Классный журнал

Елена
Котова

Оставьте мне мою болезнь

Как радостно было бежать в детстве в кино на «новую картину» — так называла фильмы моя бабушка. Стоять в очереди, зажав в руке тридцать копеек, входить в зал и смотреть неизменные «Новости дня» или «Фитиль», предвкушая перемещение в другой мир, где краски более яркие, а чувства — более подлинные, чем в жизни. Тот мир не исчезал ни когда я медленно, переминаясь с ноги на ногу, спускалась в толпе по ступенькам к выходу, ни долгое время спустя. Хотелось не стряхивать, а беречь его наваждение как можно дольше. То были первые симптомы болезни: проживать самой от начала до конца все, что происходит с героями на экране, примерять их жизнь на себя. Быть похожей и на Штирлица, и на капитана Алехина из «Августа сорок четвертого», быть такой же бесстрашной, побеждать зло. Совершать «подвиг разведчика» и «вызывать огонь на себя». А как по-другому?

Добро бы, если это была бы обычная детская болезнь. Но года три назад смотрела «Жизнь других», понимая, что чекисты, гэбэшники не перерождаются ни-ког-да из тех не ведающих человеческих чувств серых особей, которыми их создала система. Но все равно верила, что горькая участь героини, сила ее чувств, наматывающихся километрами прослушки, способна даже сотруднику «Штази» раскрыть глаза и вопреки системе, породившей его, спасти героев.

Возможно, мне бы удалось одолеть детскую болезнь, если бы не фильмы о любви. Как им не верить, если буквально все они о твоей собственной жизни? «Он» не понимает, что никто не полюбит «его» так, как «она», или не может решиться, или уже почти решился, но что-то помешало. Если в фильме «они» прозревали, я плакала от радости, если нет — от досады, что про­шли мимо своего счастья. Ну как же «она» не нашла заветные слова, требуемые для прозрения? А я бы нашла.

А ведь, в сущности, от этих фильмов про такую якобы твою собственную жизнь ничего, кроме вреда! Героини моего последнего романа «Акционерное общество женщин», скандального, шутовского и серь­езного одновременно, находя много объяснений тому, почему мужскому братству удается из поколения в поколение навязывать женщинам собственные правила, считают, что этот вред самоочевиден.

— Это все Голливуд, — заявляет одна из них. — В конце каждого фильма женщина уезжает с принцем в сказку. Все понимают, что полное фуфло, а в глубине души тем не менее надеются — а вдруг не фуфло? Всю жизнь мечутся в поиске именно такого счастья. Наступают на одни и те же грабли, страдают, клянут мужиков и снова ищут. Чтобы все как у всех. У кого — «у всех» — непонятно. Ведь ни у одной никогда не было этого голливудского счастья. Но все его исступ­ленно ищут.

По правде говоря, не все. Судя по их разговору, мои героини-то уже переболели детской болезнью. А сколько в жизни женщин с иммунитетом к «любви как в кино»? То ли их ушлые матери находили какие-то тайные места, где в младенчестве прививки от этой трудноизлечимой болезни делали, то ли иными способами научили не верить той лапше, которую «они» вешают нам на уши, пурге, которую «они» гонят, остальным словам, проходящим в женском лексиконе, несмотря на их разнообразие, под общим кодовым названием «люблю, трамвай куплю…». Берут эти мудрые женщины от мужчин все, что те способны дать, а то и в два раза больше, а остальных — тех, кто ждет чудес, как в кино, — называют лохушками. Не без оснований.

Когда в моей жизни на первом курсе появился первый «он», много старше меня, и пообещал непременно развестись через десять лет, когда сын закончит школу, я вспоминала фильмы, где «они» ждали друг друга долгие годы, а потом были счастливы. Маме, назвавшей меня идиоткой — слова «лохушка» тогда еще не было в лексиконе, — пришлось лечить это конкретное проявление болезни, что ей не без труда удалось. Но вскоре появился другой «он», на этот раз не женатый, а погруженный в свои рукописи по философии. Разве это не счастье — служить гению? Разве он не оценит, что только я могу его так любить? Уходить из его квартиры на цыпочках, когда мешаю, лететь к нему через весь город, когда ему одиноко и не пишется. Как горда я была умением понимать, что для настоящего мужчины могут быть вещи важнее меня и моей любви. Ведь только вчера по телику видела, как Лёля в «Девяти днях одного года» служила своему Гусеву, физику-ядерщику.

А вот героиня фильма «Под покровом небес» не служила Малковичу. Она с ним скучала, искала счастье, которое бы развеяло ее скуку, за что жизнь и наказала ее крайне жестоко. Малкович умер у нее на руках в африканской пустыне, а она в последнем кадре стоит перед окнами затрапезного отеля, где в начале фильма ей было так скучно. Как раздражал ее этот невзрачный отель, когда ее привез туда муж-Малкович, которого что-то гнало в эту Африку… Возможно, именно то, что она его не любила? Зато любит теперь, но, увы, теперь уже поздно.

Заметим справедливости ради, что не всегда в кино принц увозит «ее» в прекрасное далеко. Как же мне хотелось, чтобы в «Касабланке» Рик увез Ильзу — Ингрид Берг­ман — на том самолете. И не только мне, ей и самой хотелось и, уверена, абсолютно всем, которые, судя по рейтингам, уже семьдесят лет считают «Касабланку» лучшим фильмом мирового кинематографа. Не увез, но прекраснее и важнее любви Ильзы и Рика ни в их жизни, ни в жизни вообще нет и не может быть, и это ясно всем, даже молчаливому пианисту Сэму, который знает, что эта любовь не принесет героям ничего, кроме горечи. Но Ильза присаживается к его пианино и просит: «Спой это. Спой еще раз, Сэм», — и тот поет:

«You must remember this….

The world will always welcome lovers,

Astimegoesby…»

И чего, кроме вреда, можно ждать от истории, воспевающей такую любовь? А кроме нее есть уйма других, вплоть до совсем неприметных, где тем не менее нам показывают горькую правду: героини ждут обещанной любви два часа экранного времени, но так и остаются несчастными. Я сострадаю им, хотя они вообще-то могли понять, что к чему, вероятно, уже на пятнадцатой минуте. Но они же верили! И горькую правду считать лекарством от любви мы, лохушки, отказываемся.

«Мы» — это потому, что эта болезнь точно инфекционная. Ею заражаются не только от непосредственного контакта с экраном, но и от общения с другими больными. Сколько наших подруг бегут к своим Бузыкиным или механикам Гавриловым с распахнутыми руками! А те пугаются этих распахнутых рук, не нужны они им. Да что Бузыкины! Хоть один нормальный мужик, даже в кино, если, конечно, он не Колин Фёрст, оправдывал надежды лохушек, грезящих по ночам? Но в жизни мы ищем только Колинов Фёрстов, отказываясь верить, что нам подсовывают бузыкиных, а те единичные хеппи-энды в жизни подруг, которыми закончились их истории распахнутых рук, только убеждают нас, что и бузыкиных можно превратить в Mr. Right. Для этого надо лишь любить и верить еще сильнее и безогляднее, чем в кино, а ждать несравненно дольше, чем два часа экранного времени. А если в жизни конец такой же, как в том фильме, то это лишь значит, что фильм был неправильный.

Наступает момент истины, и очередной «он» разбивает тебе сердце. Ты худеешь, не ешь, лежишь на полу, стараясь утишить боль в солнечном сплетении. Лежишь и думаешь: любовь — не благо и не счастье, а болезнь, лечить которую тебя не научили в детстве. Всему, черт побери, учили: и музыке, и иностранным языкам, и фигурному катанию, — но почему наши матери и бабушки не учили нас тому, что «ни у кого нет и не было этого голливудского счастья, но все его исступленно ищут», как говорят героини моего романа? Прижать живот к полу, чтобы не дать сердцу трепыхаться, сотрясая тело волнами боли, — это, скажу я вам, первое дело в такой ситуации. И, упаси Бог, ни в коем случае не смотреть, как на белом лимузине «рыцарь» приезжает в трущобы спасать под музыку «Травиаты» свою «красотку», которую он из проститутки превратил в «честную женщину» и к которой теперь без обручального кольца не подступиться. С самого начала знаешь, что это сказка, но — черт побери — получилось же! Но если бы это было полное фуфло, разве нас так пробирало бы?

Как бы то ни было, когда-то боль стихает, ты понимаешь, что сердце разбито, а дважды оно не разбивается. Понимаешь, что уже не пойдешь в шторм на причал, как «женщина французского лейтенанта», и не побежишь ни к кому с распахнутыми руками. Через какое-то время находится нужный «он», и вы рожаете детей, и вы счастливы, и только иногда по ночам щемит сердце, что так, как в кино, скорее всего, не будет никогда.

У многих, кстати, на этом болезнь и заканчивается, и их сердце шепчет, что кино — это понарошку или, по крайней мере, уж точно про жизнь других. Мое же разом повзрослевшее разбитое сердце лишь согласно с тем, что любовь — часто сама по себе болезнь. Но лишь на этом основании отказываться проживать жизнь героев, чьи сердца постигла та же участь, что и мое, я не собираюсь. Это по-прежнему моя собственная жизнь, даже если мне любовь не вынесла мозг, как трем героям «Горькой луны» Поланского, — сначала фигурально, а под конец и чисто конкретно: три выстрела и мозги, разбрызганные по стене.

Снова беру с полки пронзительный фильм «Damage» о смертельной болезни — любви. К слову, наш кинопрокатный перевод — «Ущерб» — мне не нравится. «Травма», пожалуй, было бы точнее. Сострадаю женщине Анне, чья любовь несла только травму — ей самой, всем вокруг, ибо она — подранок. Проживаю чувства юноши, которого убила любовь к Анне. Переживаю исступление матери, не понимающей, как можно жить дальше, когда твоего сына, как ни крути, убил его собственный отец. И вопреки воле сострадаю — причем больше, чем остальным, — отцу, который и заварил всю эту кашу лишь потому, что не нашел сил сопротивляться болезни страсти.

На нынешнее кино хожу все реже и почти никогда не плачу. Не плачу на «Елене» Звягинцева, потому что не в состоянии проживать жизнь этих героев. Просто грустно, что они еще раз напомнили мне, как много людей в жизни не ведают, что такое любовь, и проживают жизнь, плюя семечки с балкона. Не тянет смотреть кино, возможно, очень хорошее, но никак не соотносящееся с тем миром, который я считаю своим. Зачем только меня усадили смотреть «Старикам тут не место» Коэнов? Вполне верю, что бандит-мексиканец — да разве он один — за два «лимона» может легко убить десяток людей, но не понимаю, зачем всех подряд-то косить, включая жену героя, которая вообще тут ни при чем. Верю лишь тому, что он явный психопат. «А ты не ставь себя на место героев, а оцени, как точно переданы их изломанные чувства», — призывают меня умники, научившиеся смотреть «другое кино» с той отстраненностью, которой оно и ждет от зрителя. А как можно оценить точность передачи изломанных чувств, если смотреть на них отстраненно, а себя ты считаешь нормальной? Я не умею. Когда герои психопаты, меня охватывает депрессия. Когда они Фредди Крюгеры — ужас. Когда они просто не живые — скука.

Не хочу смотреть, как героиня ест землю и корчится от ненависти к себе, а герой два часа тоскует о чем-то непонятном, потому что его сломали, видимо, еще до рождения. Не могу сопереживать томной популяции «духless» или любви, которая включается «on» and«off». Чего ради этого в кино переться — вон, за окно выгляни, они все там тусуются. Не получается сопереживать пустоте, чернухе, жести, чудовищной неправде. Понимаю, что героя душит понарошку нечто зеленое, чешуйчатое, выползающее из ванны, что вампир выгрызает печень тоже понарошку, но не могу… Не могу видеть «шреков», «аватаров» и «бэтменов». А вокруг все больше людей, которым они нравятся. Видимо, теперь не избранным младенцам в специальных тайных местах их ушлые матери делают прививки, а всем поголовно. А затем им вручают стрелялку, с которой можно играть в жизнь, пока батарейка в гаджете не разрядится. Они застрахованы от болезни сопереживания, любят «шреков», которые, возможно, похожи на их мир, где не только кино, но и жизнь — понарошку и в ней после смерти тебе дадут другую.

Статья Елены Котовой «Оставьте мне мою болезнь» была опубликована в журнале «Русский пионер» №34.

Читать все статьи автора.