Классный журнал

Леонид
Ганкин

Слабоалкогольное озарение

Действие алкоголя непредсказуемо. Бывает, садишься за стол с твердым намерением повеселиться — и впадаешь в меланхолию. Или собираешься поговорить по душам с друзьями, но после энного тоста в какой-то момент осознаешь, что вот уже битый час тупо пялишься на графин со стремительно убывающей с твоей помощью водкой.

Однако бывает и так, что в результате питья на тебя вдруг снисходит озарение. Удается воспарить и по-новому взглянуть на жизнь, увидеть что-то в своем прошлом и, конечно, заглянуть в будущее, а также проникнуть в суть вещей и событий. Это крайне редкое состояние, поэтому день и час, когда оно случается, запоминаешь надолго, а то и навсегда.

В один прекрасный майский день мы с моим давним другом Лехой Кара-Мурзой гуляли по Москве. По ходу дела, как обычно, выпили — граммов по 250, не больше. И ноги сами принесли нас на Сретенку.

С Лехой мы познакомились в институте. Тогда же выяснилось, что в детстве мы оба жили с родителями в этом районе и, не зная о существовании друг друга, гуляли где-то рядом по аллее Сретенского бульвара, ходили кормить лебедей на Чистые пруды и разглядывали диковинных китайских драконов на потолке магазина «Чай-Кофе» на улице Кирова, ныне Мясницкой.

На Сретенке мы решили усугубить и зашли в пивной стояк на стыке Сретенского и Рождественского бульваров, чуть левее белой церквушки, в которой тогда находился Музей морского флота. Выпили по кружке пива, заедая солеными сушками. Тут-то, сразу после кружки пива,  я внезапно и ощутил то самое чувство удивительного озарения.

День, который  уже катился к вечеру, вдруг преобразился, и я увидел Сретенку такой, какой она была много лет назад. Куда-то исчез памятник Крупской, убивший привычный вид старого московского бульвара. Появились киоск «Мороженое», где в детстве я покупал за 11 копеек эскимо на палочке, и автоматы с газированной водой — за 3 копейки с сиропом и за 1 копейку без. С Трубной площади, лязгая, поскрипывая и звоня, поднимался в гору трамвай — знаменитая деревянная «аннушка» с круглым номером на лбу. В 60-е годы рельсы сняли.

И я все это отчетливо видел и слышал. И наслаждался.

— Леш, пойдем ко мне домой, это в двух шагах отсюда, —  вдруг сказал я.

Леха вопросительно на меня посмотрел: он бывал у меня дома и в тот день не так много выпил, чтобы забыть, что я живу возле Черемушкинского рынка, а не в двух шагах от пивной, из которой мы вышли. Я объяснил ему, что хочу показать ему один дом.

— Улица Мархлевского, дом девятнадцать, квартира девятнадцать, — назвал я адрес, который родители заставили меня затвердить сразу, как только я научился говорить — на случай, если, не дай бог, потеряюсь.

Моя семья — бабушка, дедушка, папа, мама и потом брат — занимала угловую комнату, в какой-то момент разгороженную на две, в коммуналке, где кроме нас жили еще пять семей. Двери комнат, расположенных по левой стороне квартиры, открывались в длинный коридор. Окнами наша комната выходила на улицу Мархлевского, ныне Милютинский переулок, и на красивое старое здание — дом «России», растянувшееся до конца Сретенского бульвара. Оно было построено до революции страховым обществом «Россия» для сдачи в наем квартир обеспеченным семьям. После революции эти квартиры, как и в нашем доме, стали коммуналками.

С правой стороны улицы Мархлевского, если идти к центру, раньше было много дворов, где я гулял с ребятами. Потом маленькие домишки снесли, заборы поломали, дворов не стало. А жаль. Слава  богу, что я все помнил, а теперь и увидел. 

И кое-что еще я вспомнил. В конце 50-х — начале 60-х годов нравы и атмосфера на нашей улице были суровыми. Наибольшим авторитетом пользовались пацаны, которые состояли на учете в детской комнате милиции, или те, в чьих семьях кто-то сидел. Парни постарше курили папиросы, пили водку, матерились и носили в карманах ножи. Представители возрастной группы от 5 до 8 лет, куда входил я, ничего этого не делали, но старались подражать старшим. Поначалу отношения с мальчишками во дворе у меня не складывались — они меня попросту били. Я в слезах прибегал домой и просил отца надавать им по шее. А он говорил, что я должен уметь постоять за себя. Но их много, жаловался я, они валят меня и бьют. Тогда-то отец и объяснил мне тактику уличной драки: не надо толкаться или бороться, так у тебя ничего не получится. Лучшая защита — нападение, бей кулаком в лицо, лучше всего в нос. Отец принес мне валик от дивана и велел отрабатывать удар, чем я и начал усиленно заниматься.

Как-то мальчишки решили меня, как обычно,  избить — за что, я уже и не помню. О готовящемся избиении они почему-то предупредили меня заранее. Это дало мне возможность морально подготовиться к тому, что придется драться. В тот день во дворе руководил Витька Полозов. Он был на год старше меня, что давало ему огромное преимущество.

«Ну что, смерть твоя пришла?» — сказал Витька, наступая на меня грудью и загоняя в угол двора. Шестерки из его свиты довольно посмеивались, предвкушая потеху. «Сейчас или никогда!» — подумал я и, встав в стойку, как учил меня отец, выбросил вперед руку, вложив в удар всю ненависть к обидчикам.

У Витьки оказался слабый нос. Я до сих пор вижу перед собой его лицо: в глазах — недоумение и ужас, кровь, хлынувшая из ноздрей, заливает подбородок и капает на Витькино черное пальтишко. «Разве так можно? Хулиган!» — крикнул мне кто-то из проходивших мимо взрослых. Но для меня эти слова прозвучали как музыка. Витька валялся на спине, пытаясь унять кровь, а я повернулся к его шестеркам: «Что, и вам тоже?» — спросил я, поднимая кулак. Мальчишки в панике разбежались. С тех пор я стал полноценным и уважаемым членом уличного коллектива.

Мы с Лехой вошли в подъезд, который в детстве все почему-то называли на питерский манер парадным. Он и в самом деле больше напоминал парадное — просторное, гулкое. Я поразился, что на полу сохранилась та самая плитка, которую я помнил с детства, ее положили еще до революции.

На лифте мы поднялись на пятый этаж, подошли к двери моей квартиры, и тут я обнаружил, что у меня дрожат руки (при том, что я пил только первый день). Не говоря ни слова, я спустился на пролет ниже, нащупал в кармане пачку «Явы», закурил и стал смотреть в окно, откуда открывался до боли знакомый вид. Крыши домов уходили в сторону площади Дзержинского, ныне Лубянки. А Леха в это время уже звонил в дверь моей квартиры.

Нам открыла незнакомая девушка.

— Не пугайтесь, — сказал ей Леха, не выдыхая. — Вот он здесь раньше жил и сегодня решил предпринять ностальгическое путешествие в детство.

Девушка недоверчиво посмотрела на меня.

— Да, жил, — подтвердил я и отчаянно пожалел, что не выпил еще кружку. — Сейчас из тех жильцов, наверное, никого не осталось. Вон в той квартире жила Вера Ивановна с внучкой, там Полина Ивановна и Николай Прокофьевич, здесь — Наталия Ивановна…

— А она и сейчас здесь живет, — оживилась девушка. — Может, вы хотите посмотреть квартиру, так заходите!

— Здесь жила Надя, — неуверенно продолжал я. — А в нашу комнату вселили какого-то мента…

— Да, это мы, —  подтвердила девушка…

Перед тем как спуститься в метро, чтобы ехать домой, я бросил прощальный взгляд на башенку с часами над домом «России». Почему я так давно здесь не был? Я чувствовал, что отныне буду бывать здесь часто. Чувствовал, нет, даже знал, что тут произойдет еще что-то очень важное в моей жизни. И даже если я надолго уеду из Москвы, а так впоследствии и вышло, я обязательно сюда вернусь и буду возвращаться всегда. Пока могу пить пиво.

Статья Леонида Ганкина «Слабоалкогольное озарение» была опубликована в журнале «Русский пионер» №9.