Классный журнал

Виктор
Ерофеев

Путь графомана

Однажды на Франкфуртской книжной ярмарке я пил всю ночь в компании мировых издателей, английских литературных критиков, немецких министров культуры и спорта, международных писателей, обреченных на Нобелевскую премию. В ту пору я шел путем ослепительной славы, с одними чокался шампанским, с другими — коньяком, с англичанами размахивал стаканами виски on the rocks. В результате у меня отшибло всю память, и под утро я оказался в чужой кровати и при этом в чужой гостинице. Что из этого вышло, я сейчас расскажу, но сначала о том, что я ненавижу книжные ярмарки.

Чем больше, чем международнее книжная ярмарка, тем страшнее. На мелких провинциальных ярмарках я еще кое-как сдерживаюсь, улыбаюсь и делаю вид, что я люблю читать книги и общаться с читателями. Сумбур и наивность провинциалов, бездарная расстановка книг и мероприятий примиряют меня с интеллектуальной действительностью. Но когда по международной ярмарке возят на горящих фарами электромашинах с прицепами тонны книг, когда тысячи ошалевших посетителей перемещаются по залам в поисках дебатов, диспутов и дискуссий, когда в одном углу проповедует Коэльо, а в другом вещает Умберто Эко, когда на разных подиумах водят хороводы анархисты, любители женской литературы, беспокойные экологи и молодые писатели Магриба, я наполняюсь безысходными мыслями. Мне приходит в голову, что если в мире столько книг, а мир так крив и кос, то к чему все это разбазаривание бумаги, к чему все эти завывания, зачем ярким блеском горят глаза генерального директора выставки, полусумасшедшего немца? Я знаю заранее, что со мной будет. Меня выведут на сцену, объявят золотым ослом и прикажут отвечать на вопросы совершенно непонятных мне людей. Из немецкого угла аудитории встанет какой-нибудь тихий филолог и, откашлявшись, спросит, матово бликуя заляпанными очками:

— Господин Ерофеев, на странице 362 вашей новой книги во втором абзаце сверху вы что имеете в виду? Это аллюзия или оксюморон?

— Да нет, пожалуй, — задумчиво и учтиво отвечу я. — Это так, тихие крики горного серого козла.

— Ах вот что! — просветлеет лицом коллега-филолог.

Но тут из русского угла поднимется во всю мощь фигура русского человека, возможно, эмигранта последней волны, и эта фигура гаркнет на весь зал:

— Ерофеев! В чем смысл жизни?!

Я понимаю, что отвертеться нельзя. Если не так отвечу, этот русский может пойти и повеситься в сортире прямо на ярмарке. Я уже вижу, как мужчины с приспущенными штанами выносят его труп с высунутым языком и как при этом заламывает руки генеральный директор ярмарки, мой дружбан, полусумасшедший немец. Смысл жизни? Здесь нельзя юлить и ерничать.

— Найти свой путь к Богу, — с суровой улыбкой отвечаю я.

— А какой ваш путь к Богу? — неожиданно сломанным голосом спрашивает эмигрант.

Что ему ответить? — думаю я. — Может быть, у него пистолет в кармане или боевая граната на поясе, и, если я скажу что-то не так, он метнет в меня гранату как в неудачное существо? Что ответить ему, если у меня в жизни было много путей? Я начинал мальчиком-паинькой, маленьким лордом Фаунтлероем, я благоухал нездешней воспитанностью, любовью к маме и уважением к ее подругам, Бэлле Ефимовне и Маргарите Ивановне. Но однажды я уехал, как круглый отличник, в пионерский лагерь «Артек», и там, у Аюдага, в тихий послеобеденный час самые лучшие пионеры, грузины и родные дети Фиделя Кастро, в просторных спальнях, где на ветру морским воздухом раздувались занавески, взаправду мерились х…ями и пели возбуждающие песни. Мне захотелось стать таким же, как они, нагло обсуждать сиськи нашей пионервожатой Вари, но, как я ни старался, из меня вместо онаниста вышел гуманист, юный друг человека и человечества… Этот путь привел меня к попытке оправдания добра, но потом я провалился в глубокий колодец, потому что если мы все произошли из обезьяны, то зачем нам любить друг друга? Тень Владимира Соловьева сменилась моржовой тенью Ницше.

— Отвечайте: какой ваш путь к Богу? — упорствовал русский скиталец, обещая мне удавиться в сортире.

Да, с опозданием думал я, с читателем надо нянчиться, скрывая от него свои промахи. Я хотел уже послать его подальше, к Коэльо, который имеет удивительную способность размножаться и быть на нескольких франкфуртских ярмарках одновременно, на разных континентах едино­временно, но я боялся, что меня загрызет в конце концов русская совесть. Я видел, как немец-филолог встал со своего места и зашагал к выходу, держа в руке мою книгу со множеством закладок, — ему, очевидно, наскучил наш напряженный теологический вздор или же он двинулся на следующий диспут, и в этот момент я пожалел, что мы не немцы и что у нас все позволено.

— Вы пишете стихи? — спросил я русского наугад.

— Да! — изумился он. — Откуда вы знаете? Хотите, я вам прочту?

Он уже рванул к столу и потянулся к микрофону, чтобы вырвать у меня из рук, но я с улыбкой запротестовал.

— Ну хотя бы одно!

Не нужно мне было улыбаться, протестуя. Нужно было его сразу послать к Коэльо, но я, как бездарный наследник своего гуманизма, только махнул рукой.

Когда он прочитал двадцать стихотворений, зал полностью опустел, и мы остались одни.

— Ну как? — спросил он.

— Честно или щадяще? — в свою очередь спросил я.

Он посмотрел на меня жалобно и с ненавистью одновременно. Я снова вспомнил про гранату, которая оттопыривала карман его пиджака.

— Что там у вас? — осторожно спросил я.

— Что-что! Стихи!

Он выхватил из кармана свои самиздатовские стихи и положил мне на стол.

— Читайте! — сказал он.

— Так вы уже их читали…

— Это другие! Эти лучше!

— Верю! Верю! — немедленно заверил я его, бессмысленно листая страницы.

— Ну пожалуйста…

Я подумал, что, будь я гомосексуалистом, я бы знал, как его развести, в какую сауну с ним пойти.

— Ну почему одним везет, а другим нет! — Он вырвал у меня из рук свои стихи, развернулся, застыл в пространстве, потом снова развернулся и снова сунул мне стихи в руки. Я аккуратно выровнял лис­точки со стихами, постучав ими по столу, положил их на зеленый ворс и взмолился:

— Идите вы на х…й!

Статья Виктора Ерофеева «Путь графомана» была опубликована в журнале «Русский пионер» №32.