Классный журнал

Николай
Фохт

Моцарт, Сальери и ай да Пушкин, сукин сын

Господи, сколько же лет назад это было! Я сидел на скамейке в Бурггартене, в самом центре Вены, и осмысливал вычурный, игрушечный город. И отдыхал: в этой сюрреалистической поездке меня назначили руководителем тургруппы. Конечно, это самое страшное наказание, которое могло быть в 1990 году. Русские женщины, которые должны задавать вопросы каждые три минуты, русские мужчины, которых заграница расплющивает и растирает в пыль сразу после Чопа, — в общем, каторга. Так вот, я сидел в саду, жмурился на непривычно приветливое октябрьское солнце. На другой край лавки присел старик. В хорошем шерстяном песочного цвета пальто, в темно-коричневых перчатках, в черных, как мне показалось — зимних, добротных, на резиновой подошве ботинках. Эта короткая сцена врезалась мне в память навсегда — наверное, теперь уж можно и так сказать. Он сел на самый краешек и заплакал. Его маленькое тело в хорошем пальто ходило ходуном. И на губах старика блуждала улыбка. Он сидел впол­оборота от меня, уставившись в землю. Мимо проходили отряды туристов, голуби сбегались к точкам кормежки и взмывали в глубокое небо, как только крошки истощались. В общем, вокруг текла венская жизнь. Старик продолжал плакать и улыбаться. Я вдруг подумал, что болезнь Альцгеймера раздражает только первые минуты — а потом привыкаешь. Нормальный, аккуратный старик, еще подумал я. Вдруг тот повернулся ко мне и неожиданно сильным баритоном произнес:

— Ви битте.

Я улыбнулся.

— Сорри, — повторил старик и отвернулся плакать дальше. Я кивнул ему в спину. Через пять минут поднялся и быстрым шагом отправился к точке сбора группы — мы уезжали на автобусе в Будапешт.

Теперь я снова вспомнил этого старика и назначил его своим Сальери. И все время своего короткого и поверхностного расследования представлял того господина — больного и счастливого.

Моцарт и Сальери, гений и злодейство, талант и посредственность, жертва и убийца. Притча почти библейского масштаба. Нам, русским, так сказать, людям, есть чем гордиться: именно Пушкин в «Маленьких трагедиях» гениально оформил еле тлевшую версию про то, что Антонио Сальери сделал перед смертью признание, что отравил Вольфганга Амадея Моцарта. В двадцатом веке Питер Шеффер, опираясь на Пушкина и другого русского гения, Римского-Корсакова (автора соответствующей оперы), написал пьесу «Амадей»; Милош Форман по этой пьесе снял одноименный фильм. Получается, очень талантливые люди продавили совершенно неочевидную версию, что Сальери сгноил Моцарта. Мало у кого сегодня возникают сомнения в правильности этой версии; интеллектуалы, которые в курсе подробностей и нюансов, стоят на парадоксальной для здравомыслящего человека позиции: какая разница — отравил, не отравил — посредственность (Сальери) по-любому должна быть наказана за то, что живет рядом с гением (Моцарт). Таким образом, вопрос-то серьезный, и не один. А именно:

1. Был ли действительно убит Моцарт или он умер своей смертью, согласно официальной версии?

2. Если Моцарт был убит, кто виновен в его смерти?

3. Если Сальери отравил Моцарта, он сделал это из зависти?

4. Были ли у Пушкина Александра Сергеевича доказательства версии, что Сальери отравил Моцарта?

Надо ли говорить, что начал я с музыки Антонио Сальери. В первую очередь — опера «Тарар». Он написал ее вместе с Бомарше, в смысле по его либретто. Потом послушал «Маленький реквием», увертюру к «Фальстафу», несколько фортепианных концертов. Сразу скажу: слушал хоть и с симпатией к Сальери (старик в Бурггартене), но с предубеждением, что он писал скучную музыку. «Тарара», который, кстати, упоминается в пушкинской трагедии (Ты для него «Тарара» сочинил, Вещь славную. Там есть один мотив… Я все твержу его, когда я счастлив… Ла-ла-ла-ла…), слушал и смотрел не отрываясь три часа. На мой вкус, красивые мелодии, их в опере много. Даже, я бы сказал, композиторская скромность просматривается, точнее, застенчивость: темы едва намечаются, не педалируются отдельные удачные куски — легче придумать новую мелодию, чем бесконечно эксплуатировать найденную интонацию.

Внезапно именно на «Тараре» совершил открытие. Еще в прологе первого акта почуял знакомые интонации. А во втором акте, в арии одноименного героя и в последующем номере цыганского (или какого там — персидского?) хора, осенило: так ведь это практически «Марсельеза»! Отклонившись от главной темы, исследовал вопрос.

«Тарар» написан в 1787 году, а «Марсельеза» в 1792-м Руже де Лилем, самодеятельным композитором, если честно. Контекст такой: сразу после премьеры «Тарара», можно сказать, растащили на цитаты — он был, как говорят, необыкновенно популярен. За два года дали что-то около 90 постановок оперы — это значит два-три спектакля в неделю. Как я понимаю, по тем временам необыкновенно часто. Мелодии напевали, партитуры раскупали. Когда задумали сочинить гимн для французской армии, которая должна была отправиться на Рейн биться с богемско-мадьярской армией, Руже де Лиль вышел на улицу воодушевленный, что-то напевая себе под нос. И на следующее апрельское утро песенка была готова. Я предполагаю, что Руже де Лиль плотно облокотился на Сальери. И если уж украинская колыбельная «Ой ходить сон коло вiкон» признана прототипом гершвинской «Summertime», «Venus» («Шизгара») официально берет начало в «Oh! Sussanna» и даже «We shall overcome» , оказывается, взята из госпела «I’ll overcome someday» (где мелодия очень отдаленно напоминает конечный, современный результат, только слова пересекаются) — уж если принять во внимание эти музыкальные факты, то «Марсельеза» точно вышла из шинели «Тарара». Лично для меня косвенное доказательство и то, что Сальери — первый композитор, который включил «Марсельезу» как цитату в свою оперу «Пальмира, царица персидская». Это было, между прочим, в 1795 году, французская революция еще была страшилкой для подавляющего числа монархий Европы. Да и тот же «Тарар» — опера революционная во всех отношениях. Там ведь что: в финале воин Тарар выдвигается народом на руководство страной и аллегорически сковывает себя с этим народом цепью. Это, друзья, не что иное, как демократия. А тиран, кстати, кончает жизнь самоубийством — что тоже показательно и символично. Я это к тому, что Сальери, хоть и был придворным музыкантом, практически высокопоставленным чиновником, творчески был раскрепощен и уж точно больше, чем Моцарт, интересовался прогрессивной политикой и даже, как видим, участвовал в процессах…

В общем, «Марсельезу» тоже он, Саль­ери. Об этом вот так прямо еще ни у кого не хватило смелости сказать: так, мол, и так, интонации, предвещающие «Марсельезу», то да се… А ведь цитата в «Пальмире…» — это как раз деликатный намек на авторство: мол, ребята, посмотрите, это же моя песенка — я ее по праву могу использовать. Короче говоря, в ходе расследования сделано нежданное открытие — значит, уже все не зря.

Но главное ведь не в этом. Главное, мне показалось, что Антонио Сальери сам по себе очень неплохой и даже самобытный композитор. Мне его мелодии (как и Моцарту, как и Бетховену в свое время) показались хорошими.

Я к тому веду, что Сальери не посредственность, у него своя гордость есть. Я решил себя проверить и позвонил Анне.

— Ты что? Знаешь, который час? У меня ведь муж, помнишь, учитель математики. — Анна, учительница пения в ясеневской школе, всегда подкупала меня парадоксальностью мышления и особой, музыковедческой логикой.

Я посмотрел на часы — 21:00.

— Аня, я тебе пару файлов выслал, Сальери — помнишь, я тебе говорил? Может, завтра после уроков встретимся, поговорим?

— Хорошо, я в метро послушаю.

С некоторых пор все-таки привлекаю к своим расследованиям проверенных людей. Анна для моего дела хорошо подготовлена — Самарское музучилище, теория музыки. Однажды она мне рассказала про свою сокурсницу, которая знала про Моцарта практически все, «больше, чем его биографы, больше, чем вообще кто-нибудь в мире». А я, заметила тогда Анна, и к Сальери отношусь с должным уважением. Вот я и вспомнил, вот и решил привлечь.

Мы сидели на Севастопольском в чайхане. После первых глотков молочного улуна Анна пристально посмотрела на меня; взгляд не сулил ничего хорошего.

— Что я тебе могу сказать… Скучно. Совершенно нет развития — я про «Тарар». Примитивные музыкальные решения — ну, по сравнению с Моцартом. У Моцарта любая пьеска стоит оперы Сальери. Ты ведь сказал, что «Тарар» его лучшая?

— Ну, это не совсем я, так считается. Там говорится — революционная опера…

— Не знаю, чего в ней революционного.

— Ну, мне нравится мелодизм…

— Ну да, может быть, как компози­тор-песенник он и был хорош. Насколько знаю, действительно вся Вена напевала Саль­ери. Но понимаешь, он и Моцарт — это небо и земля. Моцарт — космос, гений.

— То есть ты тоже веришь, что Саль­ери отравил Моцарта?

— Я точно не знаю, как там было, но поверь, Сальери было чему завидовать.

— А ничего, что Моцарт сам интриговал против Сальери? Он даже письмо написал, чтобы должность капельмейстера, что ли, получить, не помню точно. Он сообщал, что Сальери не по праву занимает эту должность, потому что плохо разбирается в духовной музыке. А он, Моцарт, хорошо — должность должна быть его. Хотя и не получил он места, но поступок так себе. Или что, гению позволено?

— Гению позволено. Гения нельзя судить по законам обычной жизни, по законам обывателя.

— С чего это? Ну в музыке — это да, а в нормальной жизни почему? Они, гении, вне закона?

— Моцарт вообще почти алкоголиком был, — как всегда неожиданно сообщила Аня.

— Это-то как раз пожалуйста и понятно. Ну а вторая часть «Маленького реквиема», который Сальери сам для себя написал, — разве не чудо?

— Красиво, конечно. Но это золотая секвенция — классическая последовательность гармоний. Это вычисляется, понимаешь? У Сальери очень правильная музыка. Правильно? Да. Интересно? Нет.

— То есть все-таки Пушкин: музыку алгеброй?

— Ну да. Пушкин тоже ведь гений.

— Но и сукин сын немного. Он ведь безо всякой проверки, по слуху написал. Насколько я понимаю, по одной заметке в немецкой газете. Повод-то скандальный, «желтый». Если окажется, что Сальери не отравил Моцарта, получится, что Пушкин оклеветал ни в чем не повинного уважаемого композитора.

Анна как-то побледнела.

— Это же литературное произведение, вымысел.

— Но имена реальные: это современники Пушкина, Сальери-то точно. Сам Александр Сергеевич высказался однажды, что, мол, обременять вымышленными ужасами исторические характеры и не муд­рено, и не великодушно. Клевета и в поэмах всегда казалась ему «непохвальною».

— Это еще доказать надо, что Сальери не отравил. — Анна замкнулась.

— Ну а про «Марсельезу»? Ведь правда похоже, что Сальери придумал? — Я пытался помириться.

— Может быть, — сухо ответила Анна.

Значит, доказать, что Сальери не отравил? То есть для Моцарта и Пушкина, а заодно для Милоша Формана и Питера Шеффера отменим презумпцию невинов­ности? Хорошо. Приступим.

Для начала разберемся, с чего это решили, что Моцарт был отравлен. Главный аргумент — признание тяжелобольного Антонио Сальери. Сторонники пушкинской версии связывают попытку суицида Сальери с раскаянием старика, у которого, судя по всему, была болезнь Альцгеймера. Еще, кажется в книжке Игоря Бэлзы упоминается запись исповеди Сальери — мол, признался в страшном грехе (этой записи никто не видел, она нигде больше не фигурирует). Другая часть аргументов — странная смерть Моцарта. Сомневающиеся оспаривают официальный диагноз «острая просовидная лихорадка» — симптомы кажутся скептикам нехарактерными, больше подходящими к отравлению ртутным соединением, сулемой например. Умер, мол, внезапно, тело распухло — что не похоже на просовидную лихорадку. Экстраординарными видятся и похороны Моцарта — прославленного, знаменитого музыканта хоронят в общей могиле, по третьему разряду; никто даже не пришел на сами похороны Амадея. Да, еще есть воспоминание жены Моцарта Констанцы. Амадей незадолго перед смертью, во время работы над загадочным реквиемом (заказ черного человека), сообщил Констанце, что уверен, что его отравили.

Хорошо, зацепок вроде достаточно. Перейдем к подозреваемым. Ага, Сальери не единственный. И все-таки:

1. Сальери. Мотив — зависть.

2. Ученик Сальери и Моцарта Ксавь­ер Зюсмайр (который закончил «Реквием»). Мотив — роман с Констанцей, ликвидация мешающего мужа (по некоторым слухам, один из сыновей Констанцы — от Зюсмайра).

3. Юрист Франц Хюфдемель, так же, как и Моцарт, — масон, друг Моцарта. Мотив — ревность (он узнал, возможно от Констанцы, о романе своей жены Магдалены и Моцарта). После смерти Моцарта Хюфдемель пытался зарезать Магдалену, а потом покончил с собой.

4. Масоны. Мотив — месть. Братство, в которое входил Вольфганг Амадей Моцарт, якобы обиделось на оперу «Волшебная флейта»: некоторые считают, что Моцарт написал пародию на ритуалы и обычаи масонов.

5. Констанца, жена Моцарта. Мотив — деньги Моцарта, любовная связь с Зюсмайром.

Начнем с конца. Подозревать Констанцу — бред. Несмотря на то что в последние месяцы Моцарт получил пару неплохих заказов, завещать семье он мог только долги. Желать смерти мужу — рыть самой себе могилу. Ее муж был знаменитостью, никакой Зюсмайр никогда не достиг бы такого положения в свете. Констанца с двумя детьми на руках обязана была быть практичной. Кстати, версия о том, что младший сын Моцарта прижит с Зюсмайром, — банальный и пошлый слух: у Франца Ксавьера обнаружилось наследственное заболевание — дефект ушной раковины, которым страдал и Моцарт; а вот назвали мальчика, который родился за пять месяцев до смерти маэстро, действительно в честь Зюсмайра — они в последнее время были очень дружны с Вольфгангом Амадеем.

Таким образом, автоматически отваливается и версия про Зюсмайра. Если Констанца не желала смерти мужа, значит, и Ксавьеру это не надо было — они же не могли действовать каждый сам по себе с одинаковым мотивом. А другого у Зюсмайра не было: то, что он закончил «Реквием», — акт благородный и бескорыстный, тех, кто знал и знает, что мы слышим «Реквием» в его редакции, — единицы.

Хюфдемель — даже не принимая во внимание нарушение хронологии и логики событий (вообще, существует экзотическая версия, что это Констанца рассказала о романе с Магдаленой сразу после смерти Моцарта — чтобы отвести подозрение от Зюсмайра) — человек с таким темпераментом (жену пытался зарезать, сам перерезал себе горло), который вряд ли способен методично, постепенно, маленькими дозами подсыпать яд Моцарту. А после похорон, после достижения цели кардинально сменить поведение и устроить резню в собственном доме? Мне кажется, совершенно нет логики.

Масонам не за что было обижаться на Моцарта. Одни считают, что «Волшебная флейта» была пародией, но подавляющее большинство сторонников масонской версии творчества Вольфганга Амадея полагают, что опера — талантливейшая пропаганда идей ложи, остроумный и тонкий product placement масонства. В любом случае, даже если пародия, за это не убивают — в крайнем случае отлучили бы, лишили мандата.

Остается Сальери. На мой взгляд, как ни парадоксально, самый слабый кандидат на роль убийцы. Вообще, сразу должен сказать, что практически всю мою работу уже проделал в 1999 году Борис Кушнер, поэт, профессор математики Питтсбургского университета. Он по­дробно проследил весь творческий и жизненный путь Антонио Сальери. История с отравлением Моцарта — всего лишь эпизод, бессмысленный и беспощадный. А вся жизнь Сальери указывает на то, что ни отравлять Моцарта (версия Пушкина), ни изводить (версия Шеффера) не было никакого резона. Лично для меня очень важным, чуть ли не главным аргументом стали многочисленные свидетельства, что Антонио Сальери был человеком веселым, с хорошим чувством юмора. Существует анекдот: некая дама арендовала квартиру у Сальери, точнее, у его жены — ей принадлежал дом. Но дама ходила к Сальери и требовала, кажется, снижения платы. Сальери терпеливо разъяснял ей, что он делами не занимается, — но дама упорствовала. Тогда Сальери кивнул: хорошо, изложите свою жалобу на бумаге, а я напишу к ней музыку. Дама впала в ступор и больше не приходила. Человек ироничного склада ума, на мой взгляд, не смог бы убить человека из зависти.

Одним из аргументов Пушкина, когда он объяснял, какие есть доказательства, было то, что Сальери освистал «Дон Жуана». Тот, кто мог освистать Моцарта, мог его и убить. С прискорбием придется заметить, что этого не было, мало того, этого не могло быть ни при каких обстоятельствах. Опера не понравилась императору Иосифу II — это да. Но человек положения Сальери не мог освистать произведение коллеги, да и вообще кого-нибудь — не по рангу. Да еще в присутствии короля. Ну да, конечно, их отношения могли быть натянутыми — это были два очень разных музыканта. Я бы даже сказал, жили они в параллельных пространствах, которые изредка совпадали, пересекались. И в этих пересечениях чувство досады скорее могло возникать у Моцарта, чем у Сальери. Моцарта в Сальери раздражало многое: что он занимает денежную должность, что у него нет перебоя с учениками, что он итальянец: немецкая и итальянская опера, например, боролись тогда друг с другом, и итальянская победила. Если бы в начале девяностых что-нибудь случилось с Сальери, картина была бы зеркальной, уверен — первым заподозрили бы именно Моцарта.

Теперь об обстоятельствах смерти. Все верно и все ложь. Вот Борис Кушнер называет это анахронизмом — переносом современных представлений на эпоху, где царили иные правила. Я бы назвал это нежеланием знать правду — скучную, без интриги, без пушкинского драматизма и формановской мистики. Утверждение, что Моцарта толком не лечили и не исследовали причины его смерти, — вранье, если что. Лечили его лучшие венские медики, среди которых токсиколог Саллаба — специалист как раз в области ядов, вообще криминальных отравлений. То, что у него не возникло подозрения, говорит о многом. К тому же, надо заметить, свидетельство о смерти Моцарта было единственным подобным документом в 1791 году — для более чем 600 умерших венцев ничего подобного не предусматривалось. Это о том, что все было сделано наспех. По поводу скромных похорон и общей могилы. Дело в том, что иначе быть не могло. По указанию Иосифа II исходя из доходов семьи не разрешалось тратить на похороны больше определенной суммы — чтобы не разорять семью. В общей могиле — из экономии места на кладбище, тоже закон. Мало того, через определенное время проводились перезахоронения — в те же могилы закапывали следующую группу покойных. На самом погребении никого быть и не могло: гроб с телом покойного оставлялся в часовне или в специальном помещении храма, утром его забирали могильщики… Все по закону, никакой дискриминации или неуважения. Практично, цинично и, если разобраться, гуманно.

В общем, если говорить ответственно и беспристрастно, ничего подозрительного ни в смерти, ни в похоронах Моцарта не было — то есть вообще ничего. Ни одной зацепки — если рассматривать фактуру. И, как я понимаю, нет преступления — нет и убийцы. Сальери оправдан. Кстати, никакого признания в убийстве Моцарта тоже не было. Задокументировано как раз признание Сальери перед смертью, что до него дошли слухи о его причастности к смерти Моцарта и это его угнетает. Он ничего подобного не совершал.

Дело абсолютно очевидное, разгадка в кармане. Все уточнения, всю фактуру можно найти в открытых источниках. Ее более чем достаточно. И все-таки есть осадочек, неприятный и неизбывный. Придется дать несколько частных определений.

Констанца: ни в чем не виновата, но ради денег («Реквием» Моцарта, законченный Зюсмайром, приносил семье доход) нагнетала обстановку вокруг смерти мужа. В частности, поддерживала миф о таинственном заказчике «Реквиема» (хотя настоящий заказчик всегда был известен и особо не скрывал свое имя — граф Франц фон Вальзегг-Штуппах, музыкант-любитель, который выкупал авторство у знаменитых музыкантов своего времени. Кстати, это обстоятельство могло как раз угнетать честолюбивого Моцарта. «Реквием» граф заказал на смерть своей жены). Она ради, так сказать, продвижения запустила историю со словами Моцарта об отравлении.

Александр Пушкин. Странная это история — отличная маленькая трагедия, опорочившая на несколько веков имя очень достойного человека. Почему вот так, не разбирая дороги, в погоне за сенсацией, совершенно без раскаяния? Наверное, комплекс гения у Александра Сергеевича был намного больше, чем у Моцарта. Реальные имена — возможно, подсознательно — понадобились, чтобы максимально конкретизировать ситуацию, приблизить к современному, к его, пушкинской, жизни. Смертельная зависть ничтожеств — даже высокопоставленных ничтожеств, даже небездарных ничтожеств; ничтожеств по сравнению с гением. Наверное, ради победы в этой схватке со всем, получается, миром все средства сгодились. Пушкин, кстати, победил — в этом сражении.

Шеффер—Форман. Надо сказать, это было болезненное падение мифа. Мифа о гении и злодействе, мифа о замечательном фильме Милоша Формана. Тут следует оговориться, что автор пьесы «Амадеус» Питер Шеффер слукавил, призвав как бы в соавторы Пушкина и Римского-Корсакова, прикрывшись их именами. Шеффер выдвинул, по существу, свою версию и по-своему растоптал Сальери. У Шеффера Сальери не отравляет Моцарта, он его изводит, сводит с ума — изощ­ренно и жестоко. То есть совсем подонок Сальери. Невероятное количество вранья в кино напомнило мне расследование покушения на Ленина Фанни Каплан, в смысле фильм «Ленин в 1918 году». Под концепцию подогнаны практически все ключевые исторические события биографии Моцарта и Сальери. И главное, мне непонятно, почему у Моцарта только один сын вместо двоих. Это почему-то особенно резануло глаз. Кстати, Моцарта похоронили хоть и в общей могиле, но не в мешке, а в гробу — к тому времени было отменено соответствующее распоряжение Иосифа II.

Сальери. Сальери был отличным музыкантом. Мне показалось, что я разгадал: он был, скорее, исследователем музыки, педагогом. Педагогом, судя по всему, гениальным. Среди учеников (кроме сына Моцарта) — Лист, Шуберт и даже Бетховен. Благотворительная деятельность и даже определенная художническая смелость — вспомним революционного во многих смыслах «Тарара». Совершенно другой склад художественной натуры: их, Моцарта и Сальери, сравнивать (если по-честному) даже и нельзя. Антонио Сальери не был ни бездарностью, ни посредственностью.

Просто Вольфганг Амадей Моцарт был гением. Но Антонио Сальери ведь в этом не виноват.

Nicht schuldig.

Статья Николая Фохта «Моцарт, Сальери и ай да Пушкин, сукин сын» была опубликована в журнале «Русский пионер» №33.