. Суд. Танька на суд с пацанами пришла. У нее спрашивают: воровал твой мужик? Воровал, негодяй! Справки фальшивые штамповал? Штамповал, подлец! Вот и пацаны подтвердить могут. Нешто мамка соврет? Подтвердили. Трофима отправили Беломорканал строить. Танька с пацанами в Герасимовку вернулась. Дед и бабка Морозовы, Трофимовы братья на нее волком глядят: такого мужика спалила, гадина!
Не прошло и полгода — пацаны пропали. Всей деревней искали. На третий день охотничья собака наткнулась на трупы.
В этом месте у Нины Ивановны дрожит голос. Мариночка утирает слезы.
— Да какие ж они герои? — вопрошает Нина Ивановна.
— Какие ж они предатели? — вторит ей Мариночка.
— Они ж дети!
Кто убил? Понятное дело, дед и бабка Морозовы, Трофимовы братья. Всех и расстреляли. Следствия не было, экспертизы не было, адвоката не было, свидетелей защиты не было, пионера-героя тоже не было. Материалы того, что назвали следствием, из архивов зачем-то изъяты, и где они — неизвестно.
В общем, Нина Ивановна собирается всех реабилитировать. Деда и бабку Морозовых, Трофимовых братьев. А что? Помогла ж она деду Книге тестя реабилитировать. Кулака. Теперь тетя Зина, Книгова женка, прибавку к пенсии получает как дочь безвинно пострадавшего и бесплатно на поезде каждый год. Сама своему счастью не верит.
А недавно еще одно чудо случилось — автобус с детьми приехал. На экскурсию. Нина Ивановна все кулоны кедровые, которые продавать думала в качестве сувениров, раздарила детям на радостях.
Этим летом штук десять автобусов было. Из Тавды, Тюмени, Тобольска, Ирбита. Правда, теперь никаких тру-ту-ту. В остальном все по-прежнему. Сперва в музей, потом через поле, следом за Мариночкой, в лес, где Павлика с Федей убили. Через некоторое время — обратно. Бегут гурьбой, руками машут — ай-яй-яй! За ними облако гнуса — оводы, слепни, комары. А следом Мариночка.
Дед Книга потом в лес ходил — мимо того места. Смотрит — записочки в оградку воткнуты. Выдернул одну, прочитал. «Павлик, я хочу поступить в МГУ». Выдернул другую. «Хочу быть знаменитой, как Алла Пугачева». Третью выдернул. «Сделай, пожалуйста, чтобы папа меня не бил».