Классный журнал

Афанасий
Мамедов

Когда огонь держит воду

Дежурный по рубрике «Рассказ продолжается» Владислав Отрошенко

Я был в долгу перед ним, но я бы встретился с ним, даже если бы не был должником.

«Огонь воду держит», — сказали мне мои сопровождающие, верные свидетели мира, и я тут же передал, донес, не расплес­кав, их слова до Бея и Анны-Марии (если, конечно, светоносный волновой поток, бивший в меня со всех сторон на всех языках мира, можно было принять за обычную человеческую речь). Когда многокрылые улетели в одиннадцатые восвояси, я уже ничего не помнил, а начав вспоминать, почувствовал острую суставную боль в вывихнутом плече.

— Вспоминай, — брызгал мне в ухо раскаленным призывом Бей и поощряюще бил передо мною в ладоши, будто я не сидел на икеевском ковре, по-турецки поджав ноги, а залихватски отплясывал где-то на Кубинке свадебный «гоп-стоп».

— Вспоминай, вспоминай, — вторила ему розенкрейцерша Анна-Мария, — иначе провалишься снова и уже не вернешься.

Он нервничал, мой духовный наставник, потел и хлопал в ладоши, никогда не видел я его таким взвинченным и потому начал быстро собираться в дорогу — в дорогую сердцу среду нашего обитания, попутно вспоминая себя и свое задание.

Вспоминал я почему-то в порядке, обратном рассказу. (Возможно, такой способ был предложен мне сверху в целях моей же безопасности: поднимался, словно со дна морского, казалось, в голове все сосуды полопаются, но, может быть, такой способ наверху выбрали, чтобы мне легче было избежать двойственности воспоминаний — мы часто вспоминаем не те реальные события, которые имели место быть на нашем празднике жизни, а лишь воспоминания о них.) Но на внутреннем экране, словно на откосе выбеленной стены, картинки все равно наезжали друг на друга. По центру — сгорали, по краям — расплывались. Так что чего уж там, в обратном порядке, как получится…

Москва. Последняя неделя лета. Мы с семьей только вернулись с Крита. В коридоре еще не разобранные женой чемоданы и контрабандой вывезенный пляжный песок вокруг брошенной обуви.

Звонок.

Снимаю трубку. «Ты?» — «Я». — «Отлично. Помощь твоя нужна. Поможешь?»

Я был должником его, но я бы встретился с ним, даже если бы не был должником.

Договариваемся о встрече.

С Беем я познакомился году в восемьдесят третьем. Меня свел с ним друг, коллега по ХПМ*. Он брал уроки карате у принца Камеруна, учившегося тогда в институте нефти и химии. Принц, видимо, чего-то недодал коллеге. Как-то коллега сказал, что есть удивительный мастер, он дважды переходил Ленкоранскую границу, получил Передачу от какого-то легендарного суфия, может тушить свечу на расстоянии в несколько шагов, пассами пускать рябь в тазике с водой, а еще он недавно вылечил маленькую девочку, от которой отказались врачи. Так я оказался в подпольной секции карате в одном из пригородов Баку. Вокруг меня были разные люди. Фанатики, манипуляторы, искренне заблуждавшиеся. Мне импонировали те, у кого было здоровое чувство юмора. Юмор помогал нам не впасть в шизофрению и паранойю. Несмотря на наличие каких-то текстов, которые в принципе несли тайное знание, отсутствие реальных носителей его приводило к опасным тупикам. Нам нужен был грамотный мастер, настоящий учитель. И мы нашли его в лице Бея. Учил он нас и сны чужие ловить, и в травах разбираться, и контактировать с Реальностью, и — самое главное — думать самостоятельно и разговаривать своим языком. Последний раз я встречался с Беем почти три года назад в Баку. Бей вытянул меня практически с того света. Я тогда совершил несколько варварских набегов в свое подсознание, не учитывая того обстоятельства, что последний симптом, с которым ты борешься, есть твоя личность, образ твоего «Я», в результате чего лишил себя начисто тех опор, которые кастанедовский дон Хуан называл «щитами воина».

В десять я уже в «Шоколаднице» на Серпуховке. Думал первым быть — не получилось. Бей сидел за столиком у окна с розенкрейцершей Анной-Марией, которую я не сразу признал. С годами она потяжелела и стала еще больше походить на мадам Блаватскую, словно ожил тот самый «глазастый» портрет, что имеет хождение по нашей ойкумене. Если учесть, что Бея все принимали за реинкарнацию Гурджиева, можете представить себе состояние человека, еще не выпившего с утра положенную чашку кофе.

Анну-Марию в кругах московской и питерской саньясы называли баронессой. Была она польских и немецких кровей. Ее дореволюционный дед когда-то предводительствовал дворянством Орловской губернии, а баронессой ее величали потому, что по материнской линии происходила она из древнего рода фон Шверинов. Шверины участвовали в Крестовых походах и были посвящены в духометрические тайны тамплиеров. У баронессы с Беем когда-то был многолетний роман со столь частыми перепадами температур, что метеослужбы Севера и Юга едва поспевали за ними; в какой-то момент дело даже шло к переезду баронессы в Баку, да вот не сложилось: два зрячих человека в одной постели — точно не флеш-рояль.

Я заказал себе американский кофе и двойную анисовой, хотя с утра предпочитаю не пить спиртного.

Едва отхлебнул из чашки, как Бей, не задерживаясь на деталях, начал вводить меня в курс дела, по сути, возить носом по перипетиям чужой, очень чужой для меня жизни.

Своих детей у Бея не было, так судьба распорядилась — ей покорны даже дервиши с такой «джокерской» Передачей, — но он души не чаял в племяннице Арзу, она была как поздняя дочь ему, как птичье сердечко, как ветер попутный. Я никогда не видел ее, только слышал о ней от своего учителя. А говорил он о племяннице часто в ту далекую апшеронскую эру, и всегда с каким-то оглушительным восхищением. Арзу, мол, зрячей родилась, она не просто все видит и слышит, она живет в восьми мирах и, если так дальше пойдет, может и до одиннадцатого дойти. Временами создавалось впечатление, что Бей собирается готовить ее к Передаче. Уж не знаю, чего она там видела, какую информацию добывала, но вскоре оказалось, что девушка хотела простого тихого счастья и ничего более. «Как все я хочу быть, дядя», — объясняла она ему. Ее тихим счастьем оказался товаровед промышленных товаров, благоухающий одеколоном «Арамис».

Арамис был специалистом по ювелирным изделиям. В советские годы погрешность его частных экспертиз составляла от ста пятидесяти до двухсот рублей, что у репатриировавшихся горских евреев считалось высшим классом. В 90-е, когда перетряхивались ошалевшие от неожиданного развала империи бакинские торги, они с Арзу в поисках лучшей доли переехали в Москву. На первых порах поддерживало их азербайджанское землячество. Арамис Арамисович открыл три точки в пределах трех вокзалов. Накопил на «однушку». Избежал чудесным образом «черного четверга». Вошел в долгосрочный шерик (пай) с несколькими уважаемыми людьми из южных широт. Поменял квартиру на трехкомнатную. Налаживалась постепенно жизнь и в Баку. Часть бизнеса благополучно перелетела на родину Арамиса. Словом, судьба благоволила этому человеку, его «мушкетерская» жизнь шла по восходящей, пока вдруг не грянул кризис 2008 года. И тогда все изменилось, и в семейной жизни тоже. Отношения между Арзу и Арамисом затрещали, надломились. Долги были такие, что после неудачной попытки скрыться от кредиторов Арамис безудержно запил. Но вовсе не это было главным в рассказе Бея.

— Дети начали болеть, понимаешь, старшая, младшая… Щитовидка, почки… Да и у Арзу тоже хронь женская полезла… Прокляли их. — Бей назвал улицу и дом, откуда, по его мнению, летела грязь. Сказал, что старый стал в астрале воевать, иначе бы помощи не попросил.

Я не испытывал особых симпатий к Арамису, этот тип как бы деловых людей, баксоладников, мне был известен, не деловые они вовсе, так, рыбки-прилипалы, но я сказал, что постараюсь сделать все, что в моих силах, ведь я должник был его, но я бы помог ему, даже если бы не был должником.

Стартовой площадкой выбрали квартиру на Преображенке. (Насколько я понимаю, это был их с Анной-Марией саньясинский «Байконур».)

Вскоре Анна-Мария уже вела свой старенький «опель», минуя многочасовые московские пробки, давая непреднамеренные огибы.

По дороге я как-то коряво поблагодарил Бея за то, что он спас меня, когда я, долетев до матричных слоев, объявил битву тоналю и чуть было не выжег полностью подсознание, образ своего «Я». Он скривил лицо, вздыбил гренадерские усы.

— Моя бабушка в таких случаях говорила: если человеку кажется, что его спас веник в углу, пусть так оно и будет.

Я поверил его мудрой бабушке, подозрительно вовремя вынырнувшей из океана беспощадного Хроноса, но почему-то не переставал чувствовать себя его должником.

В квартире баронессы ничего не изменилось. По-прежнему негде развернуться. Те же обои и фотографии предков в старинных овальных рамках на стенах, та же музейная ненадежная мебель, запах затушенных позавчера сигарет, засушенных лечебных трав, пожилой собаки и заваренного с утра кофе. Я был уверен, что, как прежде, в раковине у баронессы горы немытой посуды, а на стуле рядом с кроватью — шумящее море начатых и так и не дочитанных книг.

Оказываясь в этой квартире, меня все время не покидало чувство сомнамбулизма жизни: «Когда мы спим, мы не знаем, что видим сон». Как ни странно, но именно из этой квартиры отправился я защищать Белый дом в августе девяносто первого. И что интересно, это не оказалось сном.

Выкурив по сигарете и убедившись в том, что мир существует и движется, мы приступили к медитации, сиречь «предполетной» подготовке: баронесса усадила нас на икеевский ковер, весь в собачьей шерсти, пустила в блюдо с водой флотилию одноразовых свечей из того же мегамагазина, положила на пол черно-белую фотографию Арзу (мы бы и без нее вполне обошлись), после чего наглухо задернула шторы.

Воздух встал и начал уплотняться. Я вспомнил темноту и тысячелетнюю сырость подземелья гладиаторов.

— Боишься снова потерять импрессу? — прочел мои мысли Бей. — Но ведь ты после арены в Эфесе спускался в пещеру Зевса, бродил по лабиринтам Кносского дворца… Ушла она, твоя зараза астральная. — И тут же посерьезнел он: — Ты должен быть предельно внимателен, летишь третьим, отставать нельзя.

Серия упражнений для остановки ума по суфийской традиции, и вот уже построились, точно звено истребителей на взлетке. Только успел прошептать: «Ялла, Мухаммад Али!..» — как пошли разгоняться. В какой-то момент показалось — сейчас плюхнусь на пятую, но тут мелькнуло милое личико стройняшки стюардессы с рейса Ираклион—Москва, и я, следя за лебедиными повадками ее рук, отвлекся на мгновение, которого было достаточно, чтобы с Божьей милостью «перехитрить» ум, выйти на другую частоту существования.

Скорости форсажные. Уши закладывает неумолкающий гул нагуаля. Серебристые пучки света в фиолетовой вате, разрыхленные золотистые кольца летят навстречу и в последнюю минуту разлетаются в стороны… Где направление? Где край?

Хорошего мнения они обо мне, надо было предупредить их, что я никогда еще не работал в «обойме» с мастерами. Мне тяжело, в особенности когда мы идем на низкой высоте.

Рваная пульсация города. Все живут без ремней безопасности, всем кажется, что вот-вот жизнь наладится, стоит только кончиться дождику, уйти из-под ног асфальту и…

Сначала пролетели над Сухаревкой, над автомобилями и людской толчеей в прикиде начала 90-х, снизились, толкнулись в закрытые двери офиса напротив Склифа, проникли вовнутрь. Дремлющий охранник в черной униформе, кожаные диваны и кресла, компьютеры, огромная карта города, в которую вколоты красные флажки… Здесь когда-то, в незадачливые ельцинские, находилось Арамисово ООО с какой-то там ограниченной ответственностью. Собрали необходимую для искателей пыльцу и улетели, потеряв к объекту интерес. Потом пошли какие-то петлистые коммуналки на Остоженке: чья-то жена, выходя из клозета под шум местного водопада, к недовольству Бея, передала через него нетрезвый привет Арамису. Затем — Арбат и еще раз Арбат; днем и вечером — огнистый, сведенный к магической единице фонарными столбами, рухнувшим на него дождем и сырым чавканьем прохожих. Через какое-то время выплывает брусчатка Баррикадной, и вот мы уже в пельменной, наполненной детским гомоном, — должно быть, проголодалась после зоопарка детвора. Две восточного вида девочки делятся с матерью впечатлениями от дальневосточного тигра. А Арзу не до тигра, в Арамисе вся, бедняжка. Еще парочка витков, и — Садовое кольцо, снопы искр, соскочившая штанга троллейбуса, митинг возле памятника Маяковскому в защиту старого времени. Тверская перед самой революцией, и окна все немо слезоточат в предчувствии грядущего апокалипсиса… Страх утраты, порожденный желанием иметь, растворяется в луже с желеобразным отражением неона. А почти век спустя ныряем в Палашевскую арку и летим на Патриаршие мимо школы, какой-то стройки, приклеенной к окну горемычной женщины, летим на улицу Остужева. Нас тут все время преследует запах корицы: в советские времена неподалеку находилась хлебопекарня при магазине, и один из жильцов дома № 19 с завидной регулярностью тешил себя теплыми булочками ранними утрами, теперь этот господин — руковод крупного агентства недвижимости и почетный сибарит Российской Федерации. Именно здесь готовилась многоходовка, итогом которой стала Арамисова «трешка». Маклер хороший даш-хош с этого дела поимел, но его навар нас не интересует, в этой истории маклерский след обрывается здесь, и потому мы летим на юг столицы.

Между Москва-рекой и Поречной тянется долгий, до самого поворота реки, парк. (О, какое же это чудо внезапное — видеть сразу два берега реки, какою широкой становится Москва-река, какою неприрученной.) Над молодыми деревцами, над высоковольтными вышками стелется едкий дым — то избалованные мэром Лужковым жители района Марьино отмечают шашлыком уходящие августовские деньки. На время души людей избавляются от каторжного груза забот.

Суббота? Воскресенье?

Но ведь, когда встречались в кафе, был классический понедельник. Куда закатились вторник, среда и четверг, не говоря уже о пятнице? Впрочем, в этих путешествиях время течет эпохами, под стать реке, у которой нет «другого берега», но всегда оба сразу.

В кавказской дымовой завесе я теряю из виду Анну-Марию, а на углу какого-то двадцатиэтажного дома прощаюсь с Беем.

— Дальше сам. Вот оно, это место. Давай, парень!

Зависаю между гаражами и тремя подъездами: не могу определиться с дальнейшим направлением поисков. Вроде как нужен мне первый подъезд и квартира на пятнадцатом этаже, но почему-то тянет и тянет меня в подвал дома. Для начала все-таки решил «пробить» квартиру на энергетику.

Поднимаюсь сразу на трех лифтах. На этой частоте железная дверь не помеха, скорее, символ человеческого легкомыслия, при определенной подготовке искатель может воспользоваться ею в качестве «транспортного средства», как пользуются, к примеру, туманом или отражением на воде.

Придверные колокольчики колыхнулись слегка, когда я проник в чужое виталище. Из открытой двери одной из комнат бьет юная струя… Младшая уроки делает под музыку. На кухне трудится Арзу.

Брюнетка. Невысокого роста, но с высокой талией, которая стянута шерстяным платком. Поясничная чакра пробита. Густая кровь медленно движется в чреслах. Ноги, тяжелые в щиколотках, налиты свинцом. Все говорит не о любви, но о браке, который вот-вот превратится в поминальное пение. Значит, Арамиса давно тут не было.

Меня интересует каждая мелочь в этом доме, включая неизбалованную вниманием кошку, клянущуюся в любви полуоткрытому окну. Собирать информацию в гостиной предпочтительнее всего, почти все гостиные — «ну-с, читай мою книгу». Фотографии, ваза с увядшими цветами, оплата счетов, разбросанные по комнате вещи — целые страницы ее, а если вдруг на журнальном столике паче чаяния окажется ноутбук или мобильный телефон…

При одной мысли о телефоне меня бросает в жар, такое чувство, что я напал-таки на след. Мобильные телефоны — вот что мне сейчас нужно.

Старшей дома нет. Телефон Арзу не скажет больше того, что я уже знаю. Нужен телефон младшей дочери.

Симка — ничего необычного, подружки-одноклассницы преобладают в списке, должен быть еще один телефон, и в нем другая симка и на карте много фотографий. Так, понятно, тот телефон потерялся, упал в кусты между гаражами возле дома. Мать с дочерью искали его в машине и не нашли. Я тоже не нашел — пока не нашел, — но я близок к цели. Кризис-2008 ударил по Арамису, как по всем, не в кризисе дело, ошибается мой учитель, а в потерянном девочкой телефоне. Телефон поможет мне точно узнать, откуда течет грязь. Тут прекрасная память у стен и отличная акустика.

Представьте себе безвидного человека, который смотрит на жизнь как на завершенную последовательность физических действий. Этот человек приехал из Центральной Азии, он встает рано утром и метет двор, он отвечает за мусор во дворе так, как если бы отвечал за мусор во всем мире. Его взгляд лежит на асфальте и редко когда поднимается выше. А живет он вообще в подвале.

Арзу что-то кричит дочери, та не слышит ее в наушниках, но даже если бы и слышала, все равно не ответила бы — нет между ними сейчас взаимопонимания.

Я вниз, в подвал, в Центральную Азию… за их взаимопониманием.

Ощущение такое, какое было на Крите, когда в Кносском лабиринте искал следы Минотавра. Там не нашел, а здесь?..

Я бы остановился перед этой выкрашенной суриком дверью, но я ведь должник Бея.

Чуть перемещаю «точку сборки», и тут же начинает работать «второе внимание» к созерцаемым объектам.

Лестница в подвал — ступеней семь, не больше, паутина в углу слева. Одна метла, другая, большое мятое ведро, из которого торчит верхушка веника…

Хватаюсь за тяжелую бункерную дверь и, к собственному удивлению, легко отворяю ее. Две ступени вниз, долгий плохо освещенный коридор. Сложенные у стены листы гипсокартона. Справа совсем темно, там только потрескивает электричество. Щитовая? Слева, на белой в ржавых разводах стене, пожарные знаки и пожарный щит с инвентарем. Красное конусное ведро, топор с красной ручкой, лопаты — совковая и штыковая, багор, огнетушитель, ящик для песка. Все новенькое, никем не тронутое. Все на раздачу.

Не знаю, почему я выбрал штыковую лопату, а не топор, но с нею мне как-то сразу спокойнее стало. Под ногами куски линолеума и ковролина, напоминающие материки на карте древних мореплавателей. И то и другое явно добыто на мусорке. Еще одна дверь, вся исколотая — видимо, в нее метают ножи со скуки. Толкаю дверь, и дальше налево. Свет в зарешеченных лампах горит еле-еле. Туалет (каплет вода в раковину), напротив вешалка, если забитые в доску гвозди-сотки можно назвать вешалкой. Внизу под нею, на продранном кресле, навалены лоснящиеся вещи. У кресла обувь. Мужская. Размер ее впечатляет — и вправду Минотавр какой-то. Холодом обдало, когда увидел себя в зеркале: ну какой из меня, писаки-журналиста, Тесей? Еще одна дверь, и вот я в дворницкой.

Тихо блеет радио, рекламируя чудодейственную силу ка­ких-то таблеток.

Окон вообще нет. Граница суток удерживается памятью о вчерашнем дне. Свет только электрический, видишь все словно через рыбий пузырь. Круглый стол, накрытый клеенкой, две сорвавшиеся с орбиты тонконогие табуретки. Кастрюля, половина арбуза, журналы и газеты времен лампового телевидения, бульварное чтиво живенько смешивает свои жирные краски…

Замираю в центре комнаты и сжимаю рукоятку лопаты.

Что-то черное, обугленное пошевелилось на раскрытом диване с ножками из кирпичей.

Прежде чем действовать, необходимо определить, фантом это или нет.

Не фантом, но и не человек, скорее — чудище, дичь…

У него перерыв, обед, он отбросил метлу и прилег ненадолго с телефоном в руке. Наслаждаясь картинкой на экране, ритмично заталкивает свою похоть в матрас и издает отвратительные животные звуки.

Ступаю едва слышно, но у чудища глаза на затылке. Когда замахиваюсь лопатой, он вскакивает, ловит ее и норовит вырвать из рук.

В плече у меня что-то хрустит, но лопату ему я не уступаю. Он отбрасывает меня к стене. Чувствуя, что правая рука уже не подчиняется мне, я берусь за лопату двумя руками и из фронтальной стойки наношу удар, как пехотинец автоматом в рукопашке. Он отвечает ногой, но я успеваю накрыть этот удар ребром лопаты. Теперь мы квиты: у меня — рука, у него — нога. Я кружусь вокруг него, методично обрабатываю левой. Вижу оскаленный редкозубый рот, стеклянный глаз памирского барса в полном отсутствии лица. Обманное движение корпусом — и он пропускает удар в голову лопатой. Падает. Хочет встать, но я не позволяю ему. Бью и бью по хребтине лопатой, когда плашмя, когда ребром, останавливаюсь только после того, как чудище теряет сознание.

У меня немного времени, чтобы осмотреться, пока он вспоминает свои арыки, жадно хватая поднятую дракой пыль кровоточащими ноздрями. Залапанный телефон нахожу на кровати. Непослушной правой рукой стараюсь достать карту памяти, на которой более пятисот снимков, с которыми этот тип живет здесь, как хочет, не зная пределов порокам.

Только мне удается извлечь из тоненького «самсунга» флеш-карту, как он хватает меня в «замок» и начинает душить. Пока он меня душит, я склоняю по падежам имя своего учителя: «Бей, Бею, Бея…» — и двумя пальцами все той же правой руки стираю одну за одной все фотографии, всю информацию. Мелькает, проносится сквозь меня чужая жизнь. Фотографий так много на карте, а воздуха уже так мало!.. И помощи не от кого ждать.

— Вспоминай! — услышал я призыв Бея, сопровождаемый хлопками.

А что вспоминать? Только подумал, что именно хорошо было бы сейчас вспомнить, как тут же и вспомнил. Бей говорил когда-то мне, когда мы только познакомились: «Ты в этот мир послан для того, чтобы научиться все делать самому».

И тогда я сам, без чьей-либо помощи, наношу дворнику удар локтем в печень, которого он не ожидал. Вырываюсь из «замка», хватаю лопату опять же на всякий случай — и к двери.

Из одной вышел, в другую вошел.

И увидел себя на Преображенке, на икеевском пылесобирателе в клоках собачьей шерсти.

— Вспоминай! — кричит мне Анна-Мария, отгоняя от меня старую мудрую азиатскую овчарку. — Вспоминай! Иначе не вернешься!

Никакой штыковой лопаты в руке не было, хотя я крепко сжимал ее. А вот боль, страшная боль в плече была и воздухом; воздухом таким упоительным, таким чистым я никогда еще не дышал, хотя Бей и Анна-Мария смолили одну за одной.

Они укутали меня в плед и дали горячего чаю, после чего отпустили домой.

Под мерное укачивание метро я думал о смысле жизни, об изживании пороков, о пещерах, в которых мне довелось побывать и в которых еще предстоит, но думать о том, что я мог не вернуться, мне как-то не хотелось. А еще было интересно, как теперь потечет жизнь Арамиса и Арзу. У меня ведь не было прямых доказательств того, что жизнь их вернется в прежнее, докризисное русло. Но я почему-то был уверен, что именно так оно и будет.

И оказался прав. Иначе разве послал бы мне Бей столь не­ожиданное СМС-сообщение: «Огонь держит воду. А вода оплачивает наши долги!»? И я почувствовал легкую вибрацию в «точке сборки».

Я не ответил ему сразу, надо было подумать, разобраться, не принял ли я тамошних вечных свидетелей мира за отраженных Бея и Анну-Марию. С нами, искателями, такое случается. И довольно часто. Одно знал я точно: буду хранить его СМС для поддержания внутренних сил так долго, как смогу. Но Бей не был бы Беем, если бы сообщение странным образом не исчезло в тот момент, когда я обнаружил его на своем смартфоне.

Рассказ Афанасия Мамедова «Когда огонь держит воду» был опубликован в журнале «Русский пионер» №33.