Классный журнал

Антон
Уткин

Девушки и смерть

Если я спрошу вас, чем знаменито оренбуржское Приуралье, вы, вероятно, ответите, что оно знаменито визитами Пушкина и Даля — славных гениев отечественной словесности. Такой ответ вызовет во мне уважение, потому что я увижу, что имею дело с людьми, не чуждыми русской культуре. Ну, может быть, еще газ, казачество, подскажет кто-нибудь. И это тоже будет правильно, но не о них сейчас речь, наше ведомство ими не занимается. А когда я добавлю в этот список бабочку ephemeraptera и круг удивительных явлений, связанных с бытованием указанного отряда членистоногих, и вы, скорее всего, недоуменно поднимете бровь, то опять же у  меня не будет к вам претензий. Главным образом, потому, что я и сам услышал обо всех этих чудесах не намного раньше. Вот и получается, что с первых же строк мы начинаем друг друга понимать, а это, честное слово, хороший почин, ибо, как гововаривала одна старушка из деревни Андреевки, «к последнему концу все идет». И не в последнюю очередь, осмелюсь добавить я, из-за отстутствия между людьми взаимопонимания.

Деревня Андреевка стояла на берегу Урала еще во времена Пугачева. Патриоты этих мест утверждают, что именно здесь Пушкин условно помещал Белогорскую крепость, в которой разыгралась для всех нас незабываемая драма капитанской дочки. Впрочем, конкурирующие краеведы из соседних казачих станиц тоже претендуют на знаменитую крепость, так что блудная дщерь литературы просто смещается чуть выше или чуть ниже по течению реки. Можно поэтому сказать, что если вы путешествуете по берегам Урала к западу от Оренбурга, Белогорская крепость всегда пребудет с вами.

Так вот. Каждый август жители оренбургского села Андреевка превращаются в энтомологов. Только ловят бабочек они не сачком, а светом прожекторов, и не по одной, а сотнями тысяч. Этот необычный промысел существует на реке Урал с незапамятных времен, и есть все основания утверждать, что свидетелями ему были и Пушкин, и Даль, и даже сам Пугачев, хотя до внедрения лампочки Ильича еще оставалось время.

Бабочку ephemeraptera все здесь называют — он. Он, то есть мотыль. Только наш новый знакомый Вергилий Иванович выдерживает академический канон, хотя и носит тельняшку. Подёнки, говорит он. Подёнки образуются из личинок, объясняет он нам, обитающих в илистых грунтах ниже поверхности воды. В последних числах июля личинки превращаются в бабочек. С наступлением темноты бабочки взлетают над водой, спариваются и погибают. Столь краткое время их жизни и породило одно из их названий — подёнки, то есть «живущие один день». А еще их называют метлицей, потому что вид неисчислимого множества летящих бабочек напоминает метель, а само это явление известно как «летний снег».

Вергилий Иванович — нефтяник на пенсии. Здесь он просто дачник, его дом с башней из красного отделочного кирпича возвышается над Андреевкой, как донжон феодального замка. Мы, а именно я и друг мой оператор Сева, пришли просить у него лодку, чтобы сделать несколько кадров непосредственно с воды.

Над Уралом меркнет день. Вода успокаивается и поминутно меняет цвета, чтобы окончательно отдаться во власть фиолетового мрака. Сидим за столом в  сливовом садике. На столе самовар. С гордостью Вергилий Иванович демонстрирует свой спиннинг, удилище которого сделано из клинка спортивной рапиры. Веет от нашей беседы покоем и безмятежностью, как будто вновь настали на Руси блаженные времена сестер Рутиловых и Царя-Миротворца, с той лишь разницей, что все вишневые сады уже вырублены, а построенные на их месте МТС лежат в руинах. Благодушие этого вечера так и подмывает коснуться проклятых русских вопросов.

— С некотрого времени я больше не употребляю, — немного смущаясь, признается наш хозяин. — А то было дело, — добавляет он, и его немногословная супруга, сидящая рядом, грустно качает головой.

Сделав глоток какого-то безобидного напитка, Вергилий Иванович продолжает вводить нас в курс дела:

 — Она взлетает над водой, эта бабочка, спаривается и погибает. Вот ее назначение в мире. 

До появления электричества, которое, кстати, провели сюда только в 1957 году, подёнку ловили на карбидовые лампы. Теперь это во всех смыслах прошлый век, и старые лампы сменили мощные прожекторы. Бабочки летят на свет прожекторов, а люди собирают их мешками, сушат на солнце и получаемую биомассу используют в качестве корма для домашней птицы. В принципе, это явление хорошо известно науке под именем фототропизма, однако мы начинаем ощущать, что это сложное и умное слово здесь неуместно. Нас ждет нечто мистическое и незабываемое.

Как и остальные обитатели Андреевки, Вергилий Иванович тоже ловит бабочек, используя для этого свой внедорожник. Просто выгоняет автомобиль на берег и включает фары. Правда, кур, гусей и уток он не держит и бабочки нужны ему исключительно для рыбалки, так что собирает он по аппетитам Андреевки всего-то ничего — килограммов семь-восемь. Люди, живущие на реке, относятся к бабочкам без эмоций. Для них бабочки — это дар природы, включенный в привычные биологические  цепочки. Однако Вергилий Иванович вполне ясно выражает то, что прочие лишь смутно ощущают. Для большей ясности он переводит подёнку в мужской род мотыля. Риторические вопросы накатывают на нас как волны.

— Откуда он знает, что ему надо лететь против течения? Что надо засеять всю реку? Потому что течение снесет личинки в Каспий, и он не сможет жить в соленой воде. Значит, есть цель. Есть такая наука — телеология, наука о целях.

Мы вспоминаем, что нам известно о телеологии. Пока наша цель одна — снять материал для фильма, но я понимаю, куда клонит Вергилий Иванович. Он хочет сказать, что цели ставит сверхличность, что мы вовсе не одиноки в этом мире, который порой кажется нам безумным и несправедливым.

Когда-то подёнка обитала на многих реках европейской России. Вылет ее бывал столь массовым, что иногда даже нарушал движение железнодорожного и автомобильного транспорта. Однако теперь, возможно из-за ухудшения экологической ситуации, «летний снег» можно увидеть только на реке Урал и его притоках.

— Заводы-то стоят, — замечает Вергилий Иванович, — а для реки это хорошо.

Нам симпатичен Вергилий Иванович. Речи его основательны и разумны. Выговор правильный, интеллигентный. Облик исполнен достоинства и благородства. У него богатырская фигура и шапка седых волос. Он представляет какой-то невиданный нами тип нефтяника — не топ-менеджера-недоучки, примелькавшегося в телевизионном экране, а старого русского инженера, воспетый Солженицыным. Нам кажется, что мы прекрасно понимаем друг друга. Но Вергилий Иванович, сам того не подозревая, готовит нам сюрприз.    

— Что же, Вергилий Иванович, — спрашиваю я, — от нужды ловят бабочек?

— Да не то чтобы. Испокон веков все тут этим занимаются. Видите ли, подёнка эта — чистый белок. Очень хороший корм для птицы — птица не болеет. Хотя, конечно, живут небогато. Раньше здесь колхоз был богатый, в девяносто третьем развалился. Живут кое-как. Землю поделили. Кто-то работает, а кто-то и пьет, — с затенной тоской в голосе говорит он.

— А вы родом отсюда?

— Нет, просто место понравилось. На рыбалку ездил, так и приглядел. А на пенсию вышел — дом купил. Не этот, конечно, — усмехается он, кивая на свой замок.

Мы толкуем о деревенском житье-бытье, о временах и нравах туземных жителей, с которыми, уверяет Вергилий Иванович, ему удалось найти неколебимое, безоговорочное взаимопонимание. 

— Расскажите, Вергилий Иванович, — просим мы, но Вергилий Иванович морщится.

— Да рассказывать-то нечего, — говорит он. — Как-то ночью залезли было  двое, один-то убежал, а другого я поймал.

Вергилий Иванович глубоко затягивается сигаретным дымом, продолжает.

— Отволок в сарай, взял цепь железную, обмотал его за шею, замок повесил, а ключ в Урал выбросил.

Некоторое время мы молчим, потрясенные столь решительной фантазией Вергилия Ивановича.

— И что? — мы заинтригованы.

— А что? — переспрашивает он. — Отпус­тил его. Что же еще с ним прикажете делать?

— Прям с цепью?

— Прям с цепью. Дня два он проходил в ошейнике этом, а мальчишки как увидят его, ну и давай дразниться. «Собака! Собака!» — кричат. 

— Сурово, — замечает оператор Сева, а Вергилий Иванович пожимает плечами. Видимо, по выражению наших лиц он понимает, что мы не вполне одобряем образ его действий, но и оправдываться тоже не собирается.

— На третий день является ко мне целая делегация, ну, там, родственники и так далее, — ключ просить. А ключа-то нет. Ключ-то в реке... Дал им ножовку, пилите, говорю. А другого выхода у вас нет. Распилили, ничего. Поранили, правда, его немножко. Ну, так это понятно — неудобно же цепь на шее пилить. Так ведь? — И Вергилий Иванович останавливает свой взор то на мне, то на Севе, как бы призывая нас в свидетели.

Мы с оператором переглядываемся и отставляем чашки. Воцаряется тягостное молчание.

— Н-да, — вырывается у меня, но Вергилий Иванович спокоен. Похоже, он вспоминает что-то еще, о чем уже совсем неудобно повествовать посторонним людям.

— Что же, — недоверчиво спрашиваю я, — и после этого вас не сожгли?

— Верите ли, — любезно отвечает Вергилий Иванович, — даже и не пытались.

Впрочем, осмысливать услышанную историю времени сейчас нет. Уже совершенно темнеет, и мы, натянув на головы москитные сетки, спешим к берегу, где начинаются приготовления к лову. 

Звенят комары, звучат голоса, тарахтят двигатели, повсюду возятся какие-то черные фигуры. И перед нами начинают разворачиваться впечатляющие картины ночной жизни реки. В сумерках берега ее покрываются огнями. То здесь, то там возникают снопы света. Кто-то просто ставит прожектор на берегу, кто-то выгоняет на берег трактор, а некоторые действуют по старинке: выплывают на стрежень в лодках, оснащенных фонарями, работающими от аккумуляторов. Всходит огромная кроваво-красная луна и освещает диковинную картину.

Здесь-то мы неожиданно узнаем, что вид подёнки, с которым мы имеем дело в настоящий момент, носит название ephoron virgo, то есть подёнка-девушка. Поначалу девушка как будто и не стремится вовсе в смертельные объятия света, а все ходит вокруг да около, но к полуночи лет ее достигает своего апогея. В воздухе стоит шорох миллионов маленьких крыльев. В глазах рябит. Включаем надкамерный галоген, и в воде это производит настоящий взрыв — нас буквально засыпает его осколками. «О!» — одобрительно произносит Вергилий Иванович. Комары держатся от него на почтительном расстоянии. А подёнка неистовствует. Никаких других авторитетов, кроме царя-света, в эту важнейшую для себя ночь она не признает. И впрямь кажется, что посреди лета мы попали в настоящую метель. В этой вьюге на какое-то время пропадают фигуры людей и очертания прибрежных осокорей, а бесчисленные насекомые все летят и летят навстречу своей гибели из черных недр текучей воды. И вспоминается начало «Капитанской дочки», заячий тулупчик Петруши Гринева и кое-что еще так, по мелочи.

Поначалу зрелище кажется  феерическим, но постепенно обретает какие-то зловещие черты. Безликие прожектора высасывают из воды все новых и новых бабочек. Луна скользит в беспредельное пространство, уменьшается и мертвенно бледнеет. Кажется, я начинаю понимать, почему собаки воют на луну. Мне тоже хочется взлететь и в хмельном самоотречении устремиться к манящему диску, источающему холодный зовущий свет. Из мрака как бумеранги выносятся летучие мыши, и это добавляет происходящему инфернального обаяния. «Мама, мы в аду», — думаю я.

На земле под прожекторами растут трепещущие груды нежной плоти. Пожилая соседка Вергилия Ивановича ворошит их рукой.

— Маловато, — со вздохом произносит она, хотя слой достигает уже сантиметров десяти.

Отдельные группы сбившихся насекомых образуют как бы гигантские хризантемы. Нежные крылышки перламутром переливаются в лучах электричества. Даже привычные к подобным видам ловцы прекращают разговоры и в задумчивом молчании созерцают погибающую красоту. Подёнка-девушка кончается прямо на наших глазах. Конец света для нее наступает наглядно и реально. Но не все так просто. Миллионы личинок, брошенных сейчас в воду, гарантируют повторение этой dance macabre ровно через год. Мы чувствуем, что сама тайна жизни приоткрывается нам в эти минуты. Как там сказал Вергилий Иванович? «Вот ее назначение в мире». А наше, наше назначение? Моё, Севы, Вергилия Ивановича? Назначение пойманного им вора? Назначение всех прочих воров и праведников в подлунном мире? И вообще что, собственно, происходит?

Поневоле сознание настраивается на философский лад и стремится дать метафизическое объяснение этому явлению. Наблюдение за этой мгновенной, как бы наивной жизнью, которая еще более укорачивается безжалостным светом, заставляет меня чувствовать тревогу. В самом деле, эта ликующая, но мимолетная красота, которая на глазах превращается в безобразную биомассу, невольно наводит на размышления и о юдоли человеческой. Ведь в представлениях людей нечто высшее по отношению к человеку тоже видится светом. Свет ли это спасения или обыкновенный прожектор, которым вольны распоряжаться некие посредники между Богом и людьми? Но эту кощунственную мысль я не хочу даже додумывать...  

Примерно во втором часу ночи интенсивность «метели» падает и скоро прекращается совсем, хотя в иные дни лет продолжается почти до самого рассвета. Жирные объевшиеся лягушки уползают в темноту. Люди собирают свою добычу ведрами и мешками. Они снова безучастны и деловиты, и это как-то пугает.

Мало-помалу река успокаивается и  жизнь входит в привычные берега. Течение уносит еще распластанных на поверхности воды бабочек, так и не успевших взлететь. Время луны подходит к концу. Светает. Бледным отражением она полоскается у берега, во владычество которым неумолимо вступают царственные лучи уже другого светила. И уже ничто не напоминает о ночных событиях.

Ближе к полудню мы снова на берегу — снимаем, как люди сушат свой улов. Степное солнце стремится к зениту, около сорока выше нуля. Мотыль пахнет соленой рыбой и выглядит весьма аппетитно. Очень, очень хочется побаловать себя литром-другим искрометного, закусить мотылем, подёнкой-девушкой тож. Но я вспоминаю суровую непреклонность владельца неофеодальной дачи, и это придает мне твердости. А вот, кстати, и он — возвращается с утренней рыбалки. На его суровом благородном лице заметно удовлетворение — рыбалка удалась, а больше, как сообщил он накануне, от жизни он ничего не ждет.

Сумерки над Оренбургом рассеивают разноцветные электрические огни увеселительных заведений. Рано утром нам уезжать. Мы сидим в кафе рядом с памятником Пушкину и Далю и наблюдаем жизнь города. Бронзовые не пьют, а перед нами, как говорится, по пинте «старого доброго эля». Пример несгибаемого Вергилия Ивановича уже не так сильно довлеет над нами. А жизнь города течет себе, как вода в Урале. Девушки в светлом — по двое, по трое и стайками устремляются в центр. Они спешат на обманчивый свет скоротечных удовольствий, которые щедро обещает цивилизация, и плывут мимо нас равномерным потоком. «Точно мотыли, — задумчиво замечает Сева, — точнее, как подёнки-девушки». Действительно похоже. Некоторое время мы разглядываем поток разодетых девушек. Но камера зачехлена, штатив сложен, и мы решаем, что этих мотылей пусть снимает кто-нибудь другой.

Статья Антона Уткина «Девушки и смерть» была опубликована в журнале «Русский пионер» №4.

Читать все статьи автора