Классный журнал

Павел
Басинский

Че Гевара

Герой — старше Гумберта. Героиня — старше Лолиты. Пропасть между ними головокружительна, но не фатальна. Разница в возрасте и жизненном опыте не представляется катастрофической стареющему писателю, влюбившемуся в юную журналистку. Катастрофическим окажется финал этого «служебного романа», завязавшегося в Гаване. Павел Басинский, автор бестселлера об уходе и смерти Льва Толстого «Бегство из рая», написал рассказ для «РП», сочетающий традиции западноевропейского сюжетного повествования и русской исповедальной прозы.

Дежурный по рубрике Владислав Отрошенко

Февраль. Остров Свободы. Он и она — журналис­ты московских газет, прилетевшие на культурное мероприятие, которое не имеет значения. Ему под пятьдесят, ей за двадцать. Он, конечно, мнит себя писателем. За спиной шесть книг и какие-то литературные премии, которых не получил. Она себя... просто мнит. Но и сама это понимает и чуточку стесняется. Просто так, всегда по жизни стесняется. И это в ней самое притягательное. Он не сразу это поймет.

Но при этом у нее характер! Танцует фламенко в студии у немолодой женщины испанского происхождения. Каким образом эту женщину занесло в Россию? Какая ему разница? Но он выслушивает историю этой испанки, судьбой занесенной в Россию и люто ее ненавидящей, с показным сочувствием. На самом деле не слушает, а рассматривает ее лицо. Ее фигуру. Ему нравится, что она танцует фламенко. Он легко представляет себе, как она танцует фламенко. Как нервно движется и топает ножкой. И как ей это идет. Ему нравится ее лицо. Больше, чем ее фигура. Хотя и фигура ее хороша. Мальчишеская, но женственная. Ему нравится, что ее лицо нравится ему больше, чем фигура. Хорошо, когда духовное в женщине привлекает сильнее телесного. Это всегда вызывает уважение к себе.

Как описать ее лицо? Приятное? Пожалуй. И даже красивое. Полные губы. Темные глаза. Нос с заметной горбинкой, как бы надломленный. Волосы темные, прямые, чуть волнистые, с завитушками на концах. Самое приятное в ее лице то, что все в нем, кроме губ и глаз, только намечено, но не развито. Не кричит. И когда она смотрит тебе прямо в глаза, ее взгляд тоже не завершен. В этом взгляде нет убежденности в своем праве смотреть тебе прямо в глаза.

Она нравится ему сразу, с первого взгляда, с первого приближения, с первого звука ее голоса. И еще не поговорив с ней, он уже знает, что он тоже ей нравится. И это его возбуждает. Он истосковался по женщине, которой бы сразу понравился. Которая не скрывала бы этого. Но и не навязывалась на знакомство. Просто молча себя предлагала. Но без унижения. Вот ты, вот я, вот мы с тобой. Это ведь так здорово, что мы встретились! И неужели же ты будешь таким идиотом, что не начнешь меня кадрить на глазах у всего журналистского «пула»? «Пул»! Какое противное слово! Нас здесь двое, неслучайных. И неужели ты думаешь, что я такая дура, что не позволю тебе кадрить себя на глазах у всех? И пусть они хихикают и завидуют нам по-черному. И пусть, глядя на нас, кому-то станет хорошо, а кому-то очень плохо. Вот ты, вот я, вот мы с тобой. Ну же, действуй, дурачок!

Так думает он, а не она. Он думает, что она думает так. На самом деле неизвестно, что она думает. Это мужской рассказ. Писатель-мужчина, воображающий мысли героини, всегда рис­кует оказаться смешным, даже если он Лев Толстой. Нет никакой гарантии, что миллионы женщин всего мира не хохочут над тем, как Толстой воображал себе мысли Анны. Нет гарантии, что и сама Каренина, реализовавшись во плоти, не смеялась бы над этим романом.

Разумеется, вслух называя его «великим».

Он думает, что она думает так. Ему приятно так думать. Он боится женщин. Раньше он считал, что презирает их. Но с возрастом понял, что он просто их боится.

У него прекрасная жена и двое сыновей. У нее был любовник, женатый, который соблазнил ее несовершеннолетней. И она не понимала и не понимает до сих пор, что это она его соблазнила. Все равно скотина, мрачно говорит он себе.

В их сближении все как по-писаному. Во всей делегации только они двое курящие. Во время пересадки в парижском терминале мечутся в поисках места для курения. Места, конечно, нет. «Какие мерзавцы», — говорит он, мысленно благодаря Францию, запретившую курение в аэропорту как раз накануне их полета на Кубу. «Мерзавцы», — говорит она, глядя на него незавершенным взглядом. Ничто так не сближает, как общая болезнь. Они переходят на «ты». Когда девушка моложе в два раза и годится тебе в дочери и сразу говорит тебе «ты», это может означать две вещи. Либо она журналистская вошь, с которой нельзя иметь дело, либо это судьба и вы оба попали. Уже там, в парижском терминале, он понял, что попал. И она это тоже поняла. Он решил, что она это поняла. Он заметил небрежную победоносную улыбочку на ее губах и подумал: «Бедная девочка! Что-то она про себя воображает?» Ничто так не ловит мужчину в сети, как ощущение его превосходства, которому женщина умеет подыграть. По пути из Парижа в Гавану в самолете она неубедительно дремала, полузакрыв глаза. Он сто раз ходил между рядами кресел якобы в туалет, чтобы еще раз видеть ее лицо. В Гаване он будет ревностно отслеживать: не говорит ли она «ты» кому-то еще из мужчин? Она не сказала. Хотя, наверное, могла. Она была из тех, на кого мужики быстро западают. Но она стеснялась. Он так думал, что она стеснялась.

«Слушай, — говорит она в Гаване в старом кафе на Старой площади, — наше поколение та-ако-ое больное! Ты даже не представляешь, как много у нас старческих болячек!» «Почему?» — вяло спрашивает он, вспоминая старшего сына и прекрасно понимая, о чем она говорит. «Экология... образ жизни... я простужаюсь... меня укачивает... и я должна принимать таблетки, от которых мне всегда хочется спать». «Ты много куришь», — говорит он, ловя себя на том, что то же самое постоянно говорит старшему сыну. И еще он вспоминает, как бегал за этой девочкой по терминалу, чтобы вместе отравиться никотином. Она и сейчас простужена и еще натерла ногу. В гостинице он дает ей аспирин и пластырь. Он отдал бы несколько лет жизни и свои шесть книг, чтобы самому налепить ей этот пластырь на ее стертый палец. Но это будет перебор. Он понимает, что не палец волнует его. Он не хочет перебирать. Он боится что-то спугнуть, что-то испортить... На самом деле он просто ее боится.

Его, весьма авторитетного журналиста, поселили в обычном номере. Ее, совсем еще недавнюю студенточку Литературного института, в роскошном бунгало в райских кущах. О чем они там себе думали, эти организаторы! Они все правильно думали. Наутро она говорит ему: «Слушай! Меня поселили в та-аком роско-ошном доме!» Потом она говорит: «Слушай! Твой аспирин мне та-ак помог! Я уже думала, что свалюсь».

В прелестной провинции Пинар-дель-Рио в придорожном кафе под пальмовой крышей певец-гитарист с комплекцией Демиса Руссоса тонким, щемящим голосом поет грустную песню про команданте Че Гевару. Они сидят за общим столом рядом. Она ниже его ростом, и своим плечом он чувствует ее ключицу. Что это за песня, спрашивает он кого-то из делегации, кто понимает по-испански. Местный шлягер, презрительно говорят ему. Как она называется? «HastaSiempre». Что это значит? «Всегда До». «Всегда До»?! Сокращенное от «Всегда До Победы». Почему «Всегда До»? Глупость какая! Понимаешь, говорят ему, этот ненормальный команданте так любил справедливость, что хотел взорвать весь мир. Выступая на одном международном форуме, он так и заявил: «Не может быть границ в борьбе с империализмом». В 66-м году его замочили в Боливии, где он пытался свергнуть чужую власть. И вот бедные кубинцы до сих пор его оплакивают. Это плач по Че, понимаешь? Гребаный мир, который он хотел взорвать, стоит и стоит, как стоял, а Че давно мертвяк. Ты видел его последнее фото? О, это известный снимок! Мертвый Гевара с открытым глазом, в котором отражается тот самый мир, который он мечтал взорвать.

Эта песня вонзается в его мозг, как тонкая игла. Она начинает терзать его мозг со страшной силой, разрушая сознание. Как заведенный, он непрерывно повторяет ее припев: «Команданте Че Гевара...» В городе с каждого грязного угла, с каждой витрины, обморочно закатив глаза к небу, пялится ненавистный ему команданте, главный туристический бренд Гаваны.

В какой-то момент его охватывает жуткое ощущение нек­рофилии, разлитой в воздухе этого живого, прекрасного города, с его дивным народом, таким бедным, простым и разговорчивым, но в то же время таким деликатным. «Зачем вы торгуете своим Че?» — спрашивает он по-английски уличного торговца майками. Но тот его не понимает. Или делает вид, что не понимает. «У нас в Москве на Арбате Лениным торгуют одни подонки», — говорит он по-русски. И видит презрение в глазах торговца.

Он отходит от него, и ему становится стыдно. Какое ему дело до этих бедных и гордых людей? Залетному журналисту из страны, которая первая же отдалась коммунистам, как последняя?.. Которая даже не имеет своего Че?

Она в восторге от Гаваны! Вся! Она счастлива, что ее начальник не мог полететь и на ее тускленьком журналистском небосклоне сверкнула случайная звездочка удачи. «Представляешь! — говорит она. — Меня больше никуда не пошлют! Не может же он снова заболеть?»

Он думает: как погано устроен мир. Сколько раз он летал, в скольких странах он побывал. И везде был не с ней. С ее начальником.

Она все время норовит отстать от группы. Он увязывается за ней. На глазах у всех, но это его не унижает. Вот если бы она сказала хоть раз: «Зачем ты идешь за мной?» — он сгорел бы от стыда. Но она не скажет. Между ними все ясно. Было ясно уже в Шереметьеве.

О чем он говорит ей во время их многочасовых прогулок по Гаване, во всех этих бесконечных старых caf´e? Разумеется, он пудрит ей мозги. Он рассказывает ей о том, как много он повидал, а он много повидал. О том, как в юности, в ее же примерно возрасте, один ходил на Кавказ, чтобы в межсезонье взять перевал, который в прошлом году они не одолели целой группой. Как облучился солнцем в заснеженном цирке, похожем на гигантскую космическую тарелку. Как трое суток валялся и бредил в охотничьем балагане и слышал жалобные женские голоса. И как очнулся совсем другим человеком, повзрослевшим и чуточку постаревшим. Он рассказывает ей о любимой Индии. О том, почему в Дели не встретишь священных коров. Какое ей дело до этих коров? «Представляешь! Они просто обложили их налогом. И оказалось, что хотя коровы священные, но они кому-то принадлежат! Нищим людям принадлежат, у которых нет денег на этот налог». И вдруг он сам впервые задумывается: куда же делись эти коровы? Сами сдохнуть они не могли, их и так ничем не кормили. Неужели их зарезали?! Индус, который режет священную корову?! Брр! Это такая же гадость, как мертвый Че, которого продают туристам.

О, она умеет его слушать! Она еще не знает цену людям. Она не знает цену мужчинам, подобным ему. Однажды она обмолвилась: «Когда недавно я познакомилась со своим отцом...» Он не стал развивать эту тему. Это была граница, за которую он испугался перешагнуть. Просто струсил. В его откровениях тоже есть своя граница. Например, он не говорит ей о себе самого главного. Что он трудоголик и алкоголик. И что он трудоголик только потому, что он наследственный алкоголик. Он не говорит ей о кайфе проснуться в пять утра. Когда люди еще спят, но Божий мир просыпается. О кайфе сесть за компьютер и пробуждать слова в ритме пробуждения мира, его горячих солнечных толчков. Во-первых, этот кайф ей недоступен, и это отдалит его от нее. Для нее это ужас — проснуться в пять! Она сова.

Во-вторых, ему хочется быть с ней до конца честным. Но тогда надо рассказать и о кайфе проснуться в пять утра и отправиться за первой бутылкой водки в ночной магазин. И о том, как в обычном магазине самообслуживания кассирша спутала его «товар» на резиновой ленте с товаром стоявшей позади женщины с ребенком. «Это тоже ваше?» — спросила она. Он что-то промычал в ответ. Стоявшая позади женщина возмутилась: «Вы что, не можете отличить товар обычного алкаша от товара нормальных людей?!» И как он почему-то запомнил, что слово «обычный» ранило сильнее, чем слово «алкаш».

Тогда он еще не знал себе настоящую цену. Он не знал, что не бывает «обычных» и «необычных» алкашей. Это не вопрос твоего личного выбора. Это вопрос инстинкта самосохранения. Потому что главный вопрос наследственного алкоголика (а других просто не бывает) — это проблема временного выживания обреченного против своей воли на смерть человека. Тот, в ком инстинкт выживания ослаблен, обречен на скорую смерть... Быст­рую и страшную смерть.

В кафе он задает ей неосторожный вопрос о ее личной жизни. Вряд ли ему хочется знать о ее мальчике, если таковой имеется. Тем более вряд ли он мечтает услышать, что у нее есть любовник его возраста. Но он уверен, что нет у нее ни мальчика, ни любовника. Спрашивает просто так, чтобы убедиться в своей наблюдательности. Еще в Шереметьеве, заметив ее, он понял, что никого у нее нет. Хотя раньше был. И не один.

В ответ она наконец-то спрашивает его, женат ли он. Он усмехается. Если бы не его многотерпеливая жена, он давно вел бы разговоры с команданте на небесах. Или, вернее всего, в аду. Женатый алкаш еще имеет какой-то шанс на выживание, а холос­той — практически никакого. Природу и общество не обманешь. Им не нужны лишние люди. Но он ей об этом не говорит. «Сколько лет твоим детям? — спрашивает она. И разговор, который он сам же по глупости затеял, начинает его раздражать. — Сколько тебе лет?»

Впервые в жизни он ловит себя на том, что стесняется назвать свой возраст. Это его озадачивает. Он знает, что благодаря своей матери, которая осталась красивой женщиной и в старости, он тоже выглядит моложе своих лет. Но никогда этому не радовался. Он даже морщился, когда в метро к нему обращались не «мужчина», а «молодой человек». Почему же теперь он стесняется?

«Когда ты закончила институт?» — спрашивает он. «Три года назад». — «Тогда тебе двадцать пять лет». — «Ну, где-то так...» — тоже со странной уклончивостью отвечает она. Это озадачивает еще больше. Она что, тоже стесняется своего возраста?

Вообще-то они странная пара, как он скоро понимает. И — не в свою пользу. Он категорически не пьет. Она, находясь рядом с ним, тоже не пьет. Вся делегация сладостно хлещет мохито и дайкири, не брезгуя и чистым гаванским ромом. А они бродят, как трезвые тени на шумном пьяном карнавале. «Тебе заказать выпить?» — смущенно спрашивает он ее в ресторане. «Нет», — говорит она и не пьет ничего крепче того, что пьет он. Но однажды, когда они вернулись в отель под дождем, она говорит, что хочет выпить чистого рома. Берет в баре две порции по сто грамм и пьет без закуски.

В это время он смотрит ей прямо в лицо. Сейчас у нее предательски покраснеет носик. Потом начнет заплетаться язык. Потом она станет куском мокрого снега. В конце концов он затащит ее к себе в номер. Или в ее роскошное бунгало. И все эти деликатности с возрастом и детьми отпадут сами собой. В конце концов, чего он от нее хочет? Ежу понятно, чего он от нее хочет. Давай, девочка, пей еще! Какой мужик не любит вас пьяненьких, таких умных и гордых?

Но возможен и неприятный вариант. Из нее просто-на­просто вылезет наружу отвратительная дура. Он много таких навидался и лучше бы никогда не видел. Она станет молоть всякую чушь. Не дай боже, она еще начнет читать ему Бродского. Тогда он ее или убьет, или от стыда сгорит. Он сгорит от стыда за нее и за себя. Он не виноват, что он сложный человек. Не плохой и не хороший, а просто сложный. Он не виноват, что он ищет в женщинах сложные натуры. И вот, кажется, нашел. Вот-вот, кажется, что он кого-то нашел...

Когда она сказала: «Недавно я познакомилась со своим отцом», — у него екнуло сердце. Он не стал развивать эту тему, потому что у него екнуло сердце. Он даже не был уверен, что не ослышался. Что она не сказала: «Недавно я встретилась со своим отцом».

Как он был благодарен ей, что ей понравилась та песня деревенского парня о Че Геваре! Он же чувствовал, что она ее тоже как-то зацепила! Потом уже он с умным видом рассуждал специально для нее: «Нет, я все понимаю головой. Этот мерзавец мог уничтожить весь мир. Достаточно одного Карибского кризиса. Но мир стоит, а его убили. И я не уверен, что этот мир достоин того, чтобы стоять».

Самое главное, она ни разу ему не возразила. Она с ним не спорила. Конечно, он слегка осторожничал с ней. Однажды он вдруг обронил: «Ну, не буду тебя всем этим грузить». «Почему?» — как-то удивленно и даже несколько обиженно спросила она.

Порой ему казалось, что она мудрее его. Вернее, в ней было что-то, что было мудрее его. Слабое и больное поколение его сына было мудрее его поколения просто по сумме прожитых человечеством лет. Точно так же он чувствовал себя мудрее по отношению к своему отцу. Отец был в сто раз опытнее и энергичнее. Он сделал головокружительную карьеру, а скончался в следственном изоляторе, на каменном полу. Почему-то он уверен, что сам он не умрет в следственном изоляторе, на каменном полу. Это так глупо!

Иногда его старший сын, умный, добрый и талантливый парень, но слабый для этой жестокой жизни, как почти все из их поколения, говорил вещи, которые казались ему мудрее его собственных мыслей и слов. «Ты рассуждаешь слишком сложно, папа, — говорил он. — Все куда проще». «Проще, но и сложнее! — немедленно вскипал он. — Если ты этого не понимаешь, ты просто боишься жизни! Ее настоящей, а не компьютерной сложности! Ты просто боишься бросить этой жизни вызов!» — «Папа, а почему я должен бросать жизни вызов?»

Он смотрит на нее и ждет. Вот сейчас покраснеет ее носик. Важно не пропустить тот момент, когда клиенту уже пора освежиться. Отвести ее в бунгало, пока не началась пьяная истерика. С этими истеричками из окололитературной среды — просто беда! И он до судорог в душе представляет себе это «фламенко». Самое ужасное, что ее не бросишь. Назвался груздем — пей чашу до дна. Утром будут стыдиться друг друга, как монах и монахиня.

С ней происходит то чудо, на которое он надеялся. Ничто не проявляет суть женщины с такой беспощадностью, как сильная доза алкоголя. Перед тем как жениться, невесту надо обязательно подпоить. Сразу увидишь все то, что потом придется открывать годами.

Ее лицо становится нежно-розовым. Оно согревается из­нутри ровным светом, как тонкая мраморная чаша, в которой горит свеча. Если бы он сам немного выпил, он просто рехнулся бы, глядя на это лицо. Она становится немного многословнее (не тупит, нормальная реакция на алкоголь!), но не только не говорит ни единой глупости, а вообще, как ему кажется, ничего не говорит. Ее слова легки и необязательны. Ее лицо становится таким счастливым! В ее лице проявляется то чистое представление о счастье, которое она хранила в себе.

Не доходя метров двадцати до своего бунгало, она останавливает его. Она говорит: «Спокойной ночи». Разумно! Она просто избавляет его от необходимости расставания у ее дверей. Недалеко от ее постели. Конечно, он задал бы вопрос: «Не пригласишь?» Она не пригласила бы. И это был бы уже отказ. Почему-то он понимает, что вся гадость, которая час назад вертелась в его голове, ей знакома.

О чем он думал по дороге в бунгало? О том, что не взял презервативы. О чем он думает, если честно, возвращаясь назад, огибая гостиницу и выходя на берег океана? О том, что не таскать же эти презервативы в кармане постоянно!

Наутро она говорит: «Слушай! Я совсем не помню, что было вчера! Представляешь! Я ни-че-го не помню!» — «Как тебе спалось?» — «Ужасно! Бродила по всему дому, натыкалась на мебель...»

Когда они возвращаются на автобусе из Пинар-дель-Рио, она пьет свои таблетки от укачивания и просит его: «Можно я посплю у тебя на плече?» О господи! Он мечтает об этом! «Конечно», — говорит он. На этот раз он чувствует не ее ключицу, а свою. Как она жестко врезается в ее ухо. Ему хочется стать резиновым, надувным.

Конечно, она чувствует, как ему приятно за ней ухаживать. Нет, не так. Ему приятно ее оберегать. Ему приятно чувствовать ее зависимость от него. При этом он замечает, что она ни разу никуда не опоздала. Он замечает: она прилично, но бедновато одета. Он замечает: во время прогулок по городу она не интересуется магазинами. Она ничего не купила. «Терпеть не могу шопинг», — говорит она. «Где работает твоя мама?» Она отвечает не сразу и тихо: «Нигде...»

На следующий день, после последней бурной гулянки всей делегации, она улетает раньше него. Ему, как авторитету, подарили еще неделю отдыха на Кубе. Вместе с писателями. Это тешит его самолюбие. Но в тот день, когда она уезжает с остальными журналистами на автобусе в аэропорт, он проклинает организаторов поездки. Он не хочет быть на Кубе один. Один, то есть без нее. Он хочет улететь с ней в заснеженную Москву, к черту на рога. Просто улететь.

Конечно, он не идет провожать ее у автобуса. Это выше его сил. Что он будет ей говорить? Вроде «береги себя»?

Потом он будет жалеть об этом. Надо было ее проводить! Просто нагло проводить на глазах у всех. Купить в дорогу бутылку воды. Напомнить ей, чтобы она не забыла поплотнее застегнуть курточку на выходе из Шереметьева. Предложить ей денег на такси, которые она, конечно, не возьмет. Попросить кого-то из делегации, чтобы присмотрели за ней в Париже, на пересадке, когда она будет бегать и метаться, страдая от никотиновой зависимости. И он хотел это сделать. Но не сделал. И какой он после этого герой? Какой Че?

Он бродит по старой Гаване и не находит себе места. Он поражается бестолковости и бессмысленности этого грязного города, наспех, с пошлой советской грубоватостью приспособленного для туристов. На единственном книжном развале в центре он покупает единственную книгу на английском языке. Конечно, это биография Че. Он знает, что после ее отъезда Че — единственный близкий человек, который еще остался с ним в Гаване. Вернувшись в отель, он с жадностью листает книгу, пытаясь найти в ней оправдание его и своей жизни.

Гевара родился в состоятельной семье в Аргентине. В нем текла кровь испанцев и ирландцев. С детства он страдал астмой. Ради любимого мальчика родители переехали из пыльного Буэнос-Айреса в глушь, в некий аргентинский Саратов с дивным названием AltaGracia. Мама Че Гевары, в точности как русская дворяночка, свободно владела французским и научила этому сына. Еще он увлекался литературой и спортом...

Да, не густо, думает он. Кроме астмы и французского — почти ничего. Когда Че стукнуло 18 лет, они вернулись в Буэнос-Айрес, чтобы он смог учиться в университете. Поступил на медицинский факультет. Специальность — кожные заболевания. Стоп-стоп-стоп! В биографии сказано: «интересовался проказой и тропическими лихорадками». Откуда у юноши такие интересы?

Не валяй дурака! — говорит он себе. Чем еще интересоваться будущему врачу в жаркой и грязной Латинской Америке? Не ангиной же. Не пневмонией. Когда Че поступил в университет, уже был пенициллин. И все-таки... Пойти на контакт с прокаженными решится не каждый. А Че работал в Венесуэле в леп­розории. Вообрази, чего он насмотрелся! Кстати, астмой Гевара страдал всю жизнь и поэтому кроме проказы занимался аллергическими болезнями. Этот парень знал, что такое страдания. Перевернем картинку обратной стороной земного шарика. Так! Предположим, что он родился в Индии. Ну конечно! Че — это Будда наоборот!

Еще он постоянно сбегал от своих родителей. Колесил на велосипедах и мотоциклах по всей Латинской Америке и нарушал пограничный режим. Подвергался депортации.

Революционную биографию он пролистывает без интереса. Все такие биографии одинаковы. Как жития святых. Только глаз специалиста или глубоко верующего различит оттенки. Но почему после победы переворота на Кубе Че сбежал от Фиделя сперва в Африку, а потом в Боливию? Чего ему на Кубе не сиделось? Слава победителя, министр промышленности, президент кубинского Национального банка. Зачем в Боливию? Либо это был патологический солдат, либо везде, в том числе и на победившей Кубе, ему все-таки мерещился лепрозорий как зримое воплощение несправедливости, на которой устроен этот мир. Конечно, он был заточен на смерть. Это видно по его глазам на любом фото. И где он, как Ленин, тащит с рабочими носилки на кубинском субботнике. И где сидит на комбайне, как Хрущев. И где снимается с Фиделем. Особенно хорош его снимок с Гагариным! Два смерт­ника, два смертоносно обаятельных парня!

В Боливии, в джунглях, с партизанским отрядом в двадцать пять человек, окруженный полицейскими войсками, Че был страшно одинок. У него не было даже мобильного телефона (их ведь вообще тогда не было), чтобы рассказать Фиделю, как ему тут х…рово. Какое же он впервые чувствовал бессилие! Его схватили живого, но раненного в ногу. Наверняка ему было очень больно. И обидно. Его не судили. Его пристрелили на мес­те, как раненого пса.

Он обморочно бродит по старой Гаване, по ее туристическим тропам и трущобам, не видя в них никакой разницы. Он непрерывно думает о ней. Надо же было зимой пролететь десять тысяч километров, чтобы возле теплого моря, среди кокосовых пальм думать об этой странной московской девочке. В номере он вставляет в ноут диск с песней о Че, который купил, и гоняет его так же непрерывно, как думает о ней. «Команданте Че Гевара...» Он уже выучил эту песню наизусть, но повторяет только ее припев. Он почти не вспоминает о том, что все-таки случилось между ними в последнюю ночь. Он вспыхнул, как мокрая спичка, и потух. Немного треска, чуть-чуть огня, и никакого горения. Такое было с ним впервые. Он даже не успел расстроиться. Но она-то была прекрасна, как богиня! Она была чудо как хороша! Возможно, она была слишком хороша для него.

На пятые сутки кубинской ссылки он берет мобильник и набирает в контакте ее имя. «Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ», — пишет он. Но почему-то долго медлит с отправлением SMS. Решительно стирает контакт и набирает имя старшего сына, оставляя прежний текст сообщения и понимая, что в обоих случаях все это чистая правда. И опять медлит, медлит, проклиная себя за трусость.

Он отшвыривает телефон...

Через три дня они встречаются в «Кофе Хауз» на Никитской, против «ИТАР-ТАСС». Он напросился на встречу. «Плохой кофе, — говорит он ей, чтобы что-нибудь ей сказать. — На Кубе гораздо лучше». «На Кубе все было гораздо лучше», — соглашается она и опять глядит на него незавершенным взглядом. «Ты прочитала рассказ?» — спрашивает он. «Да». — «И?» — «И долго смеялась!» — «Я не угадал твоих мыслей, как Лев Толстой не угадал мыслей Анны?» — «Толстой угадал мысли Анны, — возражает она. — Он не угадал мысли Наташи Ростовой». — «Слушай, а ведь ты права! — удивленно говорит он. — И я это тоже чувствовал. А знаешь почему? Толстой не любил Анну Каренину! Она была не его женщина. Он любил добродетельных. Наташа была исключением. В Наташу он был влюблен... Поэтому он ее не угадал?»

В этот момент он замечает, что она смеется над ним.

«Что-то случилось?»

«Слушай! Ты хороший человек, — говорит она. — Правда, ты очень, очень хороший человек! Но зачем тебе это? »

«Может быть, для того, чтобы я написал этот рассказ?» — говорит он. «Зачем?» — спрашивает она. «Понимаешь, — говорит он, — все это (он обводит рукой пространство кафе), все это полная ерунда. В этом нет никакого смысла. А в моем рассказе, пусть он у меня и не получился, какой-то смысл, наверное, есть».

«И ты... серьезно так думаешь?»

«Да».

Они долго молчат. Он поднимает глаза и впервые видит в ее взгляде убийственную завершенность.

«Ты почти все угадал правильно, — говорит она. — Кроме главного. У меня есть постоянный... Ну... Это не мальчик и не мужчина твоего возраста». «Вот как? — рассеянно спрашивает он. — И кто же этот он, этот, который, если не секрет?»

«Моя учительница фламенко».

Гавана—Москва

Рассказ Павла Басинского «Че Гевара» был опубликован в журнале «Русский пионер» №34.